В некоторых словах и сегодня можно “угадать” их очень древнее происхождение. Например, глаголы “рычать”, “мычать”, “храпеть”, ”свистеть” – это явные подражания звукам рычания, мычания, храпа, свиста. Поэтому можно вполне обоснованно предполагать, что звучание первых слов в той или иной мере имитировало характерные признаки этих предметов, и, скорее всего – именно звуковые. Следуя этому предположению, собака могла получить наименование типа “гав” или “лай”, а кошка “мяу” или “мур”. Сравните: самая популярная кошачья кличка – “Мурка”, “лайками” называют породу собак, а слово “гавка” и сейчас существует в блатном жаргоне, в значении – “собака”.
Можно найти и другие примеры, проливающие свет на взаимоотношения слова и его смыслового содержания, но и приведенных вполне достаточно, чтобы признать полную несостоятельность варианта “б” (сначала – слово, потом – мысль). Что касается компромиссного варианта “в” (мысль и слово появилось одновременно), то и он не выдерживает критики. Во-первых, потому что оба этих понятия неравноценны – слово является всего лишь внешней и чисто условной формой выражения мысли. Во-вторых, слово вторично по отношению к мысли. В-третьих, не всем мыслям или эмоциям соответствуют слова: их оттенков и нюансов значительно больше, чем слов их выражающих, хотя бы потому, что количество реальных предметов в окружающем нас мире бесконечно, количество же слов – ограничено, так же как ограниченны и возможности языка.
Сравните: даже из очень большого, но ограниченного набора, например, строительных деталей и конструкций можно построить большое количество нужных, рациональных или удобных зданий и сооружений, но нельзя, пользуясь тем же набором “построить” березовую рощу, горное озеро с водопадом или теплый летний вечер. То есть наибольшие трудности мы будем испытывать не с описанием стандартных, обычных и хорошо видимых ситуаций или предметов, а как раз с ситуациями, которые не видны всем, не очевидны или, например, связаны с нашими эмоциями (чувствами, желаниями, стремлениями, симпатиями, антипатиями…)
Образно говоря, язык человек и есть такой “набор-конструктор”. Приспособлен же такой “конструктор” именно к сегодняшним и повседневным, а не к вчерашним и тем более завтрашним нуждам и чаяниям. Плохо приспособлен наш язык и к выражению всевозможных оттенков сложных или тонких, мыслей или чувств. В этом легко убедиться, взяв в руки книгу любого поэта или писателя, считающегося мастером слова: за внешней простотой и гармонией слов угадывается титаническая работа авторов по поиску чрезвычайно точных слов или образов. В этом, видимо, и состоит один из секретов мастерства писателя: чтобы добиться предельно возможной точности, достоверности, выразительности или глубины образов, даже самым великим поэтам и писателям приходится перебирать десятки близких по смыслу слов и иногда они в своих черновиках приводят очень много предварительных вариантов всего лишь одного четверостишия или абзаца. Лучше и ярче всех об этом, несомненно, сказал В. Маяковский:
Поэзия –
та же добыча радия.
В грамм добыча,
в год труды.
Изводишь
единого слова ради
тысячи тонн
словесной руды.
Сравните: даже такой всемирно признанный писатель, как Лев Толстой, переписывал свой бессмертный роман “Война и мир” семь (!) раз.
Мысль всегда будет играть роль локомотива по отношению к слову, в этом одна из причин постоянного увеличения количества слов, составляющих основу любого живого языка. Вполне типична ситуация, когда человек говорит, что у него нет слов, чтобы выразить какие-то мысли или чувства. В большинстве случаев это соответствует действительности: мысли или чувства есть, и они, может быть, переполняют человека, однако выразить их словами – дело непростое. Дело осложняется не только тем, что у человек нет достаточных навыков выражать свои мысли ясно, эмоционально или образно, но и дефицитом самих слов. (И это несмотря на огромное их количество!)
Особый дар находить нужные, точные слова или выражения всегда высоко ценился среди людей, а риторика, как искусство ясно и убедительно выражать собственные мысли и чувства, входило в обязательное число предметов обучения еще в Древней Греции.
В споре, что появилось раньше, мысль или слово, правильным следует признать вариант “а” (сначала – мысль, а потом – слово). А уж если быть еще более точным, то этому варианту очень длительное время предшествовал другой: мысли уже появились, а слов, их выражавших, еще не было, и их роль выполняли жесты (вариант “г”). Первые люди, которых мы считаем людьми, уже кое-что понимали, но речи в нашем понимании у них еще долгое время не было. На этом этапе зарождения устной речи они обходились жестами, рычаниями, визжаниями, мычаниями и прочими подобными звуками. И именно на этом этапе среди всех этих вполне естественных для них звуков начинают появляться явные звукоподражания, имитирующие в первую очередь звуковые характеристики других животных или предметов, их окружавших.
Так же как использование орудий труда изменило строение кисти руки древнего человека (строение кисти стало больше соответствовать его собственным нуждам), так и упражнения в звукоподражаниях дали мощный толчок к развитию речевого аппарата человека (первоначально почти нечленораздельные звуки стали проявляться более отчетливо и различимо). Со временем произошло разделение звуков на гласные, полугласные, согласные, которые впоследствии и стали фонетической основой языка.
Такой подход к возникновению речи позволяет сохранить преемственность в развитии средств внутривидового общения. И точно так же, как мыслям предшествовали эмоции, а еще ранее – рефлексы, то и речи предшествовали звукоподражания, а еще ранее жесты, корни которых, несомненно, следует искать в очень далеком прошлом не только древнего человека, но и предшествующего ему биологического вида, то есть человекообразных обезьян. В основе языка жестов лежат все те же эмоции и рефлексы.
Млекопитающим животным отказывают даже в ничтожной толике их разумности в первую очередь именно из-за отсутствия у них речи. Такой подход как минимум парадоксален: почему способ общения с использованием каких-либо звуков тех же приматов должен быть именно речью в нашем, то есть человеческом понимании? Они ведь не люди и наш сложный язык общения им не к чему – их вполне устраивает их собственный способ общения вне зависимости от того, считаем мы их способ общения языком или нет. Такое людское высокомерие, если не сказать − откровенное чванство, порождает и другие, неразрешимые с таких позиций противоречия: язык жестов очень хорошо знаком не только приматам, но и, по-видимому, всем млекопитающим.
Уровень сознания биологического вида определяется образом жизни этого вида, уровень развитости речи или других способов общения внутри того же вида определяется объективной необходимостью в таком общении и находится в прямой зависимости от уровня развития сознания. В свою очередь, объективная потребность во внутривидовом общении (при прочих равных условиях) будет значительно выше у общественных животных. Это является необходимым условием для совместного решения общих жизненных задач, например, при охоте, добывании пропитания, объединении усилий при обороне от хищников или врагов, защите своего потомства и мест своего обитания (лежбищ, нор, гнездовий…) Заметьте, что подавляющее количество млекопитающих видов является, так же как и человек, животными общественными, которые живут семьями, стаями, стадами, колониями и другими довольно устойчивыми группами. Аналогичные примеры легко найти и среди других классов животных – среди птиц, земноводных, рыб, насекомых...
Поэтому, если, например, собаки достаточно легко обходятся в своей жизни сильно ограниченным (с нашей точки зрения) набором звуков и жестов, то это означает, что такой набор, как средство общения, в целом, их устраивает и соответствует их образу жизни. Сравните: при более сложном образе жизни, например, у служебных собак, они включают в свой язык или способ общения с человеком большое количество дополнительных знаков или сигналов (команд), которые они хорошо понимают и исполняют. И хотя такое общение носит в основном односторонний характер – человек отдает команды, а собака выполняет их – однако это не меняет сути дела. В данном случае образуется устойчивая, хотя и чисто условная, коммуникативная связь, где элементы этой связи в виде команд или сигналов хорошо понятны обеим сторонам.
Любопытно, но существенные различия в образе жизни собак и волков порождает не только различия в их сознании, но и в средствах общения: волки не лают, собаки же достигли в “вокальных упражнениях” заметных успехов. Примечательно и то, что собачий лай далеко не однозначен. Он несет в себе много смысловых оттенков, в зависимости от того, на кого или что собака лает: на знакомого или незнакомого человека, на кошку, на других собак, с которыми могут быть дружеские или явно враждебные отношения, на заводную игрушку... Язык жестов собак также не однозначен и имеет не только различные смысловые значения, но и множество оттенков таких значений. Например, помахивание хвостом означает и дружелюбие (отсутствие враждебных намерений), и выражение удовлетворения, и выражение радости. Причем “амплитуда” такого помахивания четко указывает на уровень собачьих чувств: от едва заметного шевеления до предельно возможного размаха. Поджатый хвост означает признание своего подчиненного положения, страх, испуг и даже признание своей вины. Сравните известное и устойчивое выражение: “У него вид (о человеке) как у виноватой (или побитой) собаки”.