Но методологический скептицизм, образует только первую ступень. Вторая ступень его философии - достоверность знания. Достоверность Декарт обнаруживает только в знании о своем собственном существовании: cogito, ergo sum («мыслю, следовательно, существую»). Поскольку мы получили эту истину не с помощью чувств или дедукции из других истин, то должен существовать некий метод, который позволил нам ее получить. Это, заявляет Декарт, метод ясных и отчетливых идей (теория «врожденных идей»). Материя существует, поскольку наши идеи о ней являются ясными и отчетливыми. Материя протяженна, занимает место в пространстве, движется или перемещается, в этом пространстве. Это существенные свойства материи, все другие ее свойства вторичны. Подобно этому, сущностью разума является мышление, а не протяженность, поэтому разум и материя совершенно различны. Следовательно, Вселенная дуалистична, т.е. состоит из двух не похожих друг на друга субстанций: духовной и телесной.
Картезианство оказало значительное влияние на развитие науки, однако в то же время породило разрыв между физической наукой и психологией, который не преодолен до настоящего времени.
РАССУЖДЕНИЕ
о методе для руководства разума
и отыскания истины в науках
Если это рассуждение покажется слишком длинным, для того чтобы прочесть его сразу, то его можно разделить на шесть частей. В первой можно найти различные соображения относительно наук; во второй — главные правила метода, который автор искал; в третьей — некоторые правила морали, которые он извлек из этого метода; в четвертой — основания, которыми он доказывает существование Бога и человеческой души, составляющие основу метафизики; в пятой — порядок физических вопросов, которые он доследовал, и в частности объяснение движений сердца и некоторых иных затруднений, относящихся к медицине; затем также различие, существующее между нашей душой и душой животных; и в последней — указание того, что требуется, по мнению автора, для того, чтобы подвинуться дальше его в исследовании природы, а также те побуждения, которые заставили его писать об этом.
Первая часть. СООБРАЖЕНИЯ, КАСАЮЩИЕСЯ НАУК
Здравый смысл есть вещь, наиболее распространенная в мире, так как всякий считает себя настолько здравомыслящим, что даже те, которые наиболее требовательны к себе в других отношениях, обыкновенно не желают иметь его больше. В этом отношении невероятно, чтобы все заблуждались, это скорее свидетельствует, что способность правильно судить и различать истину от заблуждения, которая, собственно, составляет то, что принято называть здравым смыслом или разумом, по природе одинакова у всех людей. Таким образом, различие наших мнений происходит не оттого, что одни разумнее других, но оттого, что мы направляем наши мысли по различным путям и рассматриваем не те же самые вещи. Ибо недостаточно иметь здравый смысл, главное — хорошо применять его. Самые великие души способны как к наибольшим порокам, так и к наибольшим добродетелям; и те, которые идут лишь очень медленно, могут подвигаться скорее, если они следуют прямым путем, чем те, которые спешат и уклоняются от него.
Что касается меня, я никогда не считал мой ум чем-либо совершеннее обыкновенного. Часто я даже желал иметь такую быструю мысль, такое ясное и отчетливое воображение или такую обширную и живую память, как у некоторых других. Я не знаю иных качеств, кроме тех, которые служат для совершенства ума, ибо что касается разума или осмысленности, то, поскольку это единственная вещь, делающая нас людьми и отличающая нас от животных, я хочу верить, что он целиком заключается в каждом, и хочу следовать в этом отношении общему мнению философов, которые говорят, что различие существует лишь между случайными качествами, а не формами (в латинском переводе: formassubstantionales — субстанциональные формы) или природами индивидов того же рода.
Но я не боюсь сказать, что, по моему мнению, я имел счастье с юности попасть на некоторые пути, которые привели меня к соображениям и правилам. Из них я образовал метод, посредством которого я могу, как мне кажется, постепенно увеличивать мои знания и довести их мало-помалу до высшей степени, до коей дозволяет ему достигнуть слабость моего ума и краткость моей жизни. Помощью этого метода я уже собрал многие плоды, несмотря на то, что в суждении о самом себе стараюсь склоняться более к недоверию, чем к самомнению. Рассматривая взором философа различные деяния и предприятия людей, я не могу найти почти ни одного, которое не казалось бы мне суетным и бесполезным. Поэтому я испытываю высокое удовлетворение по поводу успехов, какие я, по моему мнению, уже сделал в отыскании истины, и имею такие надежды на будущее, что, если среди людских занятий как таковых существует хорошее и важное, то смею думать — именно то, которое я избрал.
Однако, возможно, что я ошибаюсь и, может быть, принимаю за золото и алмазы только немного меди и стекла. Я знаю, как мы подвержены заблуждениям в том, что касается нас, и как подозрительно должны мы относиться к суждениям наших друзей, когда они высказываются в нашу пользу. Но я буду рад показать в этом рассуждении, каковы пути, которым я следовал, и изобразить мою жизнь, как в картине (в латинском тексте имеется больше: ipseposttabulamdelitescens — скрываясь сам за картиной), чтобы всякий мог о ней составить суждение. Из общей молвы я узнаю мнения, составленные о ней, и таким образом обрету новое средство обучения, которое я прибавлю к тем, какими я обыкновенно пользуюсь.
Таким образом, мое намерение здесь состоит не в указании метода, которому каждый должен следовать, чтобы правильно руководить своим разумом, но только в том, чтобы показать, каким образом я сам старался руководить собственным разумом. Те, которые решаются давать правила, должны считать себя умнее тех, коим они их дают; и, если они ошибаются в малейшей вещи, они достойны порицания. Но, предлагая это сочинение лишь как историю или, если хотите, как вымысел, где среди примеров, коим можно подражать, найдутся, может быть, несколько, которым можно с основанием не следовать, я надеюсь, что оно будет полезно некоторым, не повредив никому, и все будут мне благодарны за мою искренность.
Меня с детства обучали наукам, и так как меня уверяли, что с их помощью можно приобрести ясное и надежное знание полезного в жизни, то я имел сильное желание изучать их. Но как только я окончил курс наук, после которого люди обыкновенно принимаются в ряды ученых, я совершенно переменил мнение, ибо почувствовал себя запутавшимся в стольких сомнениях и заблуждениях, что из моего учения, казалось, не извлек другой пользы, кроме той, что более и более убеждался в своем невежестве. А между тем я учился в одной из наиболее славных школ Европы и думал, что если существуют где-либо на земле ученые люди, то они должны находиться там. Я изучал там все, что изучали другие, и, даже не довольствуясь науками, какие нам преподавали, я прочел все попавшие в мои руки книги, трактовавшие о вещах наиболее интересных и редких. Вместе с тем я знал суждение других людей обо мне и не замечал, чтобы меня считали ниже моих товарищей, хотя между ними некоторые предназначались к занятию мест наших учителей. Наконец, наш век казался мне не менее цветущим и плодовитым высокими умами, чем какой-либо из предыдущих. Это давало мне право судить по себе о всех других и думать, что такой науки, какой меня прежде обнадеживали, нет в мире.
Все же я не переставал ценить занятия, которые ведутся в школах. Я знал, что языки, изучаемые там, необходимы для понимания сочинений древних; что прелесть мифов пробуждает ум; что памятные исторические деяния его возвышают, а разумное чтение древних авторов содействует образованию суждения; что чтение всех хороших книг представляет как бы беседу с авторами их — лучшими людьми прошлых веков, — ученую беседу, в которой они открывают нам лучшие свои мысли; что красноречие обладает несравненной силой и красотой; что поэзия имеет свои тонкости и восхитительные прелести; что математика содержит искуснейшие изобретения, способные служить как для удовлетворения любознательности, так и для облегчения искусств и сокращения труда людей; что сочинения о нравственности содержат много весьма полезных наставлений и увещаний, склоняющих к добродетели; что теология учит, как удостоиться Неба; что философия дает средства говорить правдоподобно обо всем и внушать удивление менее сведущим; что юриспруденция, медицина и другие науки приносят почести и богатства тем, которые ими занимаются, и что, наконец, полезно изучить все науки, даже наиболее ложные и полные суеверий, чтобы знать их истинную цену и остерегаться обмана.
Но я полагал, что посвятил уже довольно времени языкам, а также чтению книг древних с их историями и вымыслами. Беседовать с писателями других веков то же, что путешествовать. Полезно в известной мере познакомиться с нравами других народов, для того чтобы более здраво судить о наших собственных и не считать все несогласное с нашими модами смешным и противным разуму, как это обычно делают люди, ничего не видавшие. Но посвящающие слишком много времени путешествиям становятся чуждыми своей стране, а слишком интересующиеся делами прошлых веков остаются обыкновенно несведущими в делах своего века. Кроме того, вымыслы заставляют считать возможными такие события, которые на самом деле невозможны (в латинском переводе имеется больше: irritantquenoshocpactoveladeasuscipienda, quaesupravires, veladeaspreranda, quaesuprasortemnostramsunt — и таким образом побуждают нас к предприятиям свыше наших сил или к надеждам выше нашего положения). И даже в наиболее правдивых повествованиях авторы, в случаях, если они не изменяют и не преувеличивают значения событий, чтобы сделать их более привлекательными для чтения, все-таки почти всегда опускают более низкие и менее славные обстоятельства. Отсюда происходит, что и остальное не кажется таким, каким было. А потому те, которые руководствуются в своем поведении подобными примерами (извлеченными из них), легко впадают в чудачества рыцарей наших романов и замышляют затеи, превосходящие их силы.