Словом, мы можем сказать, что господин Дюринг не сумел бы с такой уверенностью применить к Лассалю свой метод «изложения истории в высоком стиле», если бы он когда-нибудь держал в руках Кодекс Наполеона. Следовательно, мы должны констатировать, что господину Дюрингу совершенно незнакомо единственное современно-буржуазное законодательство, стоящее на почве социальных завоеваний Великой французской революции и выражающее их в юридической области — именно современное французское право.
В другом случае, при критике введенного на всем материке суда присяжных, выносящего приговор, по французскому образцу,
110 АНТИ-ДЮРИНГ. — ФИЛОСОФИЯ
большинством голосов, мы узнаем следующее: «Да, можно будет даже освоиться с той—исторически не имеющей себе примера — мыслью, что в современном обществе осуждение при разделении го-лосов должно быть вещью невозможной... Но эта серьезная и глубоко одухотворенная точка зрения должна была, как выше уже сказано, казаться неподходящей для существующих учреждений, ибо она для них слишком хороша».
Господину Дюрингу опять-таки неизвестно, что по английскому обычному праву, т. е. неписаному обычному праву, действующему с незапамятных времен,— по меньшей мере, с XIV века,— обязательно требуется единогласие присяжных не только при решении уголовных дел, но и для приговоров по гражданским делам. Серьезная и глубоко одухотворенная точка зрения, которая, согласно господину Дюрингу, слишком хороша для теперешнего общества, имела, оказывается, силу закона в Англии уже в глухое средневековье, а из Англии она перешла в Ирландию, в Северо-Американские Соединенные штаты и во все английские колонии; между тем господин Дюринг, со своим «углубленным изучением специальности», не говорит ни одного, хотя бы жалкого, словечка об этом. Однако круг стран, где на суде требуется единогласие присяжных, не только бесконечно велик по сравнению с крохотной областью, в которой царит прусское земское право, но он значительно обширнее, чем все вместе взятые государства, где приговоры произносятся присяжными по большинству голосов. Господин Дюринг не только совершенно не знает единственного современного права, французского права, но он обнаруживает такое же невежество и по отношению к единственному германскому праву, которое развивалось до нашего времени независимо от римского влияния и распространилось во всех частях света,—я имею в виду английское право. И неудивительно, что он его не знает. Ведь английский тип юридического мышления, говорит господин Дюринг, «не может выдержать сравнения с выросшим на немецкой почве воспитанием в чистых понятиях классических римских юристов». И дальше он прибавляет: «Что представляют собой говорящие по-английски народы с их детски исковерканной речью по сравнению с нашим естественным, самобытным языком?» На это мы можем ответить лишь вместе со Спинозой: ignorantia non est argumentum — невежество не есть довод.
Словом, мы не можем уйти от того заключения, что «углубленные» специальные занятия господина Дюринга сводились лишь к тому, что он углубился на три года теоретически в Corpus juris и
НРАВСТВЕННОСТЬ И ПРАВО. СВОБОДА И НЕОБХОДИМОСТЬ 111
в следующие три года практически—в благородное прусское земское право. Это, конечно, вполне похвально и достаточно для какого-нибудь почтенного старо-прусского окружного судьи или адвоката. Но если берешься сочинить философию права для всех времен и народов, то не мешает все-таки немного разбираться и в юридических отношениях таких народов, как французы, англичане, американцы, игравшие в истории совсем иную роль, чем тот клочок Германии, где процветает прусское земское право. Но пойдем дальше.
«Пестрая смесь местных, провинциальных и земских прав, перекрещивающихся самым прихотливым образом то как обычное право, то как писаный закон, причем нередко важнейшие вопросы облекаются в форму статутов,— эта коллекция образчиков путаницы и противоречий, в которой то частное заглушает общее, то, наоборот, общее затирает частное, разумеется, не такова, чтобы... сделать возможным у кого-нибудь ясное правовое сознание». Но где же царит это состояние путаницы? Опять-таки во владениях прусского земского права, где на-ряду с этим правом, над ним и под ним существуют провинциальные права, местные статуты, кое-где обычное право и прочая дребедень разной степени правовой силы, вызывая у юристов-практиков тот вопль о помощи, который так сочувственно повторяет здесь господин Дюринг. Ему не нужно покидать своей милой Пруссии, достаточно ему поехать только на Рейн, чтобы убедиться, что там уже семьдесят лет как со всем этим покончено, не говоря уже о других цивилизованных странах, где давно уничтожены подобные устарелые порядки.
Далее: «В менее резкой форме естественная личная ответственность прикрывается тайными и анонимными коллективными суждениями и коллективными действиями коллегий или иных бюрократических учреждений, маскирующих личное участие каждого члена их». И в другом месте: «В теперешнем нашем состоянии должно показаться поразительным и крайне строгим требование, чтобы коллегиями не маскировалась индивидуальная ответственность». Может быть, для господина Дюринга будет поразительным открытием, если мы сообщим ему, что в английском праве каждый член судейской коллегии обязан индивидуально высказать и мотивировать в публичном заседании свое решение, что административные коллегии не выборного типа, не работающие и не голосующие публично,это —преимущественно прусское учреждение, не известное в других странах, и что поэтому его требование может казаться поразительным и крайне строгим только в Пруссии.
Точно так же все его жалобы на принудительное вмешательство
112 АНТИ-ДЮРИНГ. — ФИЛОСОФИЯ
церкви в случаях рождения, брака, смерти и погребения опять-таки касаются из всех великих цивилизованных стран только Пруссии, а со времени введения актов гражданского состояния не касаются даже и ее. То, для чего господин Дюринг приводит в действие свое будущее «социалитарное» общество, то успел уже за это время сделать Бисмарк путем простого закона. Точно так же и в «жалобе по поводу недостаточной подготовки юристов к своей профессии», жалобе, которую можно распространить и на «чиновников администрации», слышна чисто прусская иеремиада; и даже преувеличенное до карикатуры юдофобство, которое господин Дюринг обнаруживает при каждом случае, представляет если не специфически прусскую, то специфически ост-эльбскую особенность. Тот самый философ действительности, который глядит сверху вниз, с суверенным презрением на всякие суеверия и предрассудки, сам до такой степени находится под властью личных причуд, что называет народное предубеждение против евреев — это наследие средневекового ханжества — «естественным суждением», опирающимся на «естественные основания», и доходит до геркулесовых столбов абсурда, заявляя, будто «социализм есть единственная сила, которая может бороться с современным состоянием населения с сильной еврейской подмесью» («состояние с еврейской подмесью» — что за язык!).
Довольно! Хвастовство своей юридической ученостью имеет за собой — в лучшем случае — наиординарнейшие профессиональные знания ординарнейшего старо-прусского юриста. Область юриспруденции и государствоведения, «результаты» которой последовательно излагает нам господин Дюринг, «совпадает» с областью, где имеет силу прусское земское право. Кроме римского права, знакомого теперь даже в Англии каждому юристу, его юридические знания ограничиваются исключительно прусским земским правом, этим кодексом просвещенного патриархального деспотизма, который написан на таком немецком языке, точно по нему учился господин Дюринг немецкому языку, и который со своими моральными изречениями, своей юридической неопределенностью и бессодержательностью, своими варварскими мерами наказания — вроде палочных ударов — относится целиком еще к дореволюционной эпохе. Что сверх того, то для господина Дюринга от лукавого,— как современное буржуазное французское право, так и английское право с его совершенно самобытным развитием и его неизвестными на всем материке гарантиями личной свободы. Философия, которая «не оставляет никаких мнимых горизонтов, в своем мощно революционизирующем движении развертывает все небеса и земли внешней и внут-
НРАВСТВЕННОСТЬ И ПРАВО. СВОБОДА. И НЕОБХОДИМОСТЬ 113
ренней природы», эта философия имеет своим действительным горизонтом границы шести старо-прусских восточных провинций и, пожалуй, еше несколько других клочков земли, где царит благородное земское право; за пределами же этого горизонта она не раз-вертывает ни земель, ни небес, ни внешней, ни внутренней природы, а обнаруживает только грубейшее невежество относительно того, что происходит в остальном мире.
Нельзя толковать о праве и нравственности, не касаясь вопроса о так называемой свободе воли, о вменяемости человека, об отношении между необходимостью и свободой. Философия действительности тоже дает ответ на этот вопрос, и даже не один, а целых два.
«На место всех ложных теорий свободы надо поставить эмпирическое свойство того отношения, согласно которому рациональное понимание, с одной стороны, и инстинктивные побуждения — с другой, как бы объединяются в одну среднюю силу. Основные факты этого вида динамики надо заимствовать из наблюдения и применить, в качественном и количественном отношении, к предвидению еще не последовавшего события, поскольку это удается. Благодаря этому не только радикально уничтожаются все дурацкие фантазии о внутренней свободе, которыми питались целые тысячелетия, но они сами заменяются также чем-то положительным, что пригодно для практического устроения жизни». Согласно этому, свобода состоит в том, что рациональное понимание тянет человека вправо, иррациональные побуждения—влево, и при этом параллелограмме сил действительное движение происходит в направлении диагонали. Следовательно, свобода является равнодействующей между пониманием и инстинктом, между разумом и неразумием, и степень ее у каждого отдельного человека можно установить согласно опыту с помощью «уравнения личности», пользуясь астрономическим выражением. Но через несколько страниц мы читаем: «Мы основываем моральную ответственность на понятии свободы, которая, однако, означает для нас только восприимчивость к сознательным мотивам, сообразно природному и приобретенному рассудку. Все подобные мотивы действуют, несмотря на восприятие возможного противоречия в поступках, с неизбежной, естественной закономерностью; но когда мы приводим в действие моральные рычаги, мы рассчитываем именно на это неустранимое принуждение».