Таким образом, в ходе анализа нарративов следует учитывать следующие факторы, влияющие на их «истинность»: реальность фактического переживания, процесс коммуникации и особенности памяти. Коммуникация осуществляется там, где происходит различение и выделение из сообщения информации: «сообщающий» из всего массива того, о чем он мог рассказать, «посылает» именно данное сообщение, а «принимающий» «извлекает» из него далеко не все то, что стремился сообщить информант [Луман, 2004, с.210‑212]. Память представляет собой структуру предпочтений и диспозиций, систему ожиданий, условие и механизм отбора «запомненных» событий и способ конструирования историй. Человеческое понимание событий своей жизни в каждый новый момент времени неповторимо, но может быть доступным в воспоминании. Биографическое повествование подчинено и «архетипическим» схемам запоминания мест, событий и образов, которые воспроизводятся в институциональных образцах, заданных коллективными представлениями (например, «фреймы» карьеры задаются трудовой книжкой или некрологом): биографический нарратив оказывается стилизованным воспроизведением определенного жанрово-стилистического канона (например, «рассказа о жизни ученого») [Батыгин, 2002, с.106].
Человеческая способность вспоминать состоит из семантической (памяти знания) и эпизодической памяти [Устная история…, 2004, с.18-19]. Эпизодическая память аффективна, удерживает контекстуально (через время и пространство) связанные биографические эпизоды, что позволяет «путешествовать» в прошлое. Семантическая память контекстуально свободна, соотносится с «чистым» знанием информации и современна, поэтому она доминирует: эпизодическое (воспоминание) встраивается на уровень знания, т.е. смысл «подтягивает» иллюстрирующий его эпизод. Информация сначала проходит семантическую память, прежде чем достигает эпизодической, потому что только через формирование значений она закладывается на хранение. Невозможно очистить биографическую память от субъективности (якобы произошедшее далеко не всегда оказывается эквивалентным реально пережитому).
Содержание памяти перенасыщено и постоянно изменяется под влиянием позднейших событий, последующих оценок и нового социального окружения. Информация об относительно недавних событиях или современной ситуации находится где-то между самим социальным поведением и социальными ожиданиями данного периода, но если интервью охватывает более далекое прошлое, появляется дополнительная возможность искажений: чем больше прошло времени, тем менее надежной и более избирательной становится память (то, что мы видели метафорически, с течением времени может превратиться в «прозу жизни»). Более того, некоторые исследователи считают, что каждый человек имеет специфическую «память сердца», которая отличается от автобиографической памяти и заставляет нас запоминать сильные впечатления, частные секреты, важнейшие события нашей жизни (хотим мы этого или нет), играя значимую роль в конструировании личной истории и урегулировании жизненных кризисов в нашем сознании [Страниус, 1997, с.27]. Так, исследования показали, что чем важнее то или иное имя/лицо для человека, тем больше вероятность, что он его вспомнит даже через полвека, т.е. процесс формирования памяти зависит не только от восприятия, но и интереса. Например, женщины гораздо лучше, чем мужчины, помнят события, связанные с семьей.
Невозможно просчитать количественное соотношение между временем прожитой жизни и временем жизни, запечатленном в памяти, однако очевидно, что память сохраняет лишь миллионную долю прожитого. «И в этом также частица сущности человека: если бы кто-нибудь мог удержать в памяти все пережитое и в любую минуту вспомнить любой отрезок своего прошлого, у него не было бы ничего общего с людьми»[16]. Критика тех, кто искажает и фальсифицирует прошлое, правильна, но она теряет свое значение, если ее не предваряет более элементарная критика человеческой памяти как таковой (она способна удержать из прошлого всего лишь ничтожно малую часть) и понимание, что такой реальности, какой она была, когда она была, больше нет и восстановить ее невозможно.
В итоге некоторые исследователи говорят о необходимости отказаться от анализа содержания нарратива и рассматривать в нем исключительно формы презентации индивидуального и социального опыта. Такой подход не совсем верен. Более корректным было бы говорить о направлении исследовательского интереса [Судьбы людей…, 1996, с.412‑413]: если социолога интересуют оценки и восприятие респондентами тех или иных явлений социальной действительности, то его внимание будет направлено на способы конструирования повествования. В этом случае нарратив выступает не как свидетельство, а как социальная практика, помогающая понять и объяснить механизмы производства и воспроизводства социальных представлений. Повествование здесь рассматривается как социальная конструкция, что порождает проблему его множественного прочтения разными специалистами и отношения неопределенности между конструкциями, построенными с целью объяснения практик, и самими этими практиками. Например, исследователь может анализировать нарративы личного опыта, выбрав из всего многообразия моделей включения индивидов в новые социокультурные условия модель социальной адаптации как наиболее адекватную российской действительности и отвечающую задачам исследования. Соответственно, нарративы будут рассматриваться с точки зрения используемых индивидом средств достижения собственного соответствия и совместимости с новым обществом.
Если исследователю необходимо определить наличие или отсутствие конкретных явлений в жизни респондента, то, видя в нарративе лишь отображение реальности, он будет пытаться «снять» интерпретации слой за слоем и расшифровывать текст, чтобы постичь «подлинную» реальность [Козлова, 2000]. Повествование в данном случае рассматривается как род субъективной реальности, как свидетельство, а язык – как средство, подчиненное цели высказывания, посредник между исследователем и реальностью, передающий неизменные и единственные значения. Поэтому изучая то, о чем написано, – сами воспроизведенные с разной степенью точности практики - социолог реконструирует «когнитивно-нормативные схемы и картографию повседневной жизни». В этом случае можно также использовать количественные методы получения первичной социологической информации, но это оправдано только в ситуации достаточно полного и детализированного представления об изучаемом предмете.
Нарративный анализ в рамках качественного подхода
Нарратив, понимаемый как история, рассказанная информантом, – не новая идея качественной социологии, поскольку «черты нарративной структуры пропитывают все наше социальное существование» [Суровцев, Сыров, 1998, с.196]. Для позиционирования нарративного анализа в рамках качественного подхода необходимо рассмотреть, во-первых, соотношение нарратива и этнографии (эта проблематика находится по большей части в фокусе интереса западных исследователей); во-вторых, соотношение нарративного подхода и биографического метода, так как они тесно взаимосвязаны в российской и западной научной традиции.
Прежде чем говорить о соотношении нарратива и этнографии, необходимо определить, о какой именно сфере производства и репрезентации научного знания, обозначаемой понятием «этнография», идет речь: о научной дисциплине, жанре презентации полевых материалов или конкретном методе сбора информации (включенном наблюдении) [Романов, Ярская-Смирнова, 1998, с.149]. Этнография – «наука описания: цель этнографа – описать, как люди определяют свой жизненный мир, как они ведут себя в повседневной жизни и придают смысл собственным действиям» [Brunt, 1999, p.503‑504]. В этом смысле этнография как важный источник знания о социальных ситуациях, их изменении, развитии и определении людьми похожа на журналистское расследование, съемку документального фильма и некоторые формы литературного творчества. Поскольку «без референции к эмпирической реальности большинство социальных наук становится абстрактным и бессмысленным набором слов … для социологов этнография - средство соприкосновения с социальным миром, уши и глаза социологии» [с.509].
В контексте нарративной проблематики имеет смысл рассматривать только вторую трактовку этнографии: жанр этнографического описания предполагает «включение» исследователя в жизнь объекта, чтобы достичь понимания социально-типичного через детальное описание единичного, акцент на субъективных переживаниях участников исследования (информантов и ученого) и невольное вовлечение читателя в процесс конструирования и реконструирования реальности. Жанр этнографического описания был разработан в рамках антропологии, но ее вклад в развитие социологических методов этим не ограничился [Сепир, 1993]. Именно антропология активно исследовала семью как образцовый шаблон социального устройства, формирование личности в ходе социализации, процесс переноса социальных шаблонов с одних общностей на другие, роль символики в жизни общества и т.д. Антропология показала реальность параллельного социального развития, вспомогательный характер функциональных группировок по отношению к кровнородственным, территориальным и статусным, способность навязывать понятие цели, выработанное в определенной социальной группе, общественному сознанию и т.д.