- Да полно же, Фома! Я вас же всех хотел развеселить, а ты ...
- Развеселить? - вскричал Фома, вдруг необыкновенно разгорячась, - но вы способны навести уныние, а не развеселить. Развеселить! Но знаете ли, что ваша история была почти безнравственна? Я уже не говорю: неприлична, - это само собой ... Вы объявили сейчас, с редкою грубостью чувств, что смеялись над невинностью, над благородной дворянкой, оттого только, что она не имела чести вам понравиться. И нас же, нас хотели заставить сме- яться, то есть поддакивать вам, поддакивать грубому и неприличному пос- тупку, и все потому только, что вы хозяин этого дома! Воля ваша, полков- ник, вы можете сыскать себе прихлебателей, лизоблюдов, партнеров, можете даже их выписывать из дальних стран и тем усиливать свою свиту, в ущерб прямодушию и откровенному благородству души; но никогда Фома Опискин не будет ни льстецом, ни лизоблюдом, ни прихлебателем вашим! В чем другом, а уж в этом я вас заверяю!..
- Эх, Фома! не понял ты меня, Фома!
- Нет, полковник, я вас давно раскусил, я вас насквозь понимаю! Вас гложет самое неограниченное самолюбие; вы с претензиями на недосягаемую остроту ума и забываете, что острота тупится о претензию. Вы ...
- Да полно же, Фома, ради бога! Постыдись хоть людей! ...
- Да ведь грустно же видеть все это, полковник, а видя, - невозможно молчать. Я беден, я проживаю у вашей родительницы. Пожалуй, еще подума- ют, что я льщу вам моим молчанием; а я не хочу, чтоб какой-нибудь моло- косос мог принять меня за вашего прихлебателя! Может быть, я, входя сюда давеча, даже нарочно усилил мою правдивую откровенность, нарочно принуж- ден был дойти даже до грубости, именно потому, что вы сами ставите меня в такое положение. Вы слишком надменны со мной, полковник. Меня могут счесть за вашего раба, за приживальщика. Ваше удовольствие унижать меня перед незнакомыми, тогда как я вам равен, слышите ли? равен во всех от- ношениях. Может быть, даже я вам делаю одолжение тем, что живу у вас, а не вы мне. Меня унижают; следственно, я сам должен себя хвалить - это естественно! Я не могу не говорить, я должен говорить, должен немедленно протестовать, и потому прямо и просто объявляю вам, что вы феноменально завистливы! Вы видите, например, что человек в простом, дружеском разго- воре невольно выказал свои познания, начитанность, вкус: так вот уж вам и досадно, вам и неймется: "Дай же и я свои познания и вкус выкажу!" А какой у вас вкус, с позволения сказать? Вы в изящном смыслите столько - извините меня, полковник, - сколько смыслит, например, хоть бык в говя- дине! Это резко, грубо - сознаюсь, по крайней мере, прямодушно и спра- ведливо. Этого не услышите вы от ваших льстецов, полковник.
- Эх, Фома!
- То-то: "эх, Фома"! Видно, правда не пуховик. Ну, хорошо; мы еще по- том поговорим об этом, а теперь позвольте и мне немного повеселить пуб- лику. Не все же вам одним отличаться. Павел Семенович! видели вы это чу- до морское в человеческом образе? Я уж давно его наблюдаю. Вглядитесь в него: ведь он съесть меня хочет, так-таки живьем, целиком!
Дело шло о Гавриле. Старый слуга стоял у дверей и действительно с прискорбием смотрел, как распекали его барина.
- Хочу и я вас потешить спектаклем, Павел Семеныч. - Эй ты, ворона, пошел сюда! Да удостойте подвинуться поближе, Гаврила Игнатьич! - Это, вот видите ли, Павел Семеныч, Гаврила; за грубость и в наказание изучает французский диалект. Я, как Орфей, смягчаю здешние нравы, только не пес- нями, а французским диалектом. - Ну, француз, мусью шематон, - терпеть не может, когда говорят ему: мусью шематон, - знаешь урок?
- Вытвердил, - отвечал, повесив голову, Гаврила.
- А парле-ву-франсе?
- Вуй, мусье, же-ле-парль-эн-пе ...
Не знаю, грустная ли фигура Гаврилы при произношении французской фра- зы была причиною, или предугадывалось всеми желание Фомы, чтоб все зас- меялись, но только все так и покатились со смеху, лишь только Гаврила пошевелил языком. Даже генеральша изволила засмеяться. Анфиса Петровна, упав на спинку дивана, взвизгивала, закрываясь веером. Смешнее всего по- казалось то, что Гаврила, видя, во что превратился экзамен, не выдержал, плюнул и с укоризною произнес: "Вот до какого сраму дожил на старости лет!"
Фома Фомич встрепенулся.
- Что? что ты сказал? Грубиянить вздумал?
- Нет. Фома Фомич, - с достоинством отвечал Гаврила, - не грубиянство слова мои, и не след мне, холопу, перед тобой, природным господином, грубиянить. Но всяк человек образ божий на себе носит, образ его и подо- бие. Мне уже шестьдесят третий год от роду. Отец мой Пугачева-изверга помнит, а деда моего вместе с барином, Матвеем Никитичем, - дай бог им царство небесное - Пугач на одной осине повесил, за что родитель мой от покойного барина, Афанасья Матвеича, не в пример другим был почтен: ка- мардином служил и дворецким свою жизнь скончал. Я же, сударь, Фома Фо- мич, хотя и господский холоп, а такого сраму, как теперь, отродясь над собой не видывал!
И с последним словом Гаврила развел руками и склонил голову. Дядя следил за ним с беспокойством.
- Ну, полно, полно, Гаврила! - вскричал он, - нечего распростра- няться; полно!
- Ничего, ничего, - проговорил Фома, слегка побледнев и улыбаясь с натуги. - Пусть поговорит; это ведь все ваши плоды ...
- Все расскажу, - продолжал Гаврила с необыкновенным одушевлением, - ничего не потаю! Руки свяжут, язык не завяжут! Уж на что я, Фома Фомич, гнусный перед тобою выхожу человек, одно слово: раб, а и мне в обиду! Услугой и подобострастьем я перед тобой завсегда обязан, для того, что рабски рожден и всякую обязанность во страхе и трепете происходить дол- жен. Книжку сочинять сядешь, я докучного обязан к тебе не допускать, для того - это настоящая должность моя выходит. Прислужить, что понадобится, - с моим полным удовольствием сделаю. А то, что на старости лет по-за- морски лаять да перед людьми сраму набираться! Да я в людскую теперь не могу сойти: "француз ты, говорят, француз!" Нет, сударь, Фома Фомич, не один я, дурак, а уж и добрые люди начали говорить в один голос, что вы как есть злющий человек теперь стали, а что барин наш перед вами все од- но, что малый ребенок; что вы хоть породой и енаральский сын и сами, мо- жет, немного до енарала не дослужили, но такой злющий, как то есть дол- жен быть настоящей фурий.
Гаврила кончил. Я был вне себя от восторга. Фома Фомич сидел бледный от ярости среди всеобщего замешательства и как будто не мог еще опом- ниться от неожиданного нападения Гаврилы; как будто он в эту минуту еще соображал: в какой степени должно ему рассердиться? Наконец воспоследо- вал взрыв.
- Как! он смел обругать меня, - меня! да это бунт! - завизжал Фома и вскочил со стула.
За ним вскочила генеральша и всплеснула руками. Началась суматоха. Дядя бросился выталкивать преступного Гаврилу.
- В кандалы его, в кандалы! - кричала генеральша, - Сейчас же его в город и в солдаты отдай, Егорушка! Не то не будет тебе моего благослове- ния. Сейчас же на него колодку набей и в солдаты отдай!
- Как, - кричал Фома, - раб! халдей! хамлет! осмелился обругать меня! он, он, обтирка моего сапога! он осмелился назвать меня фурией!
Я выступил вперед с необыкновенною решимостью.
- Признаюсь, что я в этом случае совершенно согласен с мнением Гаври- лы, - сказал я, смотря Фоме Фомичу прямо в глаза и дрожа от волнения.
Он был так поражен этой выходкой, что в первую минуту, кажется, не верил ушам своим.
- Это еще что? - вскрикнул он наконец, накидываясь на меня в исступ- лении и впиваясь в меня своими маленькими, налитыми кровью глазами. - Да ты кто такой?
- Фома Фомич ... - заговорил было совершенно потерявшийся дядя, - это Сережа, мой племянник ...
- Ученый! - завопил Фома, - так это он-то ученый? Либерте-эгали- те-фратерните! Журналь де деба! Нет, брат, врешь! в Саксонии не была! Здесь не Петербург, не надуешь! Да плевать мне на твой де деба! У тебя де деба, а по-нашему выходит: "Нет, брат, слаба!" Ученый! Да ты сколько знаешь, я всемерно столько забыл! вот какой ты ученый!
Если б не удержали его, он, мне кажется, бросился бы на меня с кула- ками.
- Да он пьян, - проговорил я, с недоумением озираясь кругом.
- Кто? Я? - прикрикнул Фома не своим голосом.
- Да, вы!
- Пьян?
- Пьян.
Этого Фома не мог вынести. Он взвизгнул, как будто его начали резать, и бросился вон из комнаты. Генеральша хотела, кажется, упасть в обморок, но рассудила лучше бежать за Фомой Фомичом. За ней побежали и все, а за всеми дядя. Когда я опомнился и огляделся, то увидел в комнате одного Ежевикина. Он улыбался и потирал себе руки.
- Про иезуитика-то давеча обещались, - проговорил он вкрадчивым голо- сом.
- Что? - спросил я, не понимая, в чем дело.
- Про иезуитика давеча рассказать обещались ... анекдотец-с ...
Я выбежал на террасу, а оттуда в сад. Голова моя шла кругом ...
VIII
ОБъЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ
С четверть часа бродил я по саду, раздраженный и крайне недовольный собой, обдумывая: что мне теперь делать? Солнце садилось. Вдруг, на по- вороте в одну темную аллею, я встретился лицом к лицу с Настенькой. В глазах ее были слезы, в руках платок, которым она утирала их.
- Я вас искала, - сказала она.
- А я вас, - отвечал я ей. - Скажите: я в сумасшедшем доме или нет?
- Вовсе не в сумасшедшем доме, - проговорила она обидчиво, пристально взглянув на меня.
- Но если так, так что ж это делается? Ради самого Христа, подайте мне какой-нибудь совет! Куда теперь ушел дядя? Можно мне туда идти? Я очень рад, что вас встретил: может быть, вы меня в чем-нибудь и настави- те.
- Нет, лучше не ходите. Я сама ушла от них.
- Да где они?
- А кто знает? Может быть, опять в огород побежали, - проговорила она раздражительно.
- В какой огород?
- Это Фома Фомич на прошлой неделе закричал, что не хочет оставаться в доме, и вдруг побежал в огород, достал в шалаше заступ и начал гряды копать. Мы все удивились: не с ума ли сошел? "Вот, говорит, чтоб не поп- рекнули меня потом, что я даром хлеб ел, буду землю копать и свой хлеб, что здесь ел, заработаю, а потом и уйду. Вот до чего меня довели!" А тут-то все плачут и перед ним чуть не на коленях стоят, заступ у него отнимают; а он-то копает; всю репу только перекопал. Сделали раз поблаж- ку - вот он, может быть, и теперь повторяет. От него станется.