- Цезаря-то хоть пощадите, Фома Фомич!
- Не пощажу дурака! - кричал Фома.
- И не щади! - с жаром подхватил Степан Алексеевич, тоже подвыпивший, - нечего их щадить; все они прыгуны, все только бы на одной ножке повер- теться! колбасники! Вон один давеча стипендию какую-то хотел учредить. А что такое стипендия? Черт ее и знает, что она значит! Об заклад побьюсь, какая-нибудь новая пакость. А тот, другой, давеча-то в благородном об- ществе, вензеля пишет да рому просит! По-моему, отчего не выпить? Да ты пей, пей, да и перегородку сделай, а потом, пожалуй, и опять пей... Не- чего их щадить! все мошенники! Один только ты ученый, Фома!
Бахчеев, если отдавался кому, то отдавался весь, безусловно и безо всякой критики.
Я отыскал дядю в саду, у пруда, в самом уединенном месте. Он был с Настенькой. Увидя меня, Настенька стрельнула в кусты, как будто винова- тая. Дядя пошел ко мне навстречу с сиявшим лицом; в глазах его стояли слезы восторга. Он взял меня за обе руки и крепко сжал их.
- Друг мой! - сказал он, - я до сих пор как будто не верю моему счастью... Настя тоже. Мы только дивимся и прославляем всевышнего. Сей- час она плакала. Поверишь ли, до сих пор я как-то не опомнился, как-то растерялся весь: и верю и не верю! И за что это мне? за что? что я сде- лал? чем я заслужил?
- Если кто заслужил, дядюшка, то это вы, - сказал я с увлечением. - Я еще не видал такого честного, такого прекрасного, такого добрейшего че- ловека, как вы...
- Нет, Сережа, нет, это слишком, - отвечал он, как бы с сожалением. - То-то и худо, что мы добры ( то есть я про себя одного говорю), когда нам хорошо; а когда худо, так и не подступайся близко! Вот мы только сейчас толковали об этом с Настей. Сколько ни сиял передо мною Фома, а, поверишь ли? я, может быть, до самого сегодня не совсем в него верил, хотя и сам уверял тебя в его совершенстве; даже вчера не уверовал, когда он отказался от такого подарка! К стыду моему говорю! Сердце трепещет после давешнего воспоминания! Но я не владел собой... Когда он сказал давеча про Настю, то меня как будто в самое сердце что-то укусило. Я не понял и поступил, как тигр...
- Что ж, дядюшка, может, это было даже естественно.
Дядя замахал руками.
- Нет, нет, брат, и не говори! А просто-запросто все это от испорчен- ности моей природы, оттого, что я мрачный и сластолюбивый эгоист и без удержу отдаюсь страстям моим. Так и Фома говорит. (Что было отвечать на это?) Не знаешь ты, Сережа, - продолжал он с глубоким чувством, - сколько раз я бывал раздражителен, безжалостен, несправедлив, высокоме- рен, да и не к одному Фоме! Вот теперь это все вдруг пришло на память, и мне как-то стыдно, что я до сих пор ничего еще не сделал, чтоб быть дос- тойным такого счастья. Настя то же сейчас говорила, хотя, право, не знаю, какие на ней-то грехи, потому что она ангел, а не человек! Она сказала мне, что мы в страшном долгу у бога, что надо теперь стараться быть добрее, делать все добрые дела... И если б ты слышал, как она горя- чо, как прекрасно все это говорила! Боже мой, что за девушка!
Он остановился в волнении. Через минуту он продолжал:
- Мы положили, брат, особенно лелеять Фому, маменьку и Татьяну Ива- новну. А Татьяна-то Ивановна! какое благороднейшее существо! О, как я виноват пред всеми! Я и перед тобой виноват... Но если кто осмелится те- перь обидеть Татьяну Ивановну, о! тогда... Ну, да уж нечего!.. для Ми- зинчикова тоже надо что-нибудь сделать.
- Да, дядюшка, я теперь переменил мое мнение о Татьяне Ивановне. Ее нельзя не уважать и не сострадать ей.
- Именно, именно! - подхватил с жаром дядя, - нельзя не уважать! Ведь вот, например, Коровкин, ведь ты уж, наверно, смеешься над ним, - приба- вил он, с робостью заглядывая мне в лицо, - и все мы давеча смеялись над ним. А ведь это, может быть, непростительно... ведь это, может быть, превосходнейший, добрейший человек, но судьба... испытал несчастья... Ты не веришь, а это, может быть, истинно так.
- Нет, дядюшка; почему же не верить?
И я с жаром начал говорить о том, что в самом падшем создании могут еще сохраниться высочайшие человеческие чувства; что неисследима глубина души человеческой; что нельзя презирать падших, а, напротив, должно отыскивать и восстановлять; что неверна общепринятая мерка добра и нравственности и проч. и проч., - словом, я воспламенился и рассказал даже о натуральной школе; в заключение же прочел стихи:
Когда из мрака заблужденья...
Дядя пришел в необыкновенный восторг.
- Друг мой, друг мой! - сказал он, растроганный, - ты совершенно по- нимаешь меня и еще лучше меня рассказал все, что я сам хотел было выра- зить. Так, так! Господи! почему это зол человек? почему я так часто бы- ваю зол, когда так хорошо, так прекрасно быть добрым? Вот и Настя то же самое сейчас говорила... Но посмотри, однако ж, какое здесь славное мес- то, - прибавил он, оглядываясь вокруг себя, - какая природа! какая кар- тина! Экое дерево! посмотри: в обхват человеческий! Какой сок, какие листья! какое солнце! как после грозы-то все вокруг повеселело, обмы- лось!.. Ведь подумаешь, что и деревья понимают тоже что-нибудь про себя, чувствуют и наслаждаются жизнью... Неужели ж нет - а? как ты думаешь?
- Очень может быть, дядюшка. По-своему, разумеется...
- Ну да, разумеется, по-своему... Дивный, дивный творец!.. А ведь ты должен хорошо помнить весь этот сад, Сережа: как ты тут играл и бегал, когда был маленький! Я ведь помню, когда ты был маленький, - прибавил он, смотря на меня с неизъяснимым выражением любви и счастья. - Тебе только к пруду не позволяли ходить одному. А помнишь, один раз, вечером, Катя-покойница подозвала тебя и стала тебя ласкать... Ты все бегал в са- ду перед этим и весь разрумянился; волоски у тебя такие светленькие, в кудряшках... Она ими играла-играла, да и сказала: "Это хорошо, что ты его, сиротку, к нам взял". Помнишь иль нет?
- Чуть-чуть, дядюшка.
- Тогда еще вечер был, и солнце на вас обоих так светило, а я сидел в углу и трубку курил да на вас смотрел... Я, Сережа, каждый месяц к ней на могилу, в город, езжу, - прибавил он пониженным голосом, в котором слышались дрожание и подавляемые слезы. - Я об этом сейчас Насте гово- рил: она сказала, что мы оба вместе будем к ней ездить...
Дядя замолчал, стараясь подавить свое волнение.
В эту минуту к нам подошел Видоплясов.
- Видоплясов! - вскричал дядя встрепенувшись, - ты от Фомы Фомича?
- Нет-с, я более по своей надобности-с.
- А, ну и славно! вот и узнаем про Коровкина. А я ведь еще давеча хо- тел спросить... Я ему, Сережа, велел там наблюдать, Коровкина-то. - В чем дело, Видоплясов?
- Осмелюсь доложить, - сказал Видоплясов, - что вчера вы изволили упомянуть-с насчет моей просьбы-с и обещать мне ваше высокое заступление от ежедневных обид-с.
- Неужели ты опять про фамилию? - вскричал дядя в испуге.
- Что ж делать-с? Ежечасные обиды-с...
- Ах, Видоплясов, Видоплясов! что мне с тобой делать? - сказал с сок- рушением дядя. - Ну, какие тебе могут быть обиды? Ведь ты просто с ума сойдешь, в желтом доме жизнь кончишь!
- Кажется, я умом моим-с... - начал было Видоплясов.
- Ну то-то, то-то, - перебил дядя, - я, братец, это так говорю, не в обиду тебе, а в пользу. Ну какие там у тебя обиды? Бьюсь об заклад, ка- кая-нибудь дрянь?
- Проходу нет-с.
- От кого?
- От всех-с и преимущественно через Матрену-с. Через нее я моею жиз- нию страдать пошел-с. Известно-с, что все отличительные люди-с, кто сыз- малетства еще меня видел, говорили, что я совсем на иностранца похож, преимущественно чертами лица-с. Что же, сударь? Из-за этого мне теперь и проходу нет-с. Как только я мимо иду-с, все мне следом кричат всякие дурные слова-с; даже ребятишки маленькие-с, которых надо прежде всего розгами высечь-с, и те кричат-с... Вот и теперь, когда я сюда шел, кри- чали-с... Мочи нет-с. Защитите, сударь, вашим покровом-с!
- Ах, Видоплясов!.. Ну да что ж они такое кричат? Верно, глупость ка- кую-нибудь, на которую не надо и внимания обращать.
- Неприлично будет сказать-с.
- Да что' именно?
- Омерзительно выговорить-с.
- Да уж говори!
- Гришка-голанец съел померанец-с.
- Фу, какой человек! Я думал и бог знает что! А ты плюнь да мимо и пройди.
- Плевал-с: еще больше кричат-с.
- Да послушайте, дядюшка, - сказал я, - ведь он жалуется на то, что ему житья нет в здешнем доме. Отправьте его, хоть на время, В Москву, к тому каллиграфу. Ведь он, вы говорили, у каллиграфа какого-то жил.
- Ну, брат, тот тоже кончил трагически!
- А что?
- Они-с, - отвечал Видоплясов, - имели несчастье присвоить себе чужую собственность-с, за что, несмотря на весь их талант, были посажены в острог-с, где безвозвратно погибли-с.
- Хорошо, хорошо, Видоплясов: ты теперь успокойся, а я все это разбе- ру и улажу, - сказал дядя, -обещаю тебе! Ну что Коровкин? спит?
- Никак нет-с, они сейчас изволили отъехать-с. Я с тем и шел доло- жить-с.
- Как отъехать? Что ты? Да как же ты выпустил? - вскричал дядя.
- По добродушию сердца-с: жалостно было смотреть-с. Как проснулись и вспомнили весь процесс, так тотчас же ударили себя по голове и закричали благим матом-с...
- Благим матом!..
- Почтительнее будет выразиться: многоразличные вопли испускали-с. Кричали: как они представятся теперь прекрасному полу-с? а потом приба- вили: "Я не достоин рода человеческого!" - и все так жалостно говори- ли-с, в отборных словах-с.
- Деликатнейший человек! Я говорил тебе, Сергей... Да как же ты, Ви- доплясов, пустил, когда именно тебе я велел стеречь? Ах, боже мой, боже мой!
- Более через сердечную жалость-с. Просили не говорить-с. Их же из- возчик лошадей выкормил и запрег-с. А за врученную, три дни назад, сум- му-с велели почтительнейше благодарить-с и сказать, что вышлют долг с одною из первых почт-с.
- Какую сумму, дядюшка?
- Они называли двадцать пять рублей серебром-с, - сказал Видоплясов.
- Это я, брат, ему тогда дал взаймы, на станции: у него недостало. Разумеется, он вышлет с первой же почтой... Ах, боже мой, как мне жаль! Не послать ли в погоню, Сережа?