- Фома! если так... конечно, я чувствую... - вскричал дядя в чрезвы- чайном волнении.
- Если вы действительно чувствуете, полковник, то благоволите дослу- шать, а не прерывать меня. Продолжаю: вся вина моя, следственно, состоя- ла в том, что я слишком убивался о судьбе и счастье этого дитяти; ибо она еще дитя перед вами. Высочайшая любовь к человечеству сделала меня в это время каким-то бесом гнева и мнительности. Я готов был кидаться на людей и терзать их. И знаете ли, Егор Ильич, что все поступки ваши, как нарочно, поминутно подтверждали мою мнительность и удостоверяли меня во всех подозрениях моих? Знаете ли, что вчера, когда вы осыпали меня своим золотом, чтоб удалить меня от себя, я подумал: "Он удаляет от себя в ли- це моем свою совесть, чтоб удобнее совершить преступление..."
- Фома, Фома! неужели ты это думал вчера? - с ужасом вскричал дядя. - Господи боже, а я-то ничего и не подозревал!
- Само небо внушило мне эти подозрения, - продолжал Фома. - И решите сами, что мог я подумать, когда слепой случай привел меня в тот же вечер к той роковой скамейке в саду? Что почувствовал я в эту минуту - о боже! - увидев наконец собственными своими глазами, что все подозрения мои оп- равдались вдруг самым блистательным образом? Но мне еще оставалась одна надежда, слабая, конечно, но все же надежда - и что же? Сегодня утром вы разрушаете ее сами в прах и в обломки! Вы присылаете мне письмо ваше; вы выставляете намерение жениться; умоляете не разглашать... " Но почему же, - подумал я, - почему же он написал именно теперь, когда уже я зас- тал его, а не прежде? Почему же прежде он не прибежал ко мне, счастливый и прекрасный - ибо любовь украшает лицо, - почему не бросился он тогда в мои объятия, не заплакал на груди моей слезами беспредельного счастья и не поведал мне всего, всего?" Или я крокодил, который бы только сожрал вас, а не дал бы вам полезного совета? Или я какой-нибудь отвратительный жук, который бы только укусил вас, а не способствовал вашему счастью? "Друг ли я его или самое гнуснейшее из насекомых?" - вот вопрос, который я задал себе нынче утром! "Для чего, наконец, - думал я, - для чего же выписывал он из столицы своего племянника и сватал его к этой девице, как не для того, чтоб обмануть и нас, и легкомысленного племянника, а между тем втайне продолжать преступнейшее из намерений?" Нет, полковник, если кто утвердил во мне мысль, что взаимная любовь ваша преступна, то это вы сами, и одни только вы! Мало того, вы преступник и перед этой де- вицей, ибо ее, чистую и благонравную, через вашу же неловкость и эгоис- тическую недоверчивость вы подвергли клевете и тяжким подозрениям!
Дядя молчал, склонив голову: красноречие Фомы, видимо, одержало верх над всеми его возражениями, и он уже сознавал себя полным преступником. Генеральша и ее общество молча и с благоговением слушали Фому, а Перепе- лицына с злобным торжеством смотрела на бедную Настеньку.
- Пораженный, раздраженный, убитый, - продолжал Фома, - я заперся се- годня на ключ и молился, да внушит мне бог правые мысли! Наконец положил я: в последний раз и публично испытать вас. Я, может быть, слишком горя- чо принялся, может быть, слишком предался моему негодованию; но за бла- городнейшие побуждения мои вы вышвырнули меня из окошка! Падая из окош- ка, я думал про себя: "Вот так-то всегда на свете вознаграждается добро- детель!" Тут я ударился оземь и затем едва помню, что со мною дальше случилось!
Визги и стоны прервали Фому Фомича при этом трагическом воспоминании. Генеральша бросилась было к нему с бутылкой малаги в руках, которую она только что перед этим вырвала из рук воротившейся Прасковьи Ильиничны, но Фома величественно отвел рукой и малагу и генеральшу.
- Остановитесь! - вскричал он, - мне надо кончить. Что случилось пос- ле моего падения - не знаю. Знаю только одно, что теперь, мокрый и гото- вый схватить лихорадку, я стою здесь, чтоб составить ваше обоюдное счастье. Полковник! по многим признакам, которых я не хочу теперь объяс- нять, я уверился наконец, что любовь ваша была чиста и даже возвышенна, хотя вместе с тем и преступно недоверчива. Избитый, униженный, подозре- ваемый в оскорблении девицы, за честь которой я, как рыцарь средних ве- ков, готов пролить до капли всю кровь мою, - я решаюсь теперь показать вам, как мстит за свои обиды Фома Опискин. Протяните мне вашу руку, пол- ковник!
- С удовольствием, Фома! - вскричал дядя, - и так как ты вполне объяснился теперь о чести благороднейшей особы, то... разумеется... вот тебе рука моя, Фома, вместе с моим раскаянием...
И дядя с жаром подал ему руку, не подозревая еще, что из этого вый- дет.
- Дайте и вы вашу руку, - продолжал Фома слабым голосом, раздвигая дамскую сбившуюся около него толпу и обращаясь к Настеньке.
Настенька смутилась, смешалась и робко смотрела на Фому.
- Подойдите, подойдите, милое мое дитя! Это необходимо для вашего счастья, - ласково прибавил Фома, все еще продолжая держать руку дяди в своих руках.
- Что это он затевает? - проговорил Мизинчиков.
Настя, испуганная и дрожащая, медленно подошла к Фоме и робко протя- нула ему свою ручку.
Фома взял эту ручку и положил ее в руку дядя.
- Соединяю и благословляю вас, - произнес он самым торжественным го- лосом, - и если благословение убитого горем страдальца может послужить вам в пользу, то будьте счастливы. Вот как мстит Фома Опискин! Урра!
Всеобщее изумление было беспредельно. Развязка была так неожиданна, что на всех нашел какой-то столбняк. Генеральша как была, так и осталась с разинутым ртом и с бутылкой малаги в руках. Перепелицына побледнела и затряслась от ярости. Приживалки всплеснули руками и окаменели на своих местах. Дядя задрожал и хотел что-то проговорить, но не мог. Настя поб- леднела, как мертвая, и робко проговорила, что "это нельзя"... - но уже было поздно. Бахчеев первый - надо отдать ему справедливость - подхватил ура Фомы Фомича, за ним я, за мною, во весь свой звонкий голосок, Са- шенька, тут же бросившаяся обнимать отца; потом Илюша, потом Ежевикин; после всех уж Мизинчиков.
- Ура! - крикнул другой раз Фома, - урра! И на колени, дети моего сердца, на колени перед нежнейшею из матерей! Просите ее благословения, и, если надо, я сам преклоню перед нею колени, вместе с вами...
Дядя и Настя, еще не взглянув друг на друга, испуганные и, кажется, не понимавшие, что с ними делается, упали на колени перед генеральшей; все столпились около них; но старуха стояла как будто ошеломленная, со- вершенно не понимая, как ей поступить. Фома помог и этому обстоя- тельству: он сам повергся перед своей покровительницей. Это разом унич- тожило все ее недоумения. Заливаясь слезами, она проговорила наконец, что согласна. Дядя вскочил и стиснул Фому в объятиях.
- Фома, Фома!.. - проговорил он, но голос его осекся, и он не мог продолжать.
- Шампанского! - заревел Степан Алексеевич. - Урра!
- Нет-с, не шампанского-с, - подхватила Перепелицына, которая уже ус- пела опомниться и сообразить все обстоятельства, а вместе с тем и пос- ледствия, - а свечку богу зажечь-с, образу помолиться, да образом и бла- гословить-с, как всеми набожными людьми исполняется-с...
Тотчас же все бросились исполнять благоразумный совет; поднялась ужасная суетня. Надо было засветить свечу. Степан Алексеевич подставил стул и полез приставлять свечу к образу, но тотчас же подломил стул и тяжело соскочил на пол, удержавшись, впрочем, на ногах. Нисколько не рассердившись, он тут же с почтением уступил место Перепелицыной. То- ненькая Перепелицына мигом обделала дело: свеча зажглась. Монашенка и приживалки начали креститься и класть земные поклоны. Сняли образ Спаси- теля и поднесли генеральше. Дядя и Настя снова стали на колени, и цере- мония совершилась при набожных наставлениях Перепелицыной, поминутно приговаривавшей: "В ножки-то поклонитесь, к образу-то приложитесь, руч- ку-то у мамаши поцелуйте-с!" После жениха и невесты к образу почел себя обязанным приложиться и господин Бахчеев, причем тоже поцеловал у матуш- ки-генеральши ручку. Он был в восторге неописанном.
- Урра! - закричал он снова. - Вот теперь так уж выпьем шампанского!
Впрочем, и все были в восторге. Генеральша плакала, но теперь уж сле- зами радости: союз, благословленный Фомою, тотчас же сделался в глазах ее и приличным и священным, - а главное, она чувствовала, что Фома Фомич отличился и что теперь уж останется с нею на веки веков. Все приживалки, по крайней мере с виду, разделяли всеобщий восторг. Дядя то становился перед матерью на колени и целовал ее руки, то бросался обнимать меня, Бахчеева, Мизинчикова и Ежевикина. Илюшу он чуть было не задушил в своих объятиях. Саша бросилась обнимать и целовать Настеньку, Прасковья Ильинична обливалась слезами. Господин Бахчеев, заметив это, подошел к ней - к ручке. Старикашка Ежевикин расчувствовался и плакал в углу, об- тирая глаза своим клетчатым, вчерашним платком. В другом углу хныкал Гаврила и с благоговением смотрел на Фому Фомича, а Фалалей рыдал во весь голос, подходил ко всем и тоже целовал у всех руки. Все были подав- лены чувством. Никто еще не начинал говорить, никто не объяснялся; каза- лось, все уже было сказано; раздавались только радостные восклицания. Никто не понимал еще, как это все вдруг так скоро и просто устроилось. Знали только одно, что все это сделал Фома Фомич и что это факт насущный и непреложный.