Вот письмо, посланное им жене одного пациента:
"Досточтимая госпожа, я возвращаю вам часть гонорара, потому что мне кажется, что вы дали мне слишком много. Конечно, от каких-нибудь акул я взял бы больше, но от тружеников - нет. Я надеюсь, что Бог пошлет вам радость, исцелив вашего мужа. И сделайте так, чтобы он не удалялся от Бога и посещал источник спасения (св. причастие). С наилучшими пожеланиями Дж. Москати".
Однажды его несколько раз звали к больному пятнадцатилетнему мальчику, которого он полностью вылечил. Закончив лечение, он получил конверт с гонораром. Возвращаясь домой, Москати открыл его и увидел, что там была довольно значительная по тем временам сумма - тысяча лир. По свидетельству очевидцев, он внезапно повернул обратно, в волнении взбежал по лестнице и отдал конверт, сказав с раздражением: "Вы либо с ума сошли, либо приняли меня за вора".
Все сразу же подумали, что знаменитый профессор недоволен тем, что получил слишком мало, и отец мальчика в замешательстве протянул ему другую бумажку в тысячу лир. Однако профессор не только с неудовольствием отверг это новое приношение, но, открыв бумажник, вернул восемьсот лир, утверждая, что двухсот более чем достаточно. Потом он ушел со спокойной совестью, оставив семью пациента в полном недоумении.
Таким образом, если богатые звали его наперебой из-за его славы диагноста, бедные шли к нему чередой, потому что они знали, что он не попросит у них платы за лечение и что оно, напротив, может быть им выгодно. И действительно, в самых тягостных случаях Москати клал несколько денежных бумажек в рецепты или под подушку нуждающегося пациента, особенно когда замечал, что болезнь началась или усугубилась из-за недоедания.
Иногда он сам покупал те лекарства, которые выписал, или оплачивал лечение в больнице тем, у кого не было такой возможности.
Однажды его коллега, сопровождавший его к больному, от имени всех остальных заметил, что его бескорыстие ставит их всех в неловкое положение, но получил от Москати достаточно выразительный ответ:
"Пеппи, извините, здесь мать плачет о больном сыне, а вы мне о деньгах!".
Его могли позвать в кварталы, пользовавшиеся самой дурной славой, в темные переулки, куда было опасно углубляться, в обветшавшие парадные, где ему приходилось освещать себе дорогу спичками, но он никогда не отказывался приходить по вызову. Когда ему говорили о том, что это опасно, он отвечал:
"Нельзя бояться, когда идешь делать добро".
Один его друг встретил его вечером в Вомеро, на площади Ванвителли, далеко от мест, где он обычно бывал. Он спросил его, что он делает в этих краях:
"Знаешь, - сказал со смехом Москати, - я каждый день прихожу, чтобы служить плевательницей для одного бедного студента".
Дело в том, что один молодой человек, больной туберкулезом, хотя и не в заразной стадии, снимал комнату. Если бы хозяева узнали, что он болен, они выставили бы его на улицу, и поэтому Москати приходил каждый день унести грязные платки, чтобы сжечь их, и оставить чистые.
В доме у Москати его сестра, которая вела его хозяйство, получала весь его заработок и распоряжалась им, оставляя необходимое для достойного существования и отдавая все остальное нуждающимся. Сам профессор возвращался от больных, принося с собой адреса бедных семей, с которыми он познакомился, и передавал их сестре с наказом позаботиться о них.
Один случай особенно трогателен и свидетельствует о поистине необычайной доброте.
Жил-был бедный и одинокий старик, который когда-то сочинял песни (в те годы в Неаполе были сочинены самые знаменитые песни): его здоровье было в критическом, хотя и не безнадежном состоянии, и болезнь могла внезапно обостриться. Ему нужно было постоянное медицинское наблюдение, но Москати не мог за ним наблюдать, потому что был очень занят в больнице. Поэтому они договорились так: каждое утро старик приходил в кафе на улице, по которой Москати шел в больницу и там (конечно, за счет профессора) выпивал чашку горячего молока с печеньем. Профессор проходил, заглядывал в кафе, проверял, там ли старик, улыбался ему и сразу же уходил. Если несколько дней подряд он его не видел, то знал, что должен как можно скорее зайти в его лачугу на окраине города, чтобы оказать ему помощь.
Рассказы такого рода можно было бы умножить, но нельзя забывать, что милосердие Москати было не милосердием спокойного благодетеля, но милосердием видного врача, чья профессия связана с нервным напряжением, к которому постоянно обращаются со всех сторон с просьбами: как ученый он должен был следить за новинками, проводить опыты в лаборатории, писать научные доклады; его присутствие как лечащего врача было необходимо как в больнице, так и в домах частных лиц, которые постоянно обращались к нему с настойчивыми вызовами; он должен был готовиться к занятиям, преподавать, следить за работой учеников и, наряду со всем этим и прежде всего, - как христианин он взял себе за правило никогда не уклоняться от помощи беднейшим из бедных.
После его безвременной смерти друзья говорили о его "труде, ежедневном, ежечасном, без отдыха, без передышки". Тем, кто спрашивал его, как он все это выносит, он просто отвечал:
"У того, кто причащается каждое утро, неиссякаемый запас энергии".
Во свидетельство врачебных дарований Москати можно вспомнить об его встрече со знаменитым тенором Энрико Карузо. Тот возвратился в Неаполь после того, как на одном из концертов в Нью-Йорке у него открылось кровотечение. В Америке он консультировался с самыми знаменитыми врачами, то же самое он сделал в Риме, но никто не мог поставить ему правильного диагноза. В конце концов он обратился к Москати. Было уже слишком поздно, и Карузо оставалось жить всего два месяца, но интуиция неаполитанского врача сразу же подсказала ему, что дело в подмозговом нарыве.
Впоследствии всем пришлось с ним согласиться, хотя ничто уже не могло помочь сорокавосьмилетнему тенору, уехавшему из Неаполя бедняком и возвращавшемуся туда в 1921 году с колоссальным состоянием.
Врачебные познания Москати ему уже не могли помочь, но ему помогла его вера. И действительно, Москати не поколебался сказать Карузо, что "он посоветовался со всеми врачами, но не посоветовался с Иисусом Христом".
Карузо ответил: "Профессор, делайте, что хотите".
И Москати позаботился о том, чтобы ему принесли последнее причастие, и по-братски ухаживал за ним до конца.
Но вернемся к той славе, которой он пользовался как превосходный врач.
Один его коллега свидетельствует:
"Он ставил диагнозы так точно, что и ученики и маститые профессора только диву давались".
Достаточно сказать, что высший медицинский авторитет того времени - Антонио Кардарелли, сделавший эпоху в итальянской медицине, считал Москати своим любимым учеником ("Это лучший ученик, который был у меня за шестьдесят лет", - говорил он), выбрал его своим личным врачом и бывал тронут до слез, видя, как тот лечит больных.
Помимо посещения больных и осмотра толп народа, съезжавшихся к нему со всего юга и буквально не дававших ему прохода, он постоянно работал в больничных палатах, по которым ходил в сопровождении учеников, обучая их медицине непосредственно на основе наблюдения за больными ("Даже к студентам-первокурсникам он обращался как к коллегам и никогда не упускал случая спросить их мнения").
Он часто говаривал:
"Рядом с больным нет иерархии. Все мы приходим сюда, чтобы учиться: заведующие, коадъюторы, ассистенты - все мы приходим к ложу больного, потому что больной - это книга природы".
Потом урок продолжался в анатомическом театре.
Кафедра паталогоанатомии находилась тогда в упадке - никто не хотел ею заниматься, и Москати согласился безвозмездно заняться ее "реорганизацией и рациональным переустройством". Над входной дверью было написано старое изречение, выбранное основателем, на которое никто уже, по-видимому, не обращал особого внимания. Оно гласило: "Hie est locus ubi mors gaudet succurrere vitam" - "Это место, где смерть радуется, ибо может помочь жизни".
Москати начал с того, что приказал повесить на эти обветшавшие мрачные стены превосходной работы распятие с надписью под ним: "О mors его mors tua" - "О смерть, я стану твоей смертью!". Вдохновляясь этим обещанием Воскресшего, Москати как бы совершал литургию, преображая и искупая это место, бывшее в глазах всех "нездоровым, угрюмым, убогим, гнетущим".
Когда студенты входили и вставали вокруг преподавателя, тот на мгновение останавливал взгляд на распятии и все замечали, что он молча молится; потом он принимался за вскрытие, всегда начиная с какого-либо краткого, но достаточно выразительного напоминания: "Здесь кончается гордыня человека! вот что мы такое! как поучительна смерть!". Или же, указывая на труп, он говорил: "Еще вчера это был наш пациент, а теперь мы видим некоторые органы, ему принадлежавшие... Если бы вы, молодые люди, время от времени размышляли о смерти, вы были бы гораздо добрее". Так эта кафедра, бывшая, как он любил повторять, "местом, где мы, врачи, проверяем свои диагнозы и свои ошибки", несмотря на убогое помещение и недостаток технических средств, по всеобщему свидетельству, достигла "блистательных научных высот".
Ученики, проводившие все дни с Москати, буквально боготворили его и многие провожали его до дома, продолжая по дороге беседовать с ним и задавать ему вопросы. Один из них вспоминает о зрелище, ставшем обычным для Неаполя: "Мы шли за ним целой процессией, как будто он был святым". И после воскресного обхода больничных палат почти все шли вместе с ним в церковь.
Сам преподаватель писал в одном письме:
"Я создал как бы религиозную монашескую общину: мы с моими друзьями работаем, соревнуясь, движимые возвышенными идеалами. Мы так сентиментальны! Бог ведет нас. Я решил, что все молодые люди (...) имеют право совершенствоваться, читая не печатную книгу, где все написано черным по белому, но книгу, обложка которой - больничные койки и лаборатории, а содержание - страждущая плоть человеческая и научный материал, - книгу, которую нужно читать с бесконечной любовью и величайшим самопожертвованием ради ближнего" (11 сентября 1923 года).