Когда Томас Мор был еще канцлером, по делам службы ему пришлось изучать проблему примата папской власти. "Честно говоря, - замечал он, - тогда я и сам не думал, что папская власть божественна по происхождению".
Но спустя десять лет, посвященных исследованию творений Отцов Церкви и соборных документов, он убедился, что необходимо по совести признать истину о том, ч то примат папской власти был установлен Богом.
Тогда эта проблема широко обсуждалась: некоторые считали примат папской власти не истиной веры, но спорным богословским вопросом. Сам Мор считал, что Собор выше Папы и что, следовательно, случай с Генрихом VIII не вполне ясен.
"Если Томас Мор должен ценой своей жизни отказаться от того, чтобы поставить под сомнение верховную власть Папы, то это не пртому, что он считает учение о ней обязательным для всех догматом веры, но потому, что сам он считает его истинным. Он не отвергает возможности обсуждения этого вопроса для других, не стремится склонить их, даже дочь, на свою сторону, поскольку для него это вопрос свободного выбора. Но поскольку его исследования привели лично его к убеждению, что римский первосвященник обладает верховной властью, он не признает за собой права Говорить об этом иначе, чем думает" (А.Бремон, Блаженный Томас Мор, Рим, 1907).
Мор говорил: "Я не нахожу в своем сердце сил говорить то, что мне запрещает совесть". Всем этим и объясняется то осторожное и на первый взгляд продиктованное опасением за свою жизнь поведение Томаса Мора, когда ему пришлось "исповедовать веру".
В Евангелии Иисус говорит, что никто не берется строить башню, не подсчитав сначала, во что она обойдется. И Томас Мор пишет дочери: "Во всех этих обстоятельствах я не забыл совет Христа, данный в Евангелии, и прежде чем приняться за строительство крепости для защиты моей души, я сел и подсчитал, чего мне это будет стоить. В течение многих бессонных ночей, охваченный тревогой, я размышлял об этом, Маргарита, когда моя жена спала, думая, что я сплю тоже. Я видел, каким опасностям иду навстречу, и, думая о них, устрашался. Но теперь я благодарю Господа за то, что, несмотря на это, Он даровал мне благодать никогда не допускать мысли о капитуляции, даже в том случае, если бы худшие мои опасения подтвердились" (Письмо дочери Маргарите).
"Конечно, Мэг, твое сердце не может быть более слабым и хрупким, чем сердце твоего отца... и, по правде говоря, моя великая сила в том, что, хотя все мое естество восстает против боли, так что от простого щелчка я чуть ли не падаю, тем не менее, несмотря на все перенесенные страдания, у меня никогда не было мысли пойти на то, что противно моей совести" (там же).
Этот человек - гуманист, сознающий свое высокое достоинство, но в то же время смиренно признающий и свою слабость, - по воле Божьей оказался в обстоятельствах, когда он должен целиком препоручить свое человеческое величие Иному, чтобы пойти своим крестным путем.
Вот одна из лучших страниц, написанных Томасом Мором в тюрьме: "Христос знал, что многих в силу самой их физической слабости устрашит одна мысль о мучениях.... и Ему было угодно ободрить их, дав пример Своей скорби, Своего страха, Своего ужаса. Он как будто прямо хочет сказать тем, кто так устроен, то есть слаб и боязлив: "Ты столь слаб, но будь мужествен; сколь бы усталым, угнетенным, охваченным страхом перед жестокими мучениями ты себя ни чувствовал, будь мужествен: Я тоже, думая о близких Страстях, горчайших и жесточайших, чувствовал Себя еще более усталым, подавленным, устрашенным и сломленным ужасом... Подумай о том, что достаточно следовать за Мной... Доверься Мне, если ты не можешь довериться себе самому. Смотри: Я иду перед тобой тем путем, который столь страшит тебя. Ухватись же за край Моей одежды, и ты получишь силу, которая освободит тебя от пустых страхов и укрепит твою душу мужественным сознанием того, что ты идешь по Моим следам.
Храня верность Своему обещанию, Я не позволю, чтобы ты был искушаем сверх сил"" (В Гефсиманском саду, с. 35).
Когда стало ясно, что Бог хочет, чтобы Томас Мор шел по Его окровавленным следам, он встретил смерть с улыбкой на устах (его последние остроты привели в негодование благомыслящих людей). Теперь, когда ему уже не надо было ни с кем бороться, он с исчерпывающей полнотой высказал истину, которую носил в своем сердце. Сначала и в последний раз он как юрист ясно и исчерпывающе обосновал незаконность Акта о главенстве. Затем он показал, насколько сердце его было полно любви даже к подкупленным судьям.
В своей речи после вынесения обвинительного приговора Мор сказал: "Милорд, это обвинение основано на акте парламента, который находится в формальном противоречии с законами божескими и законами святой Церкви, согласно которым ни один светский властитель не может в силу какого бы то ни было закона присваивать себе верховную власть или какую-либо часть власти, законно принадлежащей Римскому престолу в силу духовного владычества, дарованного как особая привилегия устами нашего Спасителя,когдаОн лично пребывал на этой земле, исключительно святому Петр и его преемникам, епископам того же престола. Следовательно, для христиан этот акт не может быть достаточным правовым основанием для обвинения кого-либо из них".
В ответ на замечание, что все епископы, все университеты и все правоведы государства подписали этот акт, он ответил: "Даже если мнение всех епископов и всех университетов обладает таким значением, какое Ваша светлость, как кажется, ему придает, я совершенно не вижу оснований, Милорд, чтобы оно в чем-либо изменило то, что говорит мне совесть. Ибо я не сомневаюсь, что во всем христианском мире, хотя и не в этом королевстве, многие придерживаются по этому поводу моей точки зрения.
Но если говорить об умерших, а многие из них стали святыми на небесах, то я уверен, что огромное большинство их, если бы они были живы, думали бы так же, как я думаю сейчас, и поэтому, Милорд, я не чувствую себя обязанным сообразовывать свое суждение с собором одного королевства в противоречие с Собором всего христианства".
Последние слова Томаса Мора перед его судьями были таковы: "Господа, я могу добавить только одно: как апостол Павел, согласно Деяниям Апостолов, одобрительно смотрел на смерть св. Стефана, и даже сторожил одежды тех, кто побивал его камнями, но тем не менее сейчас вместе с ним он свят на небесах, и на небесах они будут соединены вечно, так и я поистине надеюсь (и буду усердно молиться об этом), что мы с вами, господа мои, бывшие мне судьями и приговорившие меня к смерти на земле, вместе, ликуя, сможем встретиться на небе, достигнув вечного спасения" (из Биографии Роупе).
И он был обезглавлен.
"Человек, - сказал Томас Mop,- может быть обезглавлен без большого вреда, более того, к его неизреченному благу и вечному счастью". Но Томас Мор знал, что это возможно только если сердце исполнено любви ко Христу и Его Страстям. И эту любовь он испытывал даже к своим преследователям.
Когда мы размышляем о судьбе этого человека - гуманиста и мученика, мы прежде всего оказываемся перед дихотомией "гуманизм и крест". Наша эпоха тоже хочет быть эпохой прогресса человеческой личности и "культа человека". Более того, значительно выросло сознание человеческого достоинства и умножились возможности человека реализовать свой потенциал. Христиане стремятся к тому, чтобы быть людьми среди людей, сотрудничать, содействовать прогрессу общества, вести диалог, они даже утверждают "гармоничный гуманизм". Иначе говоря, христиане среди тех, кто все более твердо утверждает человеческое достоинство каждого отдельного человека. На этом стремлении к открытости и прямоте многим так называемым гуманистическим движениям легко спекулировать.
Но это же искушение встает и перед христианами, и они часто ему поддаются. Они стоят за диалог, за плюрализм, выказывают интерес ко всем ценностям, естественным и сверхъестественным.
Но остается один вопрос, который должен быть к ним обращен: есть ли еще что-либо или Кто-либо, ради кого стоит умереть? Есть ли еще что-либо или Кто-либо, ради кого стоит принять мученичество, то есть свидетельствовать своей кровью, начиная с того, чтб к такому свидетельству может привести (спокойно принимаемый крах карьеры, преследования из-за веры, бедность и т.д.)?
В одном из своих посланий кардинал Мартини писал: "Когда мы думаем о великих мучениках человеческой истории, встает проблема: стремясь к диалогу, не становимся ли мы конформистами, лже-миротворцами и даже не перерождаемся ли мы?".
Таков первый вопрос, первый серьезный вопрос, который мы должны задать себе и другим.
Второй вопрос подобен первому. Провозглашая культ "человечного" человека, мы все чаще сталкиваемся с неизбежным противоречием: с одной стороны, мы говорим о неприкосновенности личной совести (кто сегодня не станет защищать свободу своей совести?), но, с другой стороны, стало нормой подчинять свою совесть так называемому "общему мнению".
Поэтому нам уже не кажется странным отказываться от голоса своей совести в пользу общего мнения. То, что кажется дозволенным большинству, мало-помалу начинает казаться дозволенным или во всяком случае не столь уж серьезным, как кажется, и нам, и во всяком случае представляется заслуживающим внимания. И часто, когда речь идет лично о нас, нам не стоит больших усилий изменить велению совести или заставить ее замолчать.
Если же мы занимаемся общественной деятельностью, тогда наше сознание может даже раздваиваться: с одной стороны, как частные лица, мы считаем какой-либо закон несправедливым, а определенное поведение аморальным и т.д. Но с другой стороны, как общественные деятели мы считаем, что должны следовать мнению большинства, быть исполнителями того, что общественная мораль признает терпимым и желательным.
В особенности ярко это проявляется в ситуации, когда мы считаем, что справляемся с делом управления лучше, чем другие, что наша мораль выше и что мы в большей мере обладаем способностью, "бороться со злом, руководствуясь критерием меньшего зла". И, следовательно, если общественное мнение хочет поклоняться золотому тельцу, мы отливаем золотого тельца и называем это терпимостью, уважением к чужому мнению, верностью своему общественному долгу, уважением к демократическим законам.