Народы и личности в истории. том 2 Миронов В.Б 2000г. (стр. 59 из 158)

Здесь нам хотелось бы обратить самое пристальное внимание читателя на прямую и безусловную взаимосвязь между положением школы-института и государства. Что такое школа? Это – главная ячейка и опора государства. Тот, кто разрушает школы и университеты, тот (даже если он честно и открыто не признается в этом) ставит своей целью уничтожение данного государства! Палач школ, больниц, научных центров – палач нации! Его или их нужно убирать. Иначе нация погибнет, у нее не будет будущего… Пауль Наторп видел в образовательных учреждениях «острова будущего в мире настоящего» и «очаги юности».

Как педагог Наторп, конечно, не верил во всесилие методик. Если ты лишен духовно-нравственного содержания, никакая методика не спасет. Труд напрасен и даже вреден. Техника преподавания превращается в мертвую передачу, в «тупое, бестолковое и бессмысленное занятие». Чтобы избежать этого, нужно изменить всю систему подготовки педагога. «Теоретическую подготовку к учительской должности должен будет, таким образом, взять на себя в конце концов университет, и она не может быть различной по существу для народных учителей и учителей высшей школы, потому что и от народного учителя с полным правом требуют философски углубленной теоретической подготовки, основанной на самостоятельных взглядах, т. е. на научном изучении». Таков заключительный вердикт П. Наторпа.^[272]

Особый интерес представляет его социальная педагогика, в которой он объясняет связи школы и общества. Наторп утверждает: экономика с политикой в системе ценностей вторичны, первичны – образование с воспитанием. Главное в системе обучения – человек как воплощение духа, интеллекта и морали. Все остальное в образовании представляет собой лишь частные и второстепенные направления (научное, техническое, художественное обучение). Какова цель любого воспитания? Вырастить здоровое и красивое существо. Но за этим неизбежно встают чисто философские, моральные задачи – «проблема долженствования, или цели, или, как мы предпочитаем говорить, идеи». Как создать из хаоса человека совершенного или даже просто-напросто достойного? Предоставить его самому себе? Пусть выбирается и находит свой путь сам? Неужто бросить его в полную свободу, как в омут!? Наторп убежден: «Отдельный человек не может достигнуть высоты своего человеческо-нравственного назначения иначе, как только построив человеческо-нравственно свои отношения к общности». Чтобы человек поднялся на высоты духа и нравственности, нужны усилия общества и его социальных институтов. И здесь особенно велика и даже решающа роль высшей школы… Личность – это всегда организованное начало. Хотим мы того или нет. Только одно из двух: или организация уродует и калечит человека, или она его бережно и умно направляет, одухотворяет и возвышает. «Что возможна организация свободной, не принудительной образовательной деятельности, тому доказательный пример дает высшая школа. И она уже со времен Платона признана за необходимый, скорее даже за собственно центральный орган социально-пеадгогической организации». Однако до сих пор высшее образование рассчитано, как считает Наторп, во-первых, лишь на привилегированные слои и, во-вторых, преследует узко прикладные цели научно-технического образования. Это и глупо и опасно. В результате, у кормила власти могут оказаться «технари». Последствия их власти скажутся трагически. Человечеству придется еще пожалеть об этом. Но проблема не только в этом. Нужно широко раскрыть двери вузов перед народом. Речь идет о «народной высшей школе» или, в самом широком смысле, высшей школе для всех». Только в этом случае вы получите истинно демократическое общество («образовательная работа будет демократическою, или ее совсем не будет»). Такого рода задачи стоят перед нами и в конце XX в.^[273]

XIX в. породил и такое важное явление как научная популяризация. Из увлечений чудаков-одиночек и мечтателей наука превращается в достаточно распространенное занятие. Естественно, это вызывало повышенный интерес у широкой публики. В особенности, если она давала пищу сенсации. Когда английский ученый Дж. Гершель отправился на мыс Доброй Надежды для наблюдения Южного неба, подлинный ажиотаж вызвала корреспонденция газеты «Нью-Йорк сан». В сообщении говорилось, что ученый, наблюдавший за лунной поверхностью, не только обнаружил, что Луна обитаема, но и якобы увидел в телескоп ее жителей. Тогда многие в Европе и Северной Америке поверили этому. Наступало время перемен.

Пальма популяризаторской деятельности принадлежала давним соперникам – Англии и Франции, где ее развитие шло по двум путям – организация издательств, выпускающих научно-популярную литературу, и публичные лекции. В Англии широкой известностью пользовались лекции физика М. Фарадея, включая и его «Историю свечи», с которой он выступал много раз (в том числе и для детей на Рождество). Большое впечатление производила и лекция Т. Гексли «О куске мыла». Это наиболее известные лекции в викторианскую эпоху… Блистали не только мужчины, но и женщины. Одной из таких «научных амазонок», к примеру, слыла М. Сомервилл, автор ряда книг, обобщавших в доступной форме знания того времени. Кстати, в ее честь будет впоследствии назван и женский колледж в Оксфорде.^[274]

В Англии популяризация научных знаний являлась предметом особых забот властей еще с XIX в. Велики заслуги в деле популяризации биолога, президента Лондонского королевского общества Т. Гексли (1825–1895). Умелый популяризатор науки Гексли предложил в «Гуманитарном образовании» учебную программу, по которой английские дети, по сути дела, занимаются по сей день (история Англии, грамматика, словесность, география, рисование, начала физики и т. д.). В 1869 г. на обеде, устроенном ливерпульским Филоматическим обществом, он произнёс знаменитую речь «О научном образовании». В ней, в частности, говорилось: «По мере того как все выше поднимается в своем развитии производство, совершенствуются и усложняются его процессы, обостряется конкуренция, – в общую схватку одна за другою вовлекаются науки, чтобы внести свою лепту, и кто сможет наилучшим образом ими воспользоваться, тот выйдет победителем в этой борьбе за существование, бушующей под внешней безмятежностью современного общества так же яростно, как меж дикими обитателями лесов». Гексли где только мог отстаивал идею эволюции, выдвинутую Дарвиным, заявляя во всеуслышание о связи между человеком и антропоморфной обезьяной (в научном споре он не щадил ни епископов, ни премьеров).^[275] Наука заговорила, «нормальным человеческим языком». Физик Дж. Максвелл (1831–1879) писал: «Для развития науки требуется в каждую данную эпоху не только, чтобы люди мыслили вообще, но чтобы они концентрировали свои мысли на той части обширного поля науки, которое в данное время требует разработки». Научные отрасли тогда были доступны мало-мальски образованному читателю. Считалось, что геология и биология совершенно понятны даже непосвященным. Ч.Дарвин верил, что книги его не стоит труда прочесть и неспециалисту. Конечно, это было заблуждение. Пропасть между знающими и невеждами расширялась. Процесс специализации и профессионализации ставил всех перед дилеммой: чтобы лучше узнать свой предмет, приходится сужать круг иных познаний. Даже самые просвещенные могли сказать в отношении усвоенных ими знаний: «То, что мы знаем, – ограничено, а то, чего мы не знаем, – бесконечно».

Гюстав Флобер.

Естественно, что и тут вклад литературы в просвещение и воспитание был велик… Один из крупнейших ее представителей, Гюстав Флобер (1821–1880), стал новым типом писателя. Этот популяризатор науки называл себя «человеком-перо». В нем словно ожил наследник древнего мира, мира античности. Флобер совершает путешествие на Восток (1849–1851). Если иные уже предпочитали Венере Милосской горн завода Крезо, то он видел в индустриализации лишь «дьявольский шум» и горько сожалел, что больше не слышно грохота колес Гекторовой колесницы. Были у писателя и свои политические пристрастия. Идеальную форму политической власти Флобер видел в приходе к управлению страной научной олигархии, говоря: «Правительство страны должно быть не чем иным, как одной из секций Академии» (1869). Возникновению воспитательно-научной линии в его романах способствовало то, что Флобер в душе все же свято верил: хорошие романы могут изменить ход событий и жизни людей. При виде развалин королевского дворца Тюильри он скажет: «Если бы «Воспитание чувств» было понято, ничего подобного не произошло бы». Франция обрела в нем истинного романтика науки. Он напишет Л. Коле (1853): «Ах, как бы я хотел быть ученым! Какую прекрасную книгу написал бы я, озаглавив ее «Об истолковании античного мира»… Нет атома материи, который не содержал бы поэзии; приучим себя рассматривать мир как произведение искусства, в котором надо отразить все мировые явления».^[276]