Причины, по которым К. Айдукевич был вынужден отказаться от "радикального конвенционализма", проистекали из внутреннего развития той же логической семантики. Прежде всего он, опираясь на собственные исследования, а также учитывая знаменитые результаты А. Тарского, связанные с так называемым семантическим определением понятия "истины" в формализованных языках, пришел к выводу, что понятие "замкнутого" и "согласованного" языка является слишком сильной и потому реально неприменимой в методологии абстракцией. В статье "Картина мира и понятийный аппарат" он еще предполагал, что эта абстрактность сродни обычно применяющимся в науке идеализациям, которые только в приближении согласуются с действительностью, но тем не менее являются незаменимыми инструментами теоретического анализа. Однако А.Тарский убедил К. Айдукевича, что "идеализация" замкнутого и согласованного языка страдает чисто логическими дефектами. Например, она предполагает, что если два выражения одного и того же языка семантически определены одним и тем же правилом значения, то денотаты этих выражений идентичны. Однако даже в простом языке со структурой первопорядкового исчисления предикатов с равенством можно указать на выражения, определяемые одним и тем же правилом значения, но имеющие различные денотаты. Из этого следовало, что совокупность правил значения данного языка, хотя и необходима, но недостаточна для определения полной языковой матрицы. Разумеется, логик такого класса, как Айдукевич, мог бы попытаться переопределить понятие замкнутого и согласованного языка так, чтобы подобные трудности преодолевались строго формальным путем, тем более, что он придавал особое значение логико-семантическим исследованиям именно замкнутых и согласованных, а не "открытых" языков, не свободных от парадоксов. Но после работ Тарского, укрепивших надежду на строгое, логико-методологически корректное применение понятия "истины" (именно слабость этой надежды и толкала методологов на такие "обходные" маневры, которые позволяли обойтись без существенного употребления этого понятия), Айдукевич заколебался относительно важного для концепции "радикального конвенционализма" вывода о жесткой связи понятия "истины" с выбором "понятийного аппарата". Если раньше он полагал, что вопросы истинности научных суждений имеют смысл только при указании понятийной системы ("картины мира"), к которой эти суждения принадлежат, то под влиянием Тарского он вернулся к надеждам на универсализацию определений истины, не связывая эти определения с конкретными понятийными системами. Это лишало "радикальный конвенционализм" логико-семантической опоры. Напомним, что логико-семантические результаты А. Тарского оказали сильнейшее влияние и на взгляды К. Поппера, который отказался от прямолинейного истолкования принципа фальсификации как регулятива рационального поведения ученого и сформулировал концепцию увеличения истинностного содержания научных теорий в процессах верификации, объяснявшую относительную устойчивость теорий и стремление ученых к опытным подтверждениям последних. Это означало усиление эмпирических моментов конвенционализма в "критическом рационализме" и выражало тенденцию, аналогичную той, какая имела место во взглядах Айдукевича.
В послевоенный период особенно заметно усиление тяги Айдукевича к эмпиризму и разочарование в радикальных проектах реформы теории рациональности. Можно только догадываться (в текстах Айдукевича нет на то прямых указаний), какое влияние на изменение его философских предпочтений оказала трудная история рационализма и рационалистического мировоззрения середины ХХ века. Я думаю, что усиление эмпирических ориентаций философа произошло не только по логическим или логико-методологическим основаниям; вероятно, это была ответная реакция на усиление насыщенных иррационализмом философских течений 40-50 гг., а также на "диалектико-материалистические" спекуляции вокруг науки и научного знания. Во всяком случае в эти годы происходит эволюция взглядов Айдукевича от "радикального конвенционализма" к "радикальному эмпиризму", то есть к попытке вывести за пределы методологического рассмотрения любые реликты априоризма. В это время Айдукевич формулирует и обосновывает тезис об эмпирической интерпретируемости логики и ее законов; если в 30-х годах он не разделял взглядов Я. Лукасевича, чьи исследования многозначных логик вели к выводу, что выбор логической системы может зависеть от предметной области, к которой относятся высказывания научной дисциплины, то в 40-х годах он уже сочувственно относился к этим идеям, хотя сам не занимался неклассическими логиками; его работы по логической семантике этих лет связаны с анализом языка, в котором действуют только эмпирические правила значения и нет аксиоматических правил значения.
Отход от "радикального конвенционализма" не означал, что проблема конвенционализма вообще перестала интересовать Айдукевича в последние годы его жизни. Напротив, "следы радикального конвенционализма или просто конвенционализма можно найти во всех его позднейших работах"288. Иначе и не могло быть, слишком важное значение идея конвенций в науке имеет для решения основных вопросов теории познания вообще и теории рациональности, в частности, и это значение вполне осознавалось выдающимся польским мыслителем.
Последние годы жизни Айдукевича пришлись как раз на тот период, когда дискуссии о конвенциях в науке вспыхнули с новой силой, благодаря провоцирующим воздействиям Т. Куна и П. Фейерабенда. Вряд ли тяжело больной К. Айдукевич (он умер в 1963 г.) успел познакомиться с книгой Т. Куна "Структура научных революций" (1962) и программной статьей П. Фейерабенда "Объяснение, редукция и эмпиризм" (1962). Можно только предположить, какую позицию занял бы убежденный рационалист в этих дискуссиях. Скорее всего, он не разделил бы взгляды радикальных реформаторов гносеологии начала 60-х гг. Возможно, он стал бы на сторону тех, кто вместе с Лакатосом и Поппером обвинили Т. Куна и его сторонников в иррационализме. Вряд ли он мог бы принять "анархическую эпистемологию" Фейерабенда, особенно если учесть иронически-отрицательное отношение последнего к "семантической болтовне", как тот называл гносеологические исследования, опирающиеся на разработку проблем теории значения289. Во всяком случае остается только сожалеть, что судьба не позволила одному из крупнейших философов нашего века участвовать в дискуссии, затрагивающей принципиальные проблемы, которым он посвятил свое творчество.
Философия науки. Вып. 2.Гносеологические
и логико-методологические проблемы. М., 1996
"Научный реализм": проблемы, дискуссии, перспективы
1. "Научный реализм" - онтологическая или методологическая концепция?
Хотя термин "научный реализм" прочно обосновался в современной литературе по философии науки, трудно дать его точную дефиницию. Неопределенность этого термина как общего названия для ряда философских и методологических направлений проистекает, главным образом, из неоднородности этих направлений, заметных расхождений между ними даже по принципиальным эпистемологическим проблемам. Вместе с тем, он действительно выражает общую идею, объединяющую эти направления.
Идея эта, на первый взгляд, проста и заключается в следующем: существует объективная реальность, познаваемая в ходе исторической эволюции особых познавательных средств-научных теорий. Однако ощущение простоты немедленно исчезает, как только задаются вопросы о том, каков статус утверждений о существовании объективной реальности (научный или метафизический), что значит "быть познаваемым", в чем состоит специфика научных теорий по сравнению с иными формами и средствами познания, со "здравым смыслом" или с обыденным познанием, как исторически изменяются отношения между теориями и реальностью и др. Различие ответов на эти вопросы и определяют различные варианты "научного реализма".
Н. С. Юлина отмечает: "Смысл реализма, собственно говоря, состоит в обосновании в противовес неопозитивистскому конвенциализму и инструментализму дескриптивистского, референциального, онтологического характера терминов науки. Вместе с тем "научные реалисты" сохраняют характерный для неопозитивизма " лингвистический акцент" и сциентистские мировоззренческие установки. Онтологическая проблема "Что есть в мире?" ограничивается ими анализом природы языка, статуса теоретических объектов науки, критериев онтологической отнесенности понятий науки, соотношения языка науки и традиционного философского языка и т.п. Для анализа этих вопросов широко используются аналитические методы"290.
Итак, для "научных реалистов" проблема "Что и каким образом используется в языке?" является ключом к проблеме "Что есть в мире?". Такой методологический подход характерен для всей аналитической философии. "Новые реалисты- отличаются только тем, что говорят не о языке вообще, а о языке науки, научных теорий. Впрочем, надо отметить, что, оставаясь в общем и целом в русле аналитической философии, "научный реализм" иногда пытается говорить языком трансцендентальной философии.
Так, по мнению Р. Бхаскара, в философии науки присутствуют три основных подхода к проблеме соотношения научной теории и реальности:
А. Классический эмпиризм, рассматривающий научное знание как систему фактуальных предложений; в идеале эта совокупность изоморфна совокупности атомарных "событий", образующей "внешний мир" для познающего субъекта; наука в таком понимании является "эпифеноменом природы".