Когда пришел поезд, я, простившись с работником, отдав ему шубу и наказав доправить в Батурино тысячу поклонов, вошел в людный третьеклассный вагон с таким чувством, точно отправлялся в путь, которому и конца не предвиделось. Я даже долго дивился тому равнодушию, с которым одни из пассажиров пили чай и закусывали, другие спали, третьи, от нечего делать, все подбрасывали дрова в железную печку, и без того уже докрасна раска-ленную, на весь вагон дышавшую пламенем. Я сидел и на-слаждался даже этим сухим металлическим жаром, его березовым и чугунным запахом, а за окнами все валил и валил сизо-белый снег, и все время как будто близились сумерки...
То чувство, с которым я вошел в вагон, было правиль-но - впереди ожидал меня и впрямь немалый, небуднич-ный путь, целые годы скитаний, бездомности, существо-вания безрассудного и беспорядочного, то бесконечно счастливого, то глубоко несчастного, словом, всего того, что, очевидно, и подобало мне и что, быть может, только с виду было так бесплодно и бессмысленно...
XI
Те смутные думы, с которыми я тогда выехал, были по-лны необыкновенной грусти и нежности ко всему тому, с чем я только что расстался, что покинул на тишину и оди-ночество в Батурине; я видел, чувствовал там даже своё собственное отсутствие, видел свою опустевшую комна-ту, как бы хранившую в своем почти набожном молчании нечто уже навеки завершённое - меня прежнего. Но бы-ла в этой грусти и большая тайная радость, счастье нако-нец-то осуществившейся мечты, какой-то свободы и во-ли, деятельности, движения (к чему-то тем более заманчивому, что совсем ещё неопределенно было оно). И всё росли эти чувства с каждой новой станцией, так что все слабели первые, пока не отступило наконец куда-то вдаль (во что-то милое, но уже почти чуждое) всё про-шлое, покинутое, и не осталось одно настоящее, которое понемногу делалось всё интересней и явственней; вот я уже несколько освоился со множеством этих чужих, грубых жизней и лиц вокруг себя, несколько разобрался в них и вместе с чувствами своими, личными, стал жить и чувствами к ним, стал делать о них всякие предположе-ния, различать от махорки табак Асмолова, узел на коле-нях бабы от расписанной под дуб укладки, стоящей про-тив меня под локтем новобранца; вот я уже заметил, что вагон довольно нов и чист, что он желтый и рубчатый от планок, составляющих его нагретые чугункой стены, и очень душен от этих разных табачных дымов, в общем очень едких, хотя и дающих приятное чувство дружной человеческой жизни, как-то оградившей себя от снегов за окнами, где встаёт и никнет, плывёт и не кончается те-леграфная проволока: а вот мне уже хочется наружу, на снег и на ветер, и я, качаясь, иду к двери... Полевой снежный холод дует в сенцы вагона, кругом белизна ка-ких-то теперь уже совсем неизвестных полей. Снег нако-нец редеет, стало светлей и ещё белей, а поезд меж тем куда-то подходит и на несколько минут останавливается; какой-то глухой полустанок, тишина, - только горячо сипит паровоз впереди, - и во всём непонятная прелесть: и в этом временном оцепененье и молчанье, и в паровоз-ной сипящей выжидательности, и в том, что вокзала не видно за красной стеной товарных вагонов, стоящих на первом пути, на обтаявших рельсах, среди которых спо-койно, по-домашнему ходит и поклевывает курица, осуждённая мирно провести весь свой куриный век почему-то именно на этом полустанке и совсем не интересующаяся тем, куда и зачем едешь ты со всеми своими мечтами и чувствами, вечная и высокая радость которых связывает-ся с вещами внешне столь ничтожными и обыденными...
Когда потом стало близиться к вечеру, всё перешло лишь в одно - в ожидание первой большой станции. И задолго до неё я опять зяб в сенцах, пока не увидал наконец впереди, в неприветливых сумерках, многих разноцветных огней, во все стороны расходящихся рельс, по-стов, стрелок, запасных паровозов, а затем и вокзала с чёрной от толпы платформой... Легко представить себе, с какой поспешностью кинулся я в пахучий и светлый бу-фет и стал обжигаться какими-то вкуснейшими в мире щами!
Последствие всего этого было довольно неожиданное: сидя после обеда с папиросой возле чёрных оконных сте-кол вновь гремевшего вагона, в дымном полусвете толстой казенной свечи, горевшей в углу в фонаре, думал я о том, что вот, как это ни странно, скоро и цель моего путешествия, тот самый Орел, которого я ещё почти никак не пред-ставляю себе, но который уже одним тем удивителен, что там, вдоль вокзала, - великий пролёт по всей карте Рос-сии: на север - в Москву, в Петербург, на юг - в Курск и в Харьков, а главное - в тот самый Севастополь, где как будто навеки осталась молодая отцовская жизнь... И я вдруг сказал себе: да ужели и правда, что я еду в какой-то "Голос", на какую-то службу? Там, конечно, тоже бы-ло нечто такое, что влекло ужасно, - какая-то редакция, какая-то типография. Но Курск, Харьков, Севастополь... "Нет, всё это вздор! - вдруг сказал я себе. - В Орёл я лишь заеду, познакомлюсь, узнаю, что мне предложат, скажу, что мне надо подумать, повидаться с братом... Зае-ду - и дальше, в Харьков!"
Но оказалось, что даже и заезжать не следует. Вышло ещё лучше, чем я предполагал: как нарочно, попал я в Орел с опозданием, как раз к приходу сверху поезда на Харь-ков. И поезд, как нарочно, был чудесный, никогда ещё не виданный мной - скорый, с американским страшным паровозом, весь из тяжёлых и больших вагонов лишь перво-го и второго класса, с шерстяными занавесками на окнах, с полутемным светом из-под синего шелка, со всем тем теплом и уютом богатого мира, провести ночь в котором (да ещё в пути на юг) мне показалось уже совсем неотра-зимым счастьем...
XII
В Харькове я сразу попал в совершенно новый для ме-ня мир.
В числе моих особенностей всегда была повышенная восприимчивость к свету и воздуху, к малейшему их различию. И вот первое, что поразило меня в Харькове: мяг-кость воздуха и то, что света в нем было больше, чем у нас. Я вышел из вокзала, сел в извозчичьи сани, - извоз-чики, оказалось, ездили тут парой, с глухарями-бубенчи-ками, и разговаривали друг с другом на "вы", - оглянулся вокруг и сразу почувствовал во всем что-то не совсем наше, более мягкое и светлое, даже как будто весеннее. И здесь было снежно и бело, но белизна была какая-то иная, приятно слепящая. Солнца не было, но света было много, больше, во всяком случае, чем полагалось для де-кабря, и его теплое присутствие за облаками обещало что-то очень хорошее. И всё было мягче и в этом свете, и воздухе: запах каменного угля из-за вокзала, лица и го-вор извозчиков, громыханье на парных лошадях бубен-чиков, ласковое зазыванье баб, продававших на площади перед вокзалом бублики и семечки, серый хлеб и сало. А за площадью стоял ряд высочайших тополей, голых, но тоже необыкновенно южных, малорусских. А в городе на улицах таяло...
Однако всё это было ничто по сравнению с тем, что ожидало меня в тот день далее: такого количества новых чувств я ещё никогда не испытывал, столько знакомств за всю жизнь не делал. Бывает так, что в первый же день по приезде куда-нибудь попадаешь на редкое обилие впечатлений и встреч. Так было и со мной в тот день.
В брате, который встретил меня с радостным изумлени-ем, оказалось тоже что-то новое, - он тут, в Харькове, был как будто какой-то другой, чем в Батурине, как будто менее близок мне, несмотря на всю радость, с которой мы встретились. И как странна была его харьковская жизнь! Пусть и впрямь был он "вечный студент", по выражению отца, но ведь всё-таки он был Арсеньев. А где же нашел я его? В какой-то узкой уличке, идущей под гору, в камен-ном и грязном дворе, густо пахнущем каменным углем и еврейскими кухнями, в тесной квартирке какого-то мно-госемейного портного Блюмкина... Правда, даже и это бы-ло страшно хорошо своей новизной, но всё же я был по-ражен.
- Но как отлично, что ты попал в воскресенье и за-стал меня! - сказал брат, расцеловавшись со мной. - Хо-тя, собственно, зачем ты приехал? - тотчас же прибавил он, стараясь говорить в том вечно насмешливом тоне, ко-торый был так принят в нашей семье.
Я ответил, что и сам не знаю зачем... затем, конечно, чтобы посоветоваться наконец серьёзно, как же мне в самом деле быть с собой? Но брат уже не слушал, - "об-думаем как-нибудь!" - уверенно сказал он и тотчас же стал торопить меня умыться, приодеться и идти обедать с ним в кухмистерскую какого-то "пана" Лисовского, где всегда обедали многие из его сослуживцев по земской статистике. И вот мы вышли и пошли из улицы в улицу, продолжая что попало говорить с обычной в таких слу-чаях беспорядочностью, меж тем как у меня, - одето-го уже горожанином и очень это чувствующего, - глаза разбегались на эти улицы, казавшиеся мне совершенно великолепными, и на то, что окружало меня: после по-лудня стало совсем солнечно, всюду блестело, таяло, то-поля на Сумской улице возносились верхушками к пух-лым белым облакам, плывшим по влажно-голубому, точ-но слегка дымящемуся небу...
А у пана Лисовского оказался необыкновенно ин-тересный низок, стойка с превосходными и удивитель-но дешевыми закусками, - особенно хороши были как огонь горячие и страшно перченные блинчатые пирожки по две копейки штука. Когда мы сели за большой отдель-ный стол, стали подходить и присоединяться к нам люди уже и совсем для меня странные, на которых я смотрел тем более жадно, что все это были как раз те самые (как будто совсем особые от всех прочих) люди, о которых я столько наслушался от брата ещё в Батурине. Со всеми с ними брат знакомил меня с радостной поспешностью и даже как будто с гордостью. И вскоре у меня голова кру-гом шла: и от этого совершенно для меня непривычного и столь замечательного общества, и от этого людного низ-ка, в полуподвальные окна которого по-весеннему весе-ло блестел сверху солнечный свет и видны были всяче-ские ноги идущих взад и вперед по улице, и от красного горячего борща, и от того, что весьма оживленный разго-вор за нашим столом шел все о чем-то совсем неизвест-ном, а меж тем казавшемся чрезвычайно интересным мне: о знаменитом статистике Анненском, имя которого произносилось с неизменным восхищением, о каком-то волжском губернаторе, который будто бы порол голо-дающих мужиков, чтобы они не распространяли слухов о своем голоде, о предстоящем в Москве Пироговском съезде, который, как всегда, должен быть целым событи-ем... Легко представляю себе, до чего резко выделялся я за этим обедом своей юностью, свежестью, деревенским загаром, здоровьем, простосердечностью, горячей и на-пряженной внимательностью слуха и зрения, вид имев-шей, вероятно, даже глупости и отупения! Очень выделялся и брат. И он был из какого-то совсем другого мира, чем все прочие, несмотря на всю близость к ним; и он ка-зался моложе и как будто наивней всех, имел пакой-то более тонкий вид и даже иной язык.