XIX
Так началась для меня ещё одна любовь, которой суждено было стать в моей жизни большим событием. И начало это ознаменовалось случаем вдвойне удиви-тельным.
Я покидал Орёл как нечто уже дорогое, близкое, со всей грустью и неясностью первой любовной разлуки и с горячими надеждами на скорое новое свидание. Нужно же было быть тому, что как раз в этот день экстренно проходил через Орёл некий траурный поезд чрезвычай-ной важности! Он проходил ровно в два часа, всего за час до моего поезда, и потому мой новый друг, хозяйка "Голоса", которой необходимо было присутствовать при встрече его, предложила подвезти меня на вокзал и тем самым дать мне возможность видеть редкое зрелище. И вот, всё так же неожиданно, как всё время в Орле, я очу-тился в большой, но очень избранной толпе, ожидавшей, перед рядами парадно выстроенных на платформе сол-дат, прибытия того величавого и жуткого, что где-то там уже шло, близилось, - среди всяких знатных представи-телей города и губернии, фраков, шитых мундиров, треу-голок, жирных военных эполет и целого синклита блис-тающих риз и митр. Всякий, попадающий в подобное тор-жественное напряженное общество, тотчас заражается некоторым оцепенением, так что, постояв на платформе с полчаса, я очнулся лишь в тот внезапный миг, когда вдруг, с шумом и грохотом как бы обрушился на нас и на весь вокзал огромный паровоз с траурными флагами, а потом замелькало перед глазами что-то великолепное, тёмно-синее, с большими чистыми стёклами и шёлковы-ми занавесками, с золотыми орлами гербов... Тут вся тол-па встречающих подалась назад, а из среднего вагона тот-час вслед за тем мягко и точно остановившегося поезда быстро появился и шагнул на красное сукно, заранее ра-зостланное на платформе, молодой, ярко-русый гигант-гусар в красном доломане, с прямыми и резкими чертами лица, с тонкими, энергично и как бы несколько през-рительно изогнутыми ноздрями, с чуть-чуть выкинутым подбородком, совершенно поразивший меня своей нече-ловеческой высотой, длиной тонких ног, зоркостью цар-ственных глаз, больше же всего гордо и легко откинутой назад головой в коротких и точно гофрированных ярко-русых волосах и крепко и красиво вьющейся рыжей ост-рой бородкой...
Мог ли я думать в тот жаркий весенний день, как и где увижу я его ещё один раз!
XX
Целая жизнь прошла с тех пор.
Россия, Орел, весна... И вот, Франция, юг, средизем-ные зимние дни.
Мы с ним уже давно в чужой стране, В эту зиму он мой близкий сосед, тяжело больной. Однажды поутру, развернув местный французский листок, я вдруг опу-скаю его: конец. Я долго и напряженно следил за ним по газетам и все смотрел с своей горы на тот дальний горба-тый мыс, где всё время чувствовалось его присутствие. Теперь этому присутствию конец.
Утро светло и холодно. Я выхожу из дому в уступчатый сад, на усыпанную гравием площадку под пальмами, отку-да видна целая страна долин, моря и гор, сияющая солнцем и синевой воздуха. Огромная лесистая низменность, всё повышаясь своими волнами, холмами и впадинами, идёт от моря к тем предгорьям Альп, где я. Подо мной, вправо от меня, на крутом каменистом отроге, громоздится вокруг остатков своей древней крепости с первобытно-грубой сарацинской башней одно из самых старых гнезд Прован-са, то есть тоже нечто весьма грубое, серое, каменное, ус-тупчатое, воедино слитое, сверху чешуйчатое, как бы ржавое, коряво-черепичное. На горизонте впереди - вы-соко поднимающаяся к светло-туманному небу белесая туманность далекого моря. А тот горбатый мыс - левей, тонет в утреннем морском блеске, зыбко окружающем его... Я долго смотрю туда. Поднимающийся мистраль при-летает порой в сад, волнует жесткую и длинную листву пальм, сухо, знойно-холодно, точно в могильных венках, шелестит и шуршит в ней... Ехать ли туда? Это непостижи-мо странно - встретиться всего два раза в жизни и оба ра-за в сообществе смерти. Да и всё непостижимо. Неужели это солнце, что так ослепительно блещет сейчас и погру-жает вон те солнечно-мглистые горы в равнодушно-счаст-ливые сны о всех временах и народах, некогда виденных ими, ужели это то же самое солнце, что светило нам с ним некогда?
XXI
Весь день мистраль, острый шелест пальм, тревожный зимний блеск.
К вечеру как будто стихает.
В четыре часа я уже на мысу, иду дальше.
Дорога долго поднимается среди сплошных южных са-дов, по длинному проспекту. Наконец вот и оно, это большое старинное поместье, и этот белый большой дом в глубине обширного и просторного сада, за раскрытыми настежь воротами, в конце длинной аллеи старых сум-рачных пальм. Предвечернее солнце, весь свет и блеск западного неба - за домом.
Это первое, что жутко, - эти так широко и свободно для всякого раскрытые смертью ворота и множество ав-томобилей, стоящих возле них.
Аллея пуста, все уже в доме. Быстро иду к нему. Под ногами шуршит гравий.
Пусто и возле крыльца. Сюда?
Но я произношу это слово только потому, что вдруг те-ряюсь: внезапно вижу на крыльце то, чего не видел уже целых десять лет и что поражает меня как чудодействен-но воскресшая вдруг передо мной и вся моя прежняя жизнь: светлоглазого русского офицера в гимнастерке, в погонах... Высокие стеклянные двери крыльца тоже настежь от-крыты. За дверями - полутёмный вестибюль и такие же другие двери, а дальше полусвет большого французского салона, что-то странное и красивое: гранатом сквозящие на солнце, скрытом за ними, спущенные на высоких и по-лукруглых окнах шёлковые шторы и необычно зажжён-ная в такой ещё ранний час, палевым жемчугом сияющая под потолком люстра.
В вестибюле молчаливая и тесная толпа. С какой-то особой покорностью пробираюсь ко вторым дверям, за-тем поднимаю глаза - и тотчас же вижу лежащий в не-померно длинном гробу, в жёлтом дубовом саркофаге, большой жёлто-серый лик, большой романовский лоб, всю эту старческую мёртвую голову, уже седую, а не ру-сую, но всё ещё властную и гордую: поседевшая бородка слегка выдвинута, ноздри вырезаны тонко и как бы чуть презрительно...
Затем вижу и чувствую подробности. Да, странный по-лусвет, спущенные, красно просвечивающие предвечерним солнцем шторы, жемчужно сияющая люстра, тонкие и бледные, чуть дрожащие огни высоких церковных свещников. И тут народ, но только по стенам, а чуть не вся середина салона занята им. У стены налево стоймя стоит прислоненная к мраморному камину с завешенным зеркалом, высится и блистает желтым лакированным ду-бом гробовая крышка необычной формы, - в боках рас-ширенная. В глубине угла, за гробовым возглавием, робко и нежно, как в детской спальне, теплится на столике пе-ред древним серебряным образом лампадка.
Чуть не всё остальное занято гробом-саркофагом. Он тоже странно расширен в боках, необыкновенно долог и глубок, блещет своей новизной, полировкой, ладностью - и страшен тем, что в нём заключен ещё другой, цинковый гроб, который внутри обит белым рытым бар-хатом. Вокруг застыл в своих напряжённо-щегольских воинских позах его последний почётный караул, офицер-ская и казачья стража: шашки наголо, к правому плечу, на согнутой левой руке - фуражки, глаза с резко под-черкнутым выражением беспрекословности и готовности устремлены на него. Сам же он, вытянутый во весь свой необыкновенный рост и до половины покрытый трех-цветным знаменем, лежит ещё неподвижнее. Голова его, прежде столь яркая и нарядная, теперь старчески проста и простонародна. Поседевшие волосы мягки и слабы, лоб далеко обнажен. Голова эта кажется теперь велика, - так детски худы и узки стали его плечи. Он лежит в ста-рой, совсем простой рыже-серой черкеске, лишенной всяких украшений, - только георгиевский крест на гру-ди, - с широкими, но не в меру короткими рукавами, так что выше кисти, длинной и плоской, открыты его боль-шие желтоватые руки, неловко и тяжело положенные одна на другую, тоже старческие, но ещё могучие, пора-жающие своей деревянностью и тем, что одна из них с грозной крепостью, как меч, зажала в кулаке древний афонский кипарисовый крест, почерневший от времени... Я подхожу и становлюсь возле самого гробового изножия, у пальмовых ветвей и венков, прислоненных к нему.
Тотчас же вслед за тем начинается служба. Из внутрен-них покоев выходят близкие, облачается в ризу священ-ник, в руках у нас тепло и ласково зажигаются огни вос-ковых свечей... Как все это уже привычно мне теперь - это негромкое, стройное пение, мерное, кадильное звя-канье, скорбно-покорные, горестно-умилённые возгласы уходящие в свою дикую зимнюю ночь, снизу уже до поло-вины потонувшие в сизой густой мгле. Сурово, холодно посинело к ночи море под ними... и моления, уже миллионы раз звучавшие на земле! Только имена меняются в этих молениях, и для каждого имени на-стает в некий срок свой черёд!
-- Благословен бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков...
-- Миром господу помолимся...
-- О приснопамятном рабе божием...
Я всё ещё думаю о том, кто когда-то, в жаркий солнеч-ный день, был на вокзале в Орле. Но лить на миг мелька-ет передо мной это яркое видение. Горестно и несмело звучат моления о "Благоверном государе, великом кня-зе", новопреставленном в сонме всех "чающих Христова утешения" и ждущем теперь "покоя, тишины, блаженные памяти", уповающем "неосужденным предстати у страш-ного престола господа славы...". Мёртвый лик, уже обра-щённый к чему-то нам недоступному, всё ещё выразите-лен, но уже покоен и тих. Выпуклые веки закрыты, бесцветные губы сжаты, пепельно белеют под усами... Я вижу слегка вздувшиеся вены на его старчески крупных висках, - завтра они уже почернеют, думаю я... Я думаю о его протекшей жизни, такой большой и сложной, ду-маю и о своей собственной...