Маленькая, живая, всегда вся крепко и весело собран-ная Авилова тоже удивляла меня на балу своей молодо-стью, сияющей миловидностью. Это на балу вдруг понял я однажды, что ведь ей всего двадцать шесть лет, и впервые, не решаясь верить себе, догадался о причине странной перемены, происшедшей в её обращении со мной в эту зи-му, - о том, что она может любить и ревновать меня.
Х
Потом мы надолго расстались.
Началось с того, что неожиданно приехал доктор. Войдя однажды в солнечное морозное утро в прихо-жую редакции, я вдруг почувствовал крепкий запах ка-ких-то очень знакомых папирос и услыхал оживлённые голоса и смех в столовой. Я приостановился - что такое? Это, Сказалось, накурил на весь дом доктор, это говорил он - громко, с оживлением того сорта людей, которые, достигнув известного возраста, так и оставались в нём без всяких перемен на целые годы, наслаждаясь отлич-ным самочувствием, непрестанным курением и немолч-ной говорливостью. Я оторопел - что значит этот внезап-ный приезд? Какое-нибудь требование к ней? И как вой-ти, как держать себя? Ничего страшного не произошло, однако, в первые минуты. Я быстро справился с собой, вошел, приятно изумился... Доктор, по своей доброте, да-же несколько смутился, поспешил, смеясь и как бы извиняясь, сказать, что приехал "отдохнуть на недельку от провинции". Я тотчас заметил, что и она была возбужде-на. Почему-то возбуждена была и Авилова. Всё же мож-но было надеяться, что всему причиной доктор, как нео-жиданный гость, как человек, только что явившийся из уезда в губернию и потому с особенным оживлением пьющий после ночи в вагоне горячий чай в чужой столо-вой. Я уже начал успокаиваться. Но тут-то и ждал меня удар: из всего того, что говорил доктор, я вдруг понял, что он приехал не один, а с Богомоловым, молодым, бога-тым и даже знаменитым в нашем городе кожевником, давно уже имевшим виды на неё; а затем услыхал смех доктора:
- Говорит, что влюблён в тебя. Лика, без ума, приехал с самыми решительными намерениями! Так что те-перь судьба сего несчастного в твоём полном распоря-жении: захочешь - помилуешь, не захочешь - навеки погубишь...
А Богомолов был не только богат: он был умён, харак-тером жив и приятен, кончил университет, живал за грани-цей, говорил на двух иностранных языках; с виду он мог в первую минуту почти испугать: красно-рыжий, гладко причёсанный на прямой ряд, нежно круглоликий, он был чудовищно, нечеловечески толст, - не то какой-то до противоестественной величины разросшийся и сказочно упи-танный младенец, не то громадный, весь насквозь светя-щийся жиром и кровью молодой йоркшир; однако всё в этом йоркшире было такое великолепное, чистое, здоро-вое, что даже радость охватывала: в голубых глазах - небесная лазурь, цвет лица - несказанный по своей девст-венности, во всём же обращении, в смехе, в звуке голоса, в игре глаз и губ что-то застенчивое и милое; ножки и руч-ки у него были трогательно маленькие, одежда из англий-ской материи, носки, рубашка, галстук - всё шелковое. Я быстро взглянул на неё, увидал её неловкую улыбку... И всё вдруг мне стало чужим, далёким, сам себе я вдруг по-казался всему этому дому постыдно лишним, ненужным, к ней меня охватила ненависть...
После того мы никогда и часу в день не могли прове-сти наедине, она не расставалась то с отцом, то с Богомо-ловым. Авилову не покидала загадочно-весёлая усмешка, она проявила к Богомолову такую любезность, приветли-вость, что он с первого же дня стал совсем своим чело-веком в доме, появлялся в нём с утра и сидел до поздне-го вечера, в гостинице только ночевал. Начались, кроме того, репетиции любительского драматического кружка, которого Лика была членом, - кружок готовился к спек-таклю на масленице и через неё привлек на маленькие роли не только Богомолова, но и самого доктора. Она говорила, что принимает ухаживания Богомолова только ради отца, ради того, чтобы не обижать его резким отно-шением к Богомолову, и я всячески крепился, делал вид, что верю ей, даже заставлял себя бывать на этих репети-циях, стараясь скрывать таким образом свою тяжкую ревность и все те другие мучения, которые я испытывал на них: я не знал, куда глаза девать и от стыда за неё, за её жалкие попытки "играть". И какое это было вообще страшное зрелище человеческой бездарности! Репетициями руководил профессионал, безработный актёр, мнив-ший себя, конечно, большим талантом, упивавшийся сво-им гнусным сценическим опытом, человек неопределен-ного возраста, с лицом цвета замазки и в таких крупных морщинах, что они казались нарочно сделанными. Он по-минутно выходил из себя, давая указания, как нужно ве-сти ту или иную роль, ругался так грубо и бешено, что на висках у него верёвками вздувались склеротические жи-лы, сам играл то мужские, то женские роли, и все выбивались из сил в подражании ему, терзая меня каждым звуком голоса, каждым движением тела: как ни нестер-пим был актёр, его подражатели были ещё нестерпимее. И почему, зачем играли они? Была среди них присущая каждому провинциальному городу полковая дама, кост-лявая, самоуверенная, дерзкая, была ярко рядившаяся девица, всегда тревожная, всегда чего-то ждущая, усво-ившая себе манеру накусывать губы, были две сестры, известные всему городу своей неразлучностью и рази-тельным сходством между собою: обе рослые, грубо-чер-новолосые, с чёрными сросшимися бровями, строго-мол-чаливые - настоящая пара вороных дышловых лошадей, был чиновник особых поручений при губернаторе, совсем ещё молодой, но уже лысеющий блондин с вылуп-ленными голубыми глазами в красных веках, очень высо-кий, в очень высоких воротничках, изнурительно вежли-вый и деликатный, был местный знаменитый адвокат, дородный, огромный, толстогрудый, толстоплечий, с тя-жёлыми ступнями, - когда я видал его на балах, во фра-ке, я всегда принимал его за главного лакея, - был моло-дой художник: чёрная бархатная блуза, длинные индус-ские волосы, козлиный профиль с козлиной бородкой, женственная порочность полузакрытых глаз и нежных ярко-красных губ, на которые было неловко смотреть, женский таз...
Потом настал и самый спектакль. До поднятия занаве-са я сунулся было за кулисы: там сходили с ума, одева-ясь, гримируясь, крича, ссорясь, выбегая из уборных, на-талкиваясь друг на друга и не узнавая друг друга, - так странно все были наряжены, - кто-то был даже в корич-невом фраке и фиолетовых штанах, - так мертвы были парики и бороды, неподвижны размалёванные лица с пластырно-розовыми наклейками на лбах и носах, с под-ведёнными, блестящими глазами, с начернёнными, круп-ными и тяжело, как у манекенов, моргающими ресницами. Я, столкнувшись с ней, тоже не узнал её, поражён был её кукольностью - каким-то розовым грациозно-старомодным платьицем, густым белокурым париком, лу-бочной красивостью и детскостью конфетного лица... Бо-гомолов играл желтоволосого дворника, - его нарядили с особенной изобразительностью, подобающей созданию "бытового типа", - а доктор старого дядюшку, отставно-го генерала: он и начал спектакль, сидя на даче, в плетёном кресле, под дощатым зелёным деревом, стоящем на голом полу, в новеньком чесучовом костюме, тоже весь розово намалёванный, с огромными молочными усами и подусниками, откинувшись в кресле и надуто глядя в ши-роко раскрытую газету, весь, несмотря на прекрасное летнее утро декораций, ярко освещённый снизу лампоч-ками рампы и при всех своих сединах изумительно моло-жавый; он должен был сказать, почитавши газету, что-то густо-ворчливое, но всё только глядел, ничего не мог ска-зать, несмотря на отчаянный шип их суфлерской будки: только тогда, когда она выскочила наконец из-за кулис (с детски игривым, очаровательно резвым смехом) и ки-нулась на него сзади, захватила ему глаза руками, крича: "Угадай кто?" - только тогда закричал и он, отчеканивая каждое слово: "Пусти, пусти, коза, отлично знаю кто!"
В зале было полутемно, на сцене солнечно, ярко. Я, си-дя в первом ряду, взглядывал то на сцену, то вокруг себя; ряд состоял из самых богатых, удушаемых своей полнотой штатских и самых видных чинами и фигурами полицей-ских и военных, и все они были точно скованы тем, что творилось на сцене, - напряжённые позы, недокончен-ные улыбки... Я не мог досидеть даже до конца первого действия. Как только что-то стукнуло на сцене, - знак, что скоро занавес, - я быстро пошёл вон. Там, на сцене, разыгрались уже вовсю, - в светлый и естественный кори-дор, где ко всему привычный старик помогал мне одевать-ся, особенно неестественно доносились неумеренно бой-кие восклицания артистов. Я наконец выскочил на улицу. Чувство какого-то гибельного одиночества достигло во мне до восторга. Было безлюдно, чисто, огни фонарей бле-стели неподвижно. Я шёл не домой, - там, в моей узкой комнате, в гостинице, было уж слишком страшно, - а в ре-дакцию. Я прошёл вдоль присутственных мест, свернул на пустую площадь, посреди которой поднимался собор, те-ряясь чуть блестевшим золотым куполом в звёздном не-бе... Даже в скрипе моих шагов по снегу было что-то высокое, страшное... В тёплом доме была тишина, мирный, мед-ленный стук часов в освещённой столовой. Мальчик Ави-ловой спал, нянька, отворившая мне, сонно взглянула на меня и ушла. Я прошёл в эту уже столь знакомую мне и столь для меня особенную комнату под лестницей, сел в темноте на знакомый, теперь какой-то роковой диван... Я и ждал, и ужасался той минуты, когда вдруг приедут, шум-но войдут, наперебой станут говорить, смеяться, садиться за самовар, делиться впечатлениями, - всего же больше боялся того мгновения, когда раздастся её смех, её голос... Комната была полна ею, её отсутствием и присутствием, всеми её запахами, - её самой, её платьев, духов, мягкого халатика, лежавшего возле меня на валике дивана... В ок-но грозно синела зимняя ночь, за чёрными сучьями деревь-ев в саду сверкали звёзды...