их положение: справа, ежели стать лицом к двери, -- да, справа,
-- и во всяком случае еще далеко... вот все, что после долгого
прислушивания ему удалось заключить. Двинувшись, наконец,
обратно к койке, за туфлями, -- а то босиком становилось
невмочь, -- он в тумане вспугнул громконогий стул, никогда не
ночевавший на том же месте, -- и опять звуки оборвались, -- на
сей раз окончательно, то есть, может быть, они бы и
продолжались после осторожного перерыва, но утро уже входило в
силу, и Цинциннат видел -- глазами привычного представления, --
как на своем табурете в коридоре, весь дымясь от сырости и
разевая ярко-красный рот, потягивался Родион.
Все утро Цинциннат прислушивался да прикидывал, чем бы и
как изъявить свое отношение к звукам в случае их повторения. На
дворе разыгралась -- просто, но со вкусом поставленная --
летняя гроза, в камере было темно, как вечером, слышался гром,
то крупный, круглый, то колкий, трескучий, и молния в
неожиданных местах печатала отражение решетки. В полдень явился
Родриг Иванович.
-- К вам пришли, -- сказал он, -- но я сперва хотел
узнать...
-- Кто? -- спросил Цинциннат, одновременно подумав: только
бы не теперь... (то есть только бы не теперь возобновился
стук).
-- Видите ли, какая штукенция, -- сказал директор, -- я не
уверен, желаете ли вы... Дело в том, что это ваша мать, --
votre mere, parait-il [*].
----------------------------------------------------------
[*] как кажется, ваша мать (франц.).
----------------------------------------------------------
-- Мать? -- переспросил Цинциннат.
-- Ну да, -- мать, мамаша, мамахен, -- словом, женщина,
родившая вас. Принять? Решайте скорее.
-- ...Видал всего раз в жизни, -- сказал Цинциннат, -- и,
право, никаких чувств... нет, нет, не стоит, не надо, это ни к
чему.
-- Как хотите, -- сказал директор и вышел.
Через минуту, любезно воркуя, он ввел маленькую, в черном
макинтоше, Цецилию Ц.
-- Я вас оставлю вдвоем, -- добавил он добродушно, -- хотя
это против наших правил, но бывают положения... исключения...
мать и сын... преклоняюсь...
Exit [*] (*15), пятясь, как придворный.
----------------------------------------------------------
[*] Вышел (лат.).
----------------------------------------------------------
В блестящем, черном своем макинтоше и в такой же
непромокаемой шляпе с опущенными полями (придававших ей что-то
штормово-рыбачье), Цецилия Ц. осталась стоять посреди камеры,
ясным взором глядя на сына; расстегнулась; шумно втянула
сопельку и сказала скорым, дробным своим говорком:
-- Грозница, грязища, думала, никогда не долезу, навстречу
по дороге потоки, потопы...
-- Садитесь, -- сказал Цинциннат, -- не стойте так.
-- Что-что, а у вас тут тихо, -- продолжала она, все
потягивая носом и крепко, как теркой, проводя пальцем под ним,
так что его розовый кончик морщился и вилял. -- Одно можно
сказать, -- тихо и довольно чисто. У нас, между прочим, в
приюте нету отдельных палат такого размера. Ах, постель, --
миленький мой, -- в каком у вас виде постель!
Она плюхнула свой профессиональный саквояжик, проворно
стянула черные нитяные перчатки с маленьких подвижных рук -- и,
низко наклонившись над койкой, принялась стелить, стелясь как
бы сама, постель наново. Черная спина с тюленьим глянцем,
поясок, заштопанные чулки.
-- Вот так-то лучше, -- сказала она, разогнувшись, -- и
затем, на мгновение подбоченясь, покосилась на загроможденный
книгами стол.
Она была моложава, и все ее черты подавали пример
цинциннатовым, по-своему следовавшим им; Цинциннат сам смутно
чувствовал это сходство, смотря на ее востроносое личико, на
покатый блеск прозрачных глаз. Посредине довольно открытой
груди краснелся от душки вниз треугольник веснушчатого загара,
-- но, вообще, кожа была все та же, из которой некогда выкроен
был отрезок, пошедший на Цинцинната, -- бледная, тонкая, в
небесного цвета прожилках.
-- Ай-я-яй, тут следовало бы... -- пролепетала он и
быстро, как все, что делала, взялась за книги, складывая их
кучками. Мимоходом заинтересовавшись картинкой в раскрытом
журнале, она достала из кармана макинтоша бобовидный футляр, и
опустив углы рта, надела пенсне. -- Двадцать шестой год, --
проговорила она, усмехнувшись, -- какая старина, просто не
верится.
(...две фотографии: на одной белозубый президент на
вокзале в Манчестере пожимает руку умащенной летами правнучке
последнего изобретателя; на другой -- двуглавый теленок,
родившийся в деревне на Дунае...)
Она беспричинно вздохнула, отодвинула книжку, столкнула
карандаш, не успела поймать и произнесла: упс!
-- Оставьте, -- сказал Цинциннат, -- тут не может быть
беспорядка, тут может быть только перемещение.
-- Вот -- я вам принесла (вытянула, вытягивая и подкладку,
фунтик из кармана пальто). Вот. Конфеток. Сосите на здоровьице.
Села и надула щеки.
-- Лезла, долезла и устала, -- сказала она, нарочито
пыхтя, а потом застыла, глядя со смутным вожделением на паутину
вверху.
-- Зачем вы пришли? -- спросил Цинциннат, шагая по камере.
-- Ни вам этого не нужно, ни мне. Зачем? Ведь это дурно и
неинтересно. Я же отлично вижу, что вы такая же пародия, как
все, как все. И если меня угощают такой ловкой пародией на
мать... Но представьте себе, например, что я возложил надежду
на какой-нибудь далекий звук, как же мне верить в него, если
даже вы обман. Вы бы еще сказали: гостинцев. И почему у вас
макинтош мокрый, а башмачки сухие, -- ведь это небрежность.
Передайте бутафору.
Она -- поспешно и виновато:
-- Да я же была в калошах, внизу в канцелярии оставила,
честное слово...
-- Ах, полно, полно. Только не пускайтесь в объяснения.
Играйте свою роль, -- побольше лепета, побольше беспечности, --
и ничего, -- сойдет.
-- Я пришла, потому что я ваша мать, -- проговорила она
тихо, и Цинциннат рассмеялся:
-- Нет, нет, не сбивайтесь на фарс. Помните, что тут
драма. Смешное смешным -- но все-таки не следует слишком
удаляться от вокзала: драма может уйти. Вы бы лучше... да, вот
что, повторите мне, пожалуй, предание о моем отце. Неужели он
так-таки исчез в темноте ночи, и вы никогда не узнали, ни кто
он, ни откуда -- это странно...
-- Только голос, -- лица я не видела, -- ответила она все
так же тихо.
-- Во, во, подыгрывайте мне, я думаю, мы его сделаем
странником, беглым матросом, -- с тоской продолжал Цинциннат,
прищелкивая пальцами и шагая, шагая: -- или лесным разбойником,
гастролирующем в парке. Или загулявшим ремесленником,
плотником... Ну, скорей, придумайте что-нибудь.
-- Вы не понимаете, -- воскликнула она, -- (в волнении
встала и тотчас села опять), -- да, я не знаю, кто он был, --
бродяга, беглец, да, все возможно... Но как это вы не
понимаете... да, -- был праздник, было в парке темно, и я была
девчонкой, -- но ведь не в том дело. Ведь обмануться нельзя!
Человек, который сжигается живьем, знает небось, что он не
купается у нас в Стропи. То есть я хочу сказать: нельзя, нельзя
ошибиться... Ах, как же вы не понимаете!
-- Чего не понимаю?
-- Ах, Цинциннат, он -- тоже...
-- Что -- тоже?
-- Он тоже, как вы, Цинциннат...
Она совсем опустила лицо, уронила пенсне в горсточку.
Пауза.
-- Откуда вам это известно, -- хмуро спросил Цинциннат, --
как это можно так сразу заметить...
-- Больше вам ничего не скажу, -- произнесла она, не
поднимая глаз.
Цинциннат сел на койку и задумался. Его мать высморкалась
с необыкновенным медным звуком, которого трудно было ожидать от
такой маленькой женщины, и посмотрела наверх на впадину окна.
Небо, видимо, прояснилось, чувствовалось близкое присутствие
синевы, солнце провело по стене свою полоску, то бледненькую,
то разгоравшуюся опять.
-- Сейчас васильки во ржи, -- быстро заговорила она, -- и
все так чудно, облака бегут, все так беспокойно и светло. Я
живу далеко отсюда, в Докторском, -- и когда приезжаю к вам в
город, когда еду полями, в старом шарабанчике, и вижу, как
блестит Стропь, и вижу этот холм с крепостью и все, -- мне
всегда кажется, что повторяется, повторяется какая-то
замечательная история, которую все не успеваю или не умею
понять, -- и все ж таки кто-то мне ее повторяет -- с таким
терпением! Я работаю целый день в нашем приюте, мне все
трын-трава, у меня любовники, я обожаю ледяной лимонад, но
бросила курить, потому что расширение аорты, -- и вот я сижу у
вас, -- я сижу у вас и не знаю, почему сижу, и почему реву, и
почему это рассказываю, и мне теперь будет жарко переть вниз в
этом пальто и шерстяном платье, солнце будет совершенно бешеное
после такой грозы...
-- Нет, вы все-таки только пародия, -- прошептал
Цинциннат.
Она вопросительно улыбнулась.
-- Как этот паук, как эта решетка, как этот бой часов, --
прошептал Цинциннат.
-- Вот как, -- сказала она и снова высморкалась.
-- Да, вот, значит, как, -- повторила она.
Оба молчали, не глядя друг на друга, между тем как с
бессмысленной гулкостью били часы.
-- Вы обратите внимание, когда выйдете, -- сказал
Цинциннат, -- на часы в коридоре. Это -- пустой циферблат, но
зато каждые полчаса сторож смывает старую стрелку и малюет
новую, -- вот так и живешь по крашенному времени, а звон
производит часовой, почему он так и зовется.
-- А вы не шутите, -- сказала Цецилия Ц., -- бывают,
знаете, удивительные уловки. Вот я помню: когда была ребенком,
в моде были, -- ах, не только у ребят, но и у взрослых, --
такие штуки, назывались "нетки", -- и к ним полагалось, значит,
особое зеркало, мало что кривое -- абсолютно искаженное, ничего
нельзя понять, провалы, путаница, все скользит в глазах, но его
кривизна была неспроста, а как раз так пригнана... Или, скорее,
к его кривизне были так подобраны... Нет, постойте, я плохо
объясняю. Одним словом, у вас было такое вот дикое зеркало и
целая коллекция разных неток, то есть абсолютно нелепых
предметов: всякие такие бесформенные, пестрые, в дырках, в