-- Перейдем, господа, на террасу, -- провозгласил хозяин,
и тогда Марфинькин брат и сын покойного доктора Синеокова
раздвинули, с треском деревянных колец, занавес: открылась, в
покачивающемся свете расписных фонарей, каменная площадка,
ограниченная в глубине кеглеобразными столбиками балюстрады,
между которыми густо чернелись двойные доли ночи.
Сытые, урчащие гости расположились в низких креслах.
Некоторые околачивались около колонн, другие у балюстрады. Тут
же стоял Цинциннат, вертя в пальцах мумию сигары, и рядом с
ним, к нему не поворачиваясь, но беспрестанно его касаясь то
спиной, то боком, м-сье Пьер говорил при одобрительных
возгласах слушателей:
-- Фотография и рыбная ловля -- вот главные мои увлечения.
Как это вам ни покажется странным, но для меня слава, почести
-- ничто по сравнению с сельской тишиной. Вот вы недоверчиво
улыбаетесь, милостивый государь (мельком обратился он к одному
из гостей, который немедленно отрекся от своей улыбки), но
клянусь вам, что это так, я зря не клянусь. Любовь к природе
завещал мне отец, который тоже не умел лгать. Многие из вас,
конечно, его помнят и могут подтвердить -- даже письменно, если
бы потребовалось.
Стоя у балюстрады, Цинциннат смутно всматривался в
темноту, -- и вот, как по заказу, темнота прельстительно
побледнела, ибо чистая теперь и высокая луна выскользнула из-за
каракулевых облачков, покрывая лаком кусты и трелью света
загораясь в прудах. Вдруг с резким движением души Цинциннат
понял, что находится в самой гуще Тамариных Садов, столь
памятных ему и казавшихся столь недостижимыми; мгновенно
приложив одно к одному, он понял, что не раз с Марфинькой тут
проходил, мимо этого самого дома, в котором был сейчас, и
который тогда ему представлялся в виде белой виллы с забитыми
окнами, сквозивший в листве на пригорке... Теперь, хлопотливым
взглядом обследуя местность, он без труда освобождал от пленок
ночной мглы знакомые лужайки или, напротив, стирал с них лишнюю
лунную пыль, дабы сделать их точно такими, какими были они в
памяти. Реставрируя замазанную копотью ночи картину, он видел,
как по-старому распределяются рощи, тропинки, ручьи... Вдали,
упираясь в металлическое небо, застыли на полном раскате
заманчивые холмы в синеватом блеске и складках мрака...
-- Луна, балкон, она и он, -- сказал м-сье Пьер, улыбаясь
Цинциннату, который тут заметил, что все смотрят на него с
ласковым, выжидательным участием.
-- Вы любуетесь ландшафтом? -- вкрадчиво, держа руки за
спиной, проговорил управляющий садами, -- вы... -- он осекся и,
как бы слегка смутясь, повернулся к м-сье Пьеру: -- Простите...
вы разрешаете? Я, собственно, не был представлен...
-- Ах, помилуйте, моего разрешения не требуется, --
вежливо ответил м-сье Пьер и, прикоснувшись к Цинциннату, тихо
сказал: -- Этот господин хочет с тобой побеседовать.
-- Ландшафт... Любуетесь ландшафтом? -- повторил, кашлянув
в кулак, управляющий садами. -- Но сейчас мало что видно. Вот
погодите, ровно в полночь, -- это мне обещал наш главный
инженер... Никита Лукич! А, Никита Лукич!
-- Я за него, -- бодрым баском отозвался Никита Лукич и
подался вперед, услужливо, вопросительно и радостно поворачивая
то к одному, то к другому свое моложавое, мясистое, с белой
щеткой усов, лицо и удобно положа руки на плечи управляющему
садами и м-сье Пьеру, между которыми он, высовываясь, стоял.
-- Я рассказывал, Никита Лукич, что вы обещали ровно в
полночь, в честь...
-- А как же, -- сочно отрезал главный инженер. --
Беспременно сюрприз будет. Это уже будьте покойны. А который-то
час, ребята?
Он освободил чужие плечи от напора своих широких рук и
озабоченно ушел в комнаты.
-- Что же, через каких-нибудь восемь часов будем уже на
площади, -- сказал м-сье Пьер, вновь придавив крышку своих
часиков. Спать придется немного. Тебе, милый, не холодно?
Господин сказал, что будет сюрприз. Нас, право, очень балуют.
Эта рыбка за ужином была бесподобна.
-- ...Оставьте, бросьте, -- раздался низкий голос
попечительницы, которая надвигалась генеральской спиной и
ватрушкой своего шиньончика прямо на м-сье Пьера, отступая
перед указательным пальцем начальника снабжения.
-- Ти-ти-ти, -- игриво пищал тот, -- ти-ти-ти.
-- Полегче, мадам, -- крякнул м-сье Пьер, -- мозоли у меня
не казенные.
-- Обворожительная женщина, -- без всякого выражения,
вскользь, заметил начальник снабжения и, потанцовывая,
направился к группе мужчин, стоявших у колонн, -- и тень его
смешалась с их тенями, и ветерок качал бумажные фонари, и
выделялись из мрака то рука, важно расправляющая ус, то
чашечка, поднятая к старческим рыбьим губам, пытающимся со дна
достать сахар.
-- Внимание! -- вдруг крикнул хозяин, вихрем проносясь
между гостей.
Сначала в саду, потом за ним, потом еще дальше, вдоль
дорожек, в дубравах, на прогалинах и лугах, поодиночке и
пачками, зажигались рубиновые, сапфирные, топазовые огоньки,
постепенно цветным бисером выкладывая ночь. Гости заахали.
М-сье Пьер, со свистом вобрав воздух, схватил Цинцинната за
кисть. Огоньки занимали все большую площадь: вот потянулись
вдоль отдаленной долины, вот перекинулись в виде длинной брошки
на ту сторону, вот уже повыскочили на первых склонах, -- а там
пошли по холмам, забираясь в самые тайные складки, обнюхивая
вершины, переваливая через них!
-- Ах, как славно, -- прошептал м-сье Пьер, на миг
прижавшись щекой к щеке Цинцинната.
Гости аплодировали. В течение трех минут горел
разноцветным светом добрый миллион лампочек, искусно
рассаженных в траве, на ветках, на скалах, и в общем
размещенных таким образом, чтобы составить по всему ночному
ландшафту растянутый грандиозный вензель из П. и Ц., не совсем,
однако, вышедший. Затем все разом потухли, и сплошная темнота
подступила к террасе.
Когда опять появился инженер Никита Лукич, его окружили и
хотели качать. Но пора было думать и о заслуженном отдыхе.
Перед уходом гостей хозяин предложил снять м-сье Пьера и
Цинцинната у балюстрады. М-сье Пьер, хотя был снимаемым, все же
руководил этой операцией. Световой взрыв озарил белый профиль
Цинцинната и безглазое лицо рядом с ним. Сам хозяин подал им
плащи и вышел их проводить. В вестибюле, спросонья гремя,
разбирали алебарды сумрачные солдаты.
-- Несказанно польщен визитом, -- обратился на прощание
хозяин к Цинциннату: -- Завтра, -- вернее, сегодня утром -- я
там буду, конечно, и не только как официальное лицо, но и как
частное. Племянник мне говорил, что ожидается большое скопление
публики.
-- Ну-с, ни пера, ни пуха, -- в промежутках тройного
лобзания сказал он м-сье Пьеру.
Цинциннат и м-сье Пьер в сопровождении солдат углубились в
аллею.
-- Ты в общем хороший, -- произнес м-сье Пьер, когда они
немножко отошли, -- только почему ты всегда как-то... Твоя
застенчивость производит на свежих людей самое тягостное
впечатление. Не знаю, как ты, -- добавил он, -- но хотя я,
конечно, в восторге от этой иллюминации и все такое, но у меня
изжога и подозрение, что далеко не все было на сливочном масле.
Шли долго. Было очень тихо и туманно.
Ток-ток-ток, -- глухо донеслось откуда-то слева, когда они
спускались по Крутой. -- Ток-ток-ток.
-- Подлецы, -- пробормотал м-сье Пьер. -- Ведь клялись,
что уже готово...
Наконец перешли через мост и стали подниматься в гору.
Луну уже убрали, и густые башни крепости сливались с тучами.
Наверху, у третьих ворот, в шлафроке и ночном колпаке, ждал
Родриг Иванович.
-- Ну, что, как было? -- спросил он нетерпеливо.
-- Вас недоставало, -- сухо сказал м-сье Пьер.
XVIII
"Прилег, не спал, только продрог, и теперь -- рассвет
(быстро, нечетко, слов не кончая, -- как бегущий оставляет след
неполной подошвы, -- писал Цинциннат), теперь воздух бледен, и
я так озяб, что мне кажется, отвлеченное понятие "холод" должно
иметь форму моего тела, и сейчас за мною придут. Мне совестно,
что я боюсь, а боюсь я дико, -- страх, не останавливаясь ни на
минуту, несется с грозным шумом сквозь меня, как поток, и тело
дрожит, как мост над водопадом, и нужно очень громко говорить,
чтобы за шумом себя услышать. Мне совестно, душа опозорилась,
-- это ведь не должно быть, не должно было быть, было бы быть,
-- только на коре русского языка могло вырасти это грибное
губье сослагательного, -- о, как мне совестно, что меня
занимают, держат душу за полу, вот такие подробы, подрости,
лезут, мокрые, прощаться, лезут какие-то воспоминания: я, дитя,
с книгой, сижу у бегущей с шумом воды на припеке, и вода
бросает колеблющийся блеск на ровные строки старых, старых
стихов, -- о, как на склоне, -- ведь я знаю, что этого не надо,
-- и суеверней! (*21) -- ни воспоминаний, ни боязни, ни этой
страстной икоты: и суеверней! -- и я так надеялся, что будет
все прибрано, все просто и чисто. Ведь я знаю, что ужас смерти
это только так, безвредное, -- может быть даже здоровое для
души, -- содрогание, захлебывающийся вопль новорожденного или
неистовый отказ выпустить игрушку, -- и что живали некогда в
вертепах, где звон вечной капели и сталактиты, смерторадостные
мудрецы (*22), которые, -- большие путаники, правда, -- а
по-своему одолели, -- и хотя я все это знаю, и еще знаю одну
главную, главнейшую вещь, которой никто здесь не знает, --
все-таки смотрите, куклы, как я боюсь, как все во мне дрожит, и
гудит, и мчится, -- и сейчас придут за мной, и я не готов, мне
совестно..."
Цинциннат встал, разбежался и -- головой об стену, но
настоящий Цинциннат сидел в халате за столом и глядел на стену,
грызя карандаш, и вот, слегка зашаркав под столом, продолжал
писать -- чуть менее быстро:
"Сохраните эти листы, -- не знаю, кого прошу, -- но: