"Посторонним вход воспрещен", - это чтоб враг-диверсант какой не проник, воду в кубе не отравил, пассажиров не сгубил.
Повествует бабенка прсвое житье-бытье, мечты свои высказывает да кайлом тюкает. Я подграю совковой лопатой комья. Жарко мне сделалось, шинель расстегнул, распахнулся, и бабенка острым-то кайлом ка-ак заве- зет, да не по мне - по мне бы ладно, залечился бы, привычно, - она на- несла удар более страшный, она херакнула чнехонько по шинели моей.
И замерла, будто в параличе. И я замер. Гляжу, как ветер треплет ак- куратным углом почти от пояса и до сапога сраженную мою шинель.
Жизнь действительно беспрестанное учение и опыт. Именно тогда от зна- ющих людей известно мне станет, что настоящее сукно всегда рвется углом. Моя шинель была из сукна настоящего! Канадского - они не халтурили. Хо- рошие они, видать, люди, производство у них хорошо налажено.
Сколько мы с бабенкой стояли средь русской зимы, на Урале, зимой со- рок шестого года, оправляясь от тяжелого удара, нанесенного в мирное время, с тыла, - я не знаю.
Мужественная, все беды пережившая русская женщина первая опамятова- лась.
- Ах ты, туды твою мать! - сказала она. - Ну, где тонко, там и рвет- ся! - Она ползала вокруг меня на коленях, скрепляла рану на шинели отку- да-то из-под телогрейки добываемыми булавками и то материла себя, то стонала, один раз даже по башке своей долбанула, и еще бы долбанула, да я руку ее придержал.
Почти тридцать лет спустя сын мой, отслужив в армии, будет возвра-аться из-за границы и весело расскажет, как, едучи по Польше, они все обмундирование,аже и шинели, повыбрасывали из вагона крестьянам - так они им, эти внные манатки, обрыдли за два года.
Тогда, в сорок шестом, израсходовав все булавки, проклятия и слова, забитая нуждой и горем, молодая ещ но уже выглядевшая лет на сорок, синегубая и синеглазая бабенка стала передо мой руки по швам:
- Прости, парень! Иль убей!
Я похлопал ее по плечу. "Ничего, - сказал, - ничего-о", - и мы стали продолжать совместную работу.
Вечером моя молодая жена аккуратно, частой строчкой, зашила рану на шинели, угол которой был в метр, не менее, величиной, и чтоб нитки не белели на шве, она их чем-то помазала, гребенкой расчесала ворс сукна, тогда еще не выношенного, - шов сделался почти незаметным.
Семен Агафонич, помнится, все ворчал в бороду:
- Эко дикуются над парнем! Эко пластают!.. Нет штабы поглядеть?! Сам-то Корней Кривошшоков экой же шелопут был! Анька эта, его дочь, ви- дать, в него удалась! За тем, бывало, недогляди, дак без ног ему под ва- гоном валяться...
На другое утро Анна, придерживая подол, отворачиваясь от ветра, при- бегла с перрона дальние пути, что над самой рекой Чусовой, где мы ра- ботали в тот день. Она увидела меня издали, замахала рукой, споткнулась, побежала и, еще не отпыхавши, принялась оглядывать меня вблизи и сза- ди, задирала на мне шинель, будто юбку на девке, и восторженно трещала:
- Гли-ко! Гли-ко! Как новенькая! Ка-ак новенькая! Мастерица в жены тебе попалась, ма-астери-ица! Ну, да оне - короеды известные! Что тебе в учебе!
Что тебе в работе!.. Я со средней-то, с Калерией, в одном классе, в двадцать пятой школе училась! Куды-ы-ы там! Отличница! А твоя-то! Твоя-то!
Ма-а-ахонькая! И как токо ты ее не задавишь?!
- Копна мышь не давит...
- Зато мышь всю копну источит... - И, заметив, что я прекратил удар- ную работу, на невопросительно уставился, Анна затрещала о другом: - А я те работу нашла! Хорошую. В тепле. Дежурный по вокзалу требуется. А ты - железнодорожник, все правила знаешь, да и чё там знать-то? Впихивай пассажиров в ваны, чтоб ехали, - и вся недолга. Я уж и с начальницей вокзала насчет тебя разговаривала. Сука она, конечно, отпетая, но чело- век чуткий...
Так сделался я дежурным по вокзалу станции Чусовской. Но на службеой проработал недолго - очень дерганая работа оказалась, суетная, бес- толковая.
Чусовской железнодорожный узел сложнысам по себе: он перекрестный. Одно направление от него идет в Пермь, другое - на Соликамск, третье - через Гору Благодать на Нижний Тагил Свердловской дороги, четвертое - Бакальское - в Татарию, да еще "присосв" и ответвлений дополна - к рудникам, в шахты, к леспромхозам с лагерными поселками. Сама станция притиснута горами к реке Чусовой, три депо на ее территории: вагонное, паровозное и знаменитое электровозное - одно из первых в эсэсэре. Здесь первым в стране начал водить двумя электровозами-"сплотком" железнодо- рожные составы с версту длиной Игнатий Лукич Чурин, вятский когда-то крестьянин и, как оказалось, мой дьний родственник. Сделался Игнатий Лукич депутатом Верховного Совет Героем Соцтруда, членом Комитета за- щиты мира, членом бюро горкома еще многим членом. Он в конце концов только уж тем и занимался, ч заседал, в президиумах красовался, по странам разным ездил, интервью давал, составы уже редко водил, в основ- ном "показательные". Работать ему сделалось некогда.
Станция была, или мне казалась, ямой, в которую раз валились сос- тавы, горящие электровозы, парящие и караул кричие паровозы. Мне-то они были, как ныне говорят, "до лампочки". Но в яму ту сваливалась такая масса разноликого туда и сюда едущего народу, что совладать ним, уп- равлять им или, как принято выражаться, "обслуживать" его было невозмож- но: давки, драки у касс, сидение и спанье по неделям на полу, на скамьях, под скамьями детей, стариков, инвалидов, цыган; сраженья при посадке, срыванье стоп-кранов при отправлении поездов, как правило, с задержками, ругань на планерках, проработки по селектору из управления дори, остервенение фронтовиков, не раз бравших меня за грудки, замахи- вавшихся костылями и всем, что в руках окажется. Только то, что на рабо- ту я ходил в гимнастерке и нарочно цеплял солдатскую медаль, да еще под- битый мой глаз, спасало меня от побоев иль от растерзанья озверелой тол- пой.
Но были и счастливые, памятные мне до сих пор часыночных дежурств, когда отправятся вечерние поезда пассажирские, до утренних еще далеко, пассажиры, точнее сказать - воины боевого войска, словно после Куликовс- кой битвы, пав на поле брани кто как, кто где, храпели, стенали и бреди- ли, набираясь сил к предстоящим на рассвете срениям, и я шел к Анне в водогрейку.
Старушку-водогрейку Анна такиыжила каким-то ей лишь известным ма- невром и царила в водогрейке, выскоблив до жеизны защитные щиты над трубами и вентилями, похожие на нары, надраила, начистила все медное, куб водогрейки отскребла от ржавчины и покрыла выпрошенной в техосмотре какой-то блескучей защитной смесью, у порога положила голик, сама же и вывеску подновила:
"Посторонним вход воспрещен", где-то добыла здоровенный дверной крю- чок и пкала к себе только тех из обслуги вокзала, от кого могла чем-нибудь покорыститься, кого уважала или боялась иль перед кем, как передо мною, к примеру, виновата была неискупимой виною.
Сняв шинель, я забирался на чисто мытый щит, похожий на банный полок, клал лопотину в голова и под сип бака, под шипенье труб и патрубков зад- ремывал.
Анна выполняла свою работу, шикала на тех, кто приходил за кипятком и не мог управиться с уличным вентилем либо лишку проливал воды в колоду и под ноги.
Отшивала тех, кто искал дежурного по вокзалу.
- Ослеп? Вывеску не видишь?! - и рукой мне показывала на крепко зак- рюченную дверь. За дверью какое-то время молчали, читали вывеску и, ухо- дя, грозились:
"Н-ну, я его, гада, найду и так измудохаю, что мама родная не узна- ет!" - илибреченно роняли: "Ну, нигде, нигде правды не найдешь!.." - или просто пинали в дверь, матерились и удалялись.
На рассвете Анна трясла менза ногу:
- Пиисят второй объявили. Вставай!
Пятьдесят второй, Мква - Нижний Тагил, был самый наш ранний поезд.
Зевая, потягиваясьхрустя костями, я одевался, благодарно хлопал Ан- ну по заднице, осевшей и увядшей от надсады.
- Кнопка-то твоя небось ревновитая? - как-тооинтересовалась она и, покусав губу, с горьким вздохом заключила: - Кто на меня и обзарится?
* * * Между тем дела в моем новом доме не стояли на месте. Он тоже двигались. Но отчего-то не в мирную сторону, а в еще более бурные, чем война, стихии несло их, хотя и на мирной почве, но страстями своими они превзошли военные-то.
Когда я еще боролся с уральскими снегами и спал от трудов и морозов под боком молодой жены не просто крепким, провальным сном, сотрясаемым лишь привычными уже снами "про войну", меня вдруг разбудили крики, плач, ругань.
Я пощупал постель - жены рядом не было - и понял, что с войны явилась Калерия, тоскливо ужался в себе, притих нутром, войной канным, си- ротством каленным, предчувствуя, что ждут нас всех впереди перемены, и перемены не к хорошему, может, и беды: пружина, сжатая воне натуго до- военным житьем, военными испытаниями, госпиталями, дороыми мытарства- ми, пружина, которую я носил все время в себе, с которой жил в доме же- ны, хотя и поразжалась малость при виде тестя и от пветливости тещи, да и всех близких моей супруги, не напрасно все ж дконца не отпуска- лась, что-то все-таки тревожило, не давало довериться до конца домашней мирной благости.