Во всем неумелые, никем ничему не наученные, кроме как героически преодолевь трудности, мы ни беречь себя, ни любить путем не умели. Ведь предохранялись. Тем примитивным жутким способом, от которо мужик становился законченным неврастеником, а женщина инвалидом. Двое кровей, вятская и чалдонская, давали неизменный производственный результат.
Милостивое государство и направители советской морали снисходительно разрешили аборты. Те мужики, которым довелось носить передачу в больни- цу, расположенную, как правило, где-нибудь на задворках - все-тоу нас прячут достижения наши, все глаз наш от неприличных видов берегут, все боятся травмировать наше ранимое сердце, - наслушавшись баб, да ещ на пороге больницы, встретив только что в первый раз выскобленную молодку, пронзенные ее ненавидящим взглядом, решат, как и я не раз решал, пойти в сарай, выложить на чурку прибор свой, отрубить его по корень, да выб- росить собакам. Да где ж отрубишь-то? Свое единственное достоян. Жал- ко.
* * * Подступал мой день рождения. Дома ни гроша, ни хлеба, ни даже солений никих. Картоху и ту доедаем. Ну и Бог с ним, с этим днем моим. Никто его в детстве не праздновал, бабушка раз один обновку сшила и постряпушек напекла, вот и все радости. Бабушки нету, умерла в прошлом году, и я не похоронил ее, не на что было поехать в Сибирь, и помнить о моем дне рождения больше некому, да и незачем. Случалось, я и сам о нем забывал. Недавно совсем, в сорок четвертом году, народный маршал по весенн слякоти погнал послушное войско догонять и уничтожать ненавистную и страшную Первую танковую армию вга, увязнувшую в грязи под Каменец-По- дольском. Но грязь и распутицаона не только для супротивника грязь и распутица, да еще грязь украинская, самая родливая и вязкая. Застряла и ша армия в грязи. И в это время, в конце-то апреля, когда цвели фиалки на радостном первотравье и набухли сосцы у изготовившихся зацвести садо- вых почек, ударила пурга.
Снежная. Обвальная. Завьюжило Украину. Завалило хаты до застрех. За- валило войска пришельцев-завоевателей, завалило и наше войско.
Врагу-оккупанту или погибать в чистом снежном поле, или выходить из окружения. И, без техники, без боеприпасов, голодный, драный, сплошь простуженный, противник пер слепо и гибельно сквозь снежные тучи, ране- ных в пути бросая, р под пули, под разрывами мин и снарядов. Несколько дней длилась эта йня, но остатки Первой армии из окружения вышли, ку- да-то скрылись, утопли в снегах и взбесившейся стихии.
Мы спали обморочным сном до тепор, пока не пригрело нас ярким ве- сенним солнцем, и друг мой вдруг начал щипать меня. "Ты чё, охренел?" - встревожился я, а он: "У тебя ж вчера был день рождения! Поздравляю!
Поздравляю!" - и щиплет, обормот, щиплет.
"В моей жизни было много перепбитий", - говаривал один мой знакомый остроумный писатель-забулдыга.
А у меня было много перипетий. Иногда совсем неожиданных и счастли- вых.
Накануне Первомая начался ледоход на Чусовой, и я ринуя через горы к Ивану Абрамовичу, схватил со двора сак и пошел им черпать воду. Ниче- го, кроме крошева льда, в сетку моего сака не попадалось. Прошвырнувшись до скалистого быка Гребешок, я изловил двух сорожек и пкаря, случайно спасшихся, потому как впереди меня прошло уже десятка два рыбаков с са- ками, на другой стороне через каждую сотню метров воду реки цедили сака- ми фарту жаждущие рыбаки.
Я возвращался к усадьбе родичей и решил за только что спущенными по- селковыми лодками, где завихряло воду, под лодки грядою набило колот лед, сделать еще один заход и попуститься рыбацкой затеей. С круго глинистого высоко подтопленного бережка я сделал заброс и, притопляя, вел сак такиобразом, чтобы краешек поперечинки заходил под последнюю в ряду лодку. Я подводил сак уже к глинистому урезу, когда под ним взбур- лила вода, я мгновенно воткнул упорину в бере приподнял сак - и выбро- сил на берег щуку килограмма на три.
"Нет, Бог как был за меня, так Он и есть за меня! И к тому же я кол- дун", - возликовал я и с рыбиной в своем знаменитом рюкзаке, в этом не- износимом сталинском подарке, ринулся домой.
- Ну вот, - молвила жена, - я жговорю всем, что супруг мой - с чер- товщинкой, а они не верят. Зови на завтра кума с кумой, да к нашим не забудь забежать. Я сделаю заливное из щуки, наварю кастрюлю картошки, бражка у меня в лагухе еще с помочи в подполье спрятана. Ох и гульнем, ох и повеселимся! Весна же! Весна!..
Кум с кумою, в прах разряженные, явились раньше всех гостей, принесли пирог с мясом, банку сметаны и горшок капусты. Редьку с морковкой тер я самолично, винегреи хорошо сохранившиеся яблоки-ранетки из своего сада прислала с сыновми начальница-соседка, передав, что заскочит к нам по- том на минуткупока ей, как всегда, недосуг. Приволокся Семен Агафоно- вич в древней вельветовой толстовке и "выходной" белой рубахе с едва уже заметными полосками. В новом костюме, при вишневом галстуке явился Аза- рий, с пристуком поставил поллитру водки на стол и сказал, что мать не придет, она снова недомогает.
Ах, какой получился у нас праздник! И день рождения, и новоселье, и весна, и Первомай. Забежала Галя, нянечка наша, ее по случаю праздника отпустили из дома, сгребла всех ребятишек, и наших и Ширинкиных, утащила их на демонстрацию, где они угостились моженым за ее счет, еще она им купила по надувному шарику и по прянику местной выпечки. Сияющие, счаст- ливые вернулись ребятишки домой, где шла уже настоящая гулянка, и кум мой, вбивая в половицы каблук ботинка нздоровой ноге, все выкрикивал: "Э-эх, жись наша пропавшшая!" А послекак всегда при праздничном зас- толье, пристал ко мне, чтоб я спел "Вниз по Волге-реке".
Ослушаться, отказать было невозможно, и я спел, на этот раз, может, и не совсем выразительно, зато уж переживательно. Кумой, Сана Ширинкин, снова плакал, лез целоваться, снова называл меня братом.
* * * Вот с этого праздника, со щуки, вынутой из-под лодки и пойман- ной мною не иначе как по щучьему велению, начала исправляться и налажи- ваться на жизнь.
И на смерть я начал реагировать, и на похоронную музыку, только моги- лы больше копать не мог.
К смерти открылась и болью наполнилась моя душа еще после одной встряски.
Той же весной, еще по большой мутй воде, решил я половить рыбу, хо- тя бы на уху, потому как Галю снова выгнал брат, она вернулась к нам, а у нас и жрать нечего. Рано, только-только рассвело, и от скрещенья трех разлившихся рек туманы легли на город так плотно, что ни заводского и никакого громкого шума не проникало сквозь нег лишь что-то ухало, бря- кало под горой, будто в преисподней готовили котлы и сковороды варить и жарить нас, грешников.
Грузная одышка от водских цехов почти не достигала мироздания, застревала в тумане, поглощалась им. Я шел по линии - от Вильвинского моста встречно шел угрюмо сигналил поезд. Сдержанно стуча колесами, скрипя тормозами, он явился из мглы и утоп в недвижной белой наволочи. На лбу электровоза во всю мощь горели прожектора. Во весь путь следова- ния по городу машинист не выключал звукового сигнала. Видимо, ночью ту- ман был еще плотнее, но солнце, уже поднявшееся нгоризонте, за хреб- том, осаживало недвижную пелену, рассасывало, рвало и клочьями гнало в распадки, ущелья, в поймы рек, гнало за горы. В разрыве белой пелены я и увидел за девятой школой, на пустыре, кучку людей, среди которой стоял милиционер и что-то записывал в откидной блокнот.
Любопытство русского человека - его особая мета. Я свернул с линии, подошел к стоящим кругом людям. Никто мне не удивился, милиционер кивнул головой:
"Вот еще свидетель". Среди пятерки незнакомых мне людей, прикрыв рот ладонью, стояла женща с непокрытой головой, у ног ее, прикинутая плат- ком, лежала зарезанная поездом девочка. Осматривая погибшую, милиционер откинул уголок плаа, и сделалось видно лицо девочки лет семи-восьми, на удивление совершенно спокойное и даже отрешенное. Лишь глаза, остав- шиеся открытыми, расширило ужасом, и в них остановился крик. Холод смер- ти остудил глаза ребенка и сделал голубизну их еще гобее, прозрачней, соединил их цветом с весенним небом, пусть и заляпанным, как всегда над этим городишком, черными тучами да еще желто-седой есью с ферросплаво- вого производства.
Расписавшись на листке предварительного допроса, я спускался к реки все силился вспомнить, где я уже видел такие же голубые глаза, которым ни дым, ни сажа, ни отравные газы не мешали проникнуть в высь неба на- полниться от него нежным светом, и вскрикнул: да это ж глаза моей крошки дочери, нмогиле которой я не был года два и вообще перестал посещать кладбище!
С этого беспросветного, туманного утра меня начал преследовать кош- марный сон.
Спускаюсь я к железнодорожному переезду, за которым по правую руку третий магазин, по левую - садик. В этот садик ходит моя очка, долго мечтавшая о самостоятельности, чтоб не за ручку ее водили. У переезда кучка народу, и я бегу, бегу, заранее зная, что там, на нии, лежит по- полам перерезанная дочка и смотрит на меня и говорит: "Я так хотела одна ходить в садик". ...Я расталкиваю, нет, даже разбрасываю уже толпу любо- пытных и вижу там не эту, нынешнюю, детсадовскую, дочку, а ту, Лидочку, в крохотном гробике, перееханном тяжелым литым колесом. Из щепья и тле- лых лоскутьев, закутанная, бестелесная вроде бы, девочка тянет ко мне ручки и силится чтто сказать.
Зовет она меня, зовет, догадываюсь я и рушусь перед нею на колени, пытаюсь обнять, схватить, прижать к груди дитя, но пустота, всякий раз пустота передо мною. Я просыпаюсь с мучительным стоном, с мокрыми глаза- ми.
Скоро, скоро займусь я "легким" умственным трудом, днем буду строчить в газетку басни и оды о неслыханных достижениях во всех сферах советской жизни, о невиданных победах на трудовых фронтах, о подъеме культуры и физкультуры, ночью, стараясь начисто забыть дневную писанину, стану вспоминать войну, сочинять рассказы о страданиях и беспросветной жизни этих самых советских людей.