У меня уже заметно отросли волосы, я уже один раз сходил в парикма- херскую и, поскольку никаких причесок не знал, хотел было назвать, как мой папа, - "польку-бокс", да в прейскуранте, висевшем на стене, "полька" и "бокс" обозначались отдельно, к томуе "полька" была наполо- вину дешевле "бокса", и я назвал эту прическу, да так и не меняю ее до сих пор, лишь иногда, когда контуженая голова совсемж начинала разла- мываться от боли, я стригся машинкой "под нуль", надеясь, что без волос голове будет легче.
Я любил постоять перед тем старым зеркало много лиц повидавшим, за- чесывая волосы то набок, то кверху - "политикой", то еще как-нибудь. Од- нажды Калерия, утопивши живот меж колен, что-то сноровисто шила у окна.
- Тебе идет прическа чуть набок и вверх.ы тогда как петушок... и изуродованный глаз меньше заметно, - сказала она.
- С-спасибо! - сквозь стиснутые зубы процедил я, уже и подбывший про уродство глаза. Жена моя и такого меня любила, ну а если не любила, то привечала и необидно, по-русски жалела.
В комнате, где обосновись высокие квартиранты, сделалось будто на выставке, скорей как наарахолке. Всюду: на стульях, на спинке кровати - горой лежало, виселразнообразное заграничное барахло. Капитан расха- живал в галифе, в шелковой, голубого цвета, нижней рубахе и пощелкивал цветастыми подтяжка или валялся на кровати, почитывая книгу. Черти его сунули в начавшийся разговор.
- Калерия! А что, если мы выдадим один из костюмчиков этому боевому солдатику, да еще рубашку, может, и сапожки - не парень, загляденье бу- дет!..
Я не думаю, что он подал эту "идею", чтоб поизмываться надо мной. Он, наверное, и в самом делхотел облагодетельствовать меня трофейным доб- ром.
Калерия, прервав работу, посмотрела на мужа - шутит он или всерьез говорит.
Она, Калерия, испытывала передо мной чувство неловкости за так нелад- но, с нашего "переселения", начавшееся возвращение их к мирной жизни, иногда заговаривала со мной о м, что как родит, они с мужем получат квартиру: у него на это больше возможнтей, чем у меня, - они это пони- мают. Переедут, обставятся, тогда мы с Милей снова вернемся в комнату наверх. А сейчас как быть? В положении и е и нам неловко, да и тес- но...
"Да-да, - кивал я головой. - Конечно, конечно. Не беспокойтесь, нам и за печкой ничего. - И для убедительности добавлял: - С милой рай и в ша- лаше..." Тяжело донашивающая ребенка, Калерия морщила губы в улыбке, ки- вала мне и долго потом следила за моим взглядом: правда ли, что я не но- шу камня за пазухой, не обиделся на нее. Бедная женщина. Она была в том уже состоянии,огда все земное докучает, мешает, боль и тревога сосре- доточены на том, что внутри, а не снаружи, что ее мучает, но и дарит светлую радость небывалого, ни на что не похожего состояния и жуткой тайны ожидания того, что за этим последует, муки ее завершатся новой жизнью, подумать только, зачатой на войне.
Ребенка мира! Первенца! Ее первенца! Ради которого она и сама роди- лась, росла. Не для войны же, не для работы, пусть и в отдаленности от фронта, рождалась она!
Калерия заметно помягчела нравом, сделалась уступчивей, заискивала перед сестрой, как я заметил, самой тут непреклонной; не вступала в стычки с Азарием, даже подарила ему что-то заграниче, вроде ручку-мно- гоцветку.
Правда, он ее забыл в желобке окна. Отцу с матерью тоже что-то пода- рила.
Тасе - платье да пальто. Васе ботинки, хотя и поношенные, но совсем еще крепкие. А вот у жены моей подарков от Калерии и ее капитана не бы- ло, видать, они понимали: никаких подарков она не примет, да еще такой отлуп даст трофейщикам, что зубы заноют.
В общем и целом отношения в доме более или менее утряслись.Калерия капризничала, или, как тут говорили, "дековалась", только над марью, да и то нечасто. Мать терпела и всех терпеть просила. "Господь простит", - говорила.
Но жизнь под одной крышей - тесная жизнь, тут друг от друга не спрячешься.
Мой свояк Иван Абрамович с семьей переехал из Шайтана в Архиповку, поближе к городу, всего она в шести верстах от города, та Архиповка. Он часто привозил на салазках мороженое локо на продажу, из овощей кое-что - он сбивался на дом. И пока жа его торговала на базаре, Иван Абрамович вел с нами разговоры, да все больше на политические темы иль нравственно-социальные.
Видом он был благообразен. Высоко обнажившийся массивный лоб обрамлен нимбом волос, голубоглаз, длиннолиц, длиннорук, походил он на какого-то философа из ебника пятого класса. Иван Абрамович читал газеты, книги, вступил на войне в партию, хотя на Урал угодил спецпереселенцем, негодо- вал по воду безобразий, творившихся в лесной промышленности, заверял, что в это вместе с последствиями войны будет со временем партией лик- видовано. На лесозаготовках Иван Абрамович очутился не по своей воле, на фронте метил попасть в политруки, но дальше агитатора продвинуться не уел, однако патриотический порыв не утрачивал до тех пор, пока жизнь да болезни совсем не замяли его и не растолкли в порошок. Я его подзужи- вал:
- Ты такой вот сознательный, почем же сейчас молочко на базаре прода- ет твоя баба? Почем?
- Дурень ты! - беззлобно и снисходительно гудел Иван Абрамович и от- ворачивался от меня, как от осы, докучливо зудящей над его мудрой голо- вой.
- Погоди, погоди, поживешь вот мирной жизнью, покатает она тебя по бревнам, синяков на бока наставит - поумнеешь.
С товарищем капитаном разговоры у нас не клеились. Он про "свою вой- ну" помалкивал, я трезвонил шпорой, в кучу собирал все, что слышал, видел на пересылках, в госпиталях, в запасных полках. Свой боевой путь был м настолько неинтересен, что я его почти не касался, вспомню только иногда, где чё сперли, какие шуточки вытворяли по молодости лет после того, как отдохнем и отоспимся, от глупости и прыти, связанной с возрас- том и постоянной взвинченностью, неизбежной у молодых ребят на войне.
Иван Абрамович, рядовой стрелок на войне, пехотинец, вышедший в сер- жанты, отлично понимал, где я говорю серьезно, где придуриваюсь, хохо- тал, отмахивался от меня, утирал калеченой рукой, похожей на пучок соси- сок, глаза. Папаша смеялся приглушенно, и только по глазам его серым, голубеющим в минуты радости, да по мелко вздрагивающейороде было за- метно, что он тоже смеется.
- Тихо вы! Каля там, забыли! - шикала на нас Пелагия Андреевна, но шикала беззлобно - тоже нажилась в почти безгласном доме за войну. - Согрешенье с вами... - и удалялась к соседям - отдохнуть, может, переж- дать: Калерия рассердится - ее тут не было, и она знать ничего не знает.
- Вот с такими вояками и отдали пол-России, провоевали четыре года, - не выдержал как-то капитан, послушавший мои байки.
Я знал, что он не выдержит, потомчто он, когда я, махая руками и ногами, "травил про войну", фыркал, совался с замечаниями. Я ждал, когда он сорвется, даже предполагал, что он скажет, и тут же вмазал ему в от- вет:
- А с такими, как ты, просрали бы целиком дорогую Родину за три меся- ца!
Осенью немцы были бы уже здесь, - потопал я по полу. - Н Урале! А японцы там! - показал я за окно, на улицу, в восточную сторону.
Повисла неожиданная напряженная тишина. Но капитан был не лыком шит, немало, видать, поработал с такими "мятежниками", как я. Он поблеел, но, сдерживая себя, выдал презрительно:
- Шутник! - и быстро удалился наверх.
Папаша снова, несмотря на запрет, свертывал цигарку. Иван Абрамович угрюмо молвил:
- Зря ты. От говна подальше...
Папаша, с которым мы уже испилили и искололи все дрова в мовыходные дни, очистили снег и стайки, то вполуха слушал меня, то и вовсе не слу- шал, но все равно мне одобрительно кивал:
- И правда што, не связывался бы ты с им. равильно Иван Абрамович толкует:
от говна подальше - не воняет.
Теща явилась и с порога навалилась на "самово":
- Опять смолишь! Ско говорено. - И когда, накинув японскую шубу и бубня что-то себе под нос, папаша удалился на улицу и я стал собираться следом за ним, сказала Ивану Абрамовичу так, будто ме уже не было в избе: - Ну нискоко не уступит старшим! И трешшыт, и трешшыт!.. Да хохо- чет - аж лампы гаснут! Вот как ему весело! С чего? Зарабатыват меньше уборщицы, но туда же, с гонором...
Папаша сидел под навесотамбура. Цигарка его, как флейта с дырами по бокам, дымила вызывающе. Удивительный был он курец, папаша! Курил он всю жизнь не взатяжку, но без курева жить не мог. Сейчас у него в цигар- ке-флейте были крупно рубленные табачные крошки - корни вперемешку с крапивой, но он смолил себе и смолил - аж глаза ело. Протянул было мне кисет, но моя голова его курева не переносила, угорала - в ней, в конту- женой-то моей башке, усиливался звон. Папаша убрал кисет карман. Я достал за услугу на вокзале заработанные папироски и, когда докурил "Прибоину" до мундштука, притоптал ее, сказал папаше:
- А давай-ка, Семен Агафонович, сортир чистить. Народу много, все се- рут...
уже подпирает...
- Пожалуй што айда. Нам така работа самый раз. Капитанам срать - нам, солдатам, чистить! Такие сердитые слова, так сердито и грубо произне- сенные, я услышаот папаши впервые и озадачился, начиная понимать, что с виду-то у папаши лишь борода да нос, да трудовые корявые руки, испу- танные толстыми жилами, но внутри, в середке-то, где глазу не видно, - не все так уж просто да топорно.
Папаша надел "спецовку": старый дождевик, латаные-перелатаные вален- ки, для чистки изготовленные рукавицы - и заделался черпалой. Меня от долбежной работы освободил, так как одежда у меня одна - и рабочая, и выходная.
Пахнуть стану, а работаю на людях, и он, папаша, преоично это зна- ет, так как на том же чусовском вокзале, после того к ему повредило руку при сцепке вагонов, какое-то время состоял швейцаром при ресторане. Работа легкая, в тепле, да старуха его оттудова отстнила, так как он там, при ресторане-то, кхе-кхе...