- А мы им тут кольев осиновых да березовых навтыкали, с касками на торце - вместо произведений искусства, - начал кипеть и заводитя я, - чтоб не отдалялись больше от родного дома в поисках жизненного пространства...
Жена опять давнула мою ногу и к хозяину с вопросом нает природы, похожа ли на нашу.
- И похожа, и не похожа, - промокая губы салфеткой, отозвался хозяин. - Деревья как будто те же, но все подрижены, все ровненько, аккурат- ненько...
Хватанув, уже самостояльно, без приглашения, высокий стакашек вод- ки, я хотел было напрямки спросить, как жопу евройцы подтирают. Не се- ном? Сеном так хорошо, мягко, запашисто, и целый день, иногда и неделю из заднего прохода трава растет. Косить можно. Бедненькая тетя Люба поз- вала меня нести сковородку с жареной картошкой и на кухне приникла к мо- ему уху, задышала в него:
- Миленький мой мальчик, герой ты наш фронтовик, наюй на него, про- шу тебя.
Он же меня съест... загрызет... Я все помаю, все-все! Изменщик он родине и народу, изверг и подлец, да ведь мужик мой, куда денешься?.. Пойми ты, мне-то каково на старости лет? Я из честной трудовой семьи... Будь молодые годы да...
Жена моя бдила, не давала мне больше выпивать, да и увела меня поско- рее "к тете", где я заявил, что и дня больше не останусь под крышей это- го разожравшегося на фашистских хлебах борова.
- Все, все! Все, мой хороший! Навестим вот тетю утром завтра в больнице - и за билетами, за билетами: у меня же литерные талоны. Мы же с тобой дальше поедем в купе. В купе, в купе, голубчик. В купе знаешь как хорошо, удобно, спокойно?! Ездил когда-нибудь в купе? Не ездил, не успел, а то бы поездил, ты ж железнодорожник. Я тоже не ездила, но знаю, что купбывает на четверых...
- Это и я знаю! - непреклонно заявил я. - Ты кого надуть пытаешься? Кому голову морочишь?
- Ну и что, что на четверых? - частила супруга. - Может, остальные двое опоздают... Мы ж с тобой так вдвоем еще и не были, - прижалась она ко мне...
- Посидеть можно, поговорить, даже, если охота, полежать... - вздох- нула она.
- А этот... Он мне еще больше противен, чем тебе, но я же держусь. Можно же немного потерпеть...
- Ты не была на Днепровском плацдарме!.. Ты не была на Корсуне... Ты не видала!..
- Не был Не была... Я и войну видела издалека и ничего такого не испытала.
Но тоже ведь досталось. Бомбежки... пожары... ужас... Не мытьем, так катаньем война свое взяла у всех...
- Так уж и у всех?!
- Ну, не у всех, ну, оговорилась. Хотя почти у всех... А тетя-то. Ха-ха! Ну, она какой человек. Велела привезти в больницу ее швейную ма- шинку.
- Зачем?
- А чинит больничное белье. Нога в гипсе подвешена, она машинку на живот себе - и пошел строчить!.. Она у нас очень, очень хорошая. Ты ее обязательно полюбишь! Обязательно!
- А она меня? - спросил я, мягчея и привлекая к себе свою заботливую супругу, всегда и всем пающуюся угодить, все неудобства и уродства на земле исправить, всем обездоленным соломку подстелить, чтоб мягко было, удобно, если возможно, чтоб никто ни на кого не сердился, никто никого не обижал.
- Ну кто же такого грубияна и замечательного дурня не полюбит? - рассмеялась она, целуя меня. - Такое невможно. - И сделала тонкий на- мек: сейчас, мол, разденется, сейчас-сейчас, минуточку еще терпения, всего одну минуточку...
Но тут в дверь деликатно постучала тетя Люба, спросила, можно ли к нам.
Присева кровать, стала плакать и жаловаться на Василия Деомидовича, который успел уж поинтересоваться, долго ли мы тут задержимся. Опять от- читал, чтне берем с тети вашей плату. Ведь знает, хорошо знает, что уж столько лет ломит тетка твоя по хозяйству, весь дом, все дела на ней, сама хозяйка лишь торгует на рынке, копейку наживает. И еще плата ка- кая-то?
Фактически же тетя тут и хозяйка, и прислуга, и швец, и жнец...
- Ну, такой злодей навязался, такой паразит явился - сил нет, всю ме- ня, бедную, уж измучил... Шкуру-то собачью под навесом видели? Это он Бобку, Бобочку моего, бедного, задавил. Лает, спа не дает. Своими ру-учищами, фашист! Фашист, и нет ему пощады.
Но пощады не будет как раз ей, тете Любе: выжив с квартиры нашу тетю, Василий Деомидович вплотную займется тетей Любой, и несчастную женщину хватит удар, она належится в грязной постели, только подруга, наша тетя, будет ее навещатьобирать от гнуса и грязи. Хозяин еще при живой хозяй- ке приведет в дом молодую бабенку и станет тешиться с ней на глазах у законной жены. ви в другом месте, эти прелюбодеи, может, и прикончили бы тетю, но тут кругом соборы, кресты, попы и богомольцы. Бо боязно. Вдруг увидит?
- Он и до войны не больно покладист был, нудный, прижимистый, нелюди- мый, да все же терпимый, а после плена прос невозможным сделался! Иногда забудется и брякнет: "А вот у нас, в рмании..." О Господи, Гос- поди! Что только и будет? Что только и будет?..
Когда тетя Люба на цыпочках удалилась на кухню и выключила свет за- ле, нам уж ничего-ничего не хотелось, даже разговаривать не было охоты.
* * * Утром, с десятичасовой электричкой, мы втроем выехали н стан- цию Яуза, где в железнодорожной больнице лежала тетя, которую по расска- зам я уж вроде знал вдоль и поперек, да и любил уже как родн, горел нетерпением поскорее ее увидеть. Но прежде чем отправиться н электрич- ку, все мы переждали, когда хозяин уйдет со двора. Василий Деомидович, поворочавшись в коридоре перед зеркалом, надел новое пальто, с загранич- ным портфелем и в кожаных перчатках проследовал мимо окон. Тетя Люба, смиренно почтительно до ворот провожавшая супруга на службу, верну- лась, плюнула, мы на радостях хватанули с нею по два стопаря водки, за- розовели, повеселели и начали друг дружке расскавать анекдоты, смешные истории, громко хохотать, тетя Люба колотила меня по плечу, потом стала тыкаться в плечо носом.
Жена моя, пасшаяся огороде, застала нас в резвости и веселье, при- нюхалась и поинтересовалась:
- Послушайте-ка, товарищи! Вы с чего это так разрезвились? А к тете кто поедет?
- Да ну тебя! Отстань! Надо же отвести душу добрым людям! Ушел дес- пот-то мой, мы с твоим благоверным и тяпнули по менькой! А чего тут такого особенного? Анекдот какой классный солдатик рассказал!.. Смеш- ной-смешной!
Только я вот уж забыла его - памяти чисто не стало...
Оно бы и ничего, совсем ничего - ну, выпили и выпили, - да тетя Люба, систематически недосыпающая из-за напряженного хода жизни, захмелела крепко, в электричке громко разговаривала, выражалась, даже петь пробовала: "Шли по степи полки со славой громкой..." - но вдруг разом огрузла и уснула.
Проснувшись, запаниковала:
- Ой! Чуть ведь не проехали! Ой, пьяная дура!.. - И высадила, точнее сказать, вытолкала нас из вагона на остановку раньше.
Меня, после дороги с фронта, удивить дорожными происшествиями было трудно, но тут на ех парах выскочила из кустов женщина с большой вя- занкой березовых веток - на голики, промчалась по деревянному переходу на деревянный пеон и, загнанно дыша, но не снимая вязанки, поглядела туда, поглядела сюда и спрашивает у нас:
- А поезд где?
- Чего-о-о-о?
- Поезд, спрашиваю, где? Электричка?
Тетя Люба, ахая, проклиная и мужа своего, барина говенного, не дающе- го ей путем выспаться, и тетю нашу, и нас, сла объяснять женщине, что мы тоже вылезли вот раньше на остановку и не знаем, не то ждать следую- щую электричку, не то шагать по шпалам... Женщина опустила вязанку на перрон, ди принялась частить тетю Любу матом: по ее выходило, что из-за нас, ротозеев, она не поспела на электричку, потом не поспеет ко времени домой и на работу, не продаст голики, вообще большие неприятнос- ти в ее жизни будут, и все из-за нас!..
Тетя Лю уяснила из ее ругани лишь одно: электричка с остановкой на Яузе пойдет лишь в обед, - смиренно перекрестилась, прикрикнула на жен- щину, и потопали по шпалам. Опоздавшая труженица поливала нас вослед, как ей только хотелось, не жалея того изысканного столичного мата, коий будет с годами еще более усовершенствован.
В больницу мы пришли изрядно уж утомленные, но развеселились, как по- пали в многолюдную палату, где женщина с простецки-деревенским лицо чуть тронутым оспой, с белесыми, отливающими желтизной волосами, с под- вешенной за гирю ногой в гипсе, поудобней устроив на животе, прикрытом старой простыней, швейную машинку, бойко и ловко чтоо сшивала и еще бойчее что-то рассказывала, переcыпая быстротекучий вятский говорок, будто камешки с ладони на ладонь.
- Вот! Полюбуйся! - стараясь удержаться в строгости, указала тетя Лю- ба моей жене на эту женщину. - Полюбуйся на ненормальную свою тетку!..
- О-ой! Миля! - воскликнула женщина со сломанной ногой.
И когда моя жена бросилась к ней, неловко, через машинку стала доста- вать и целовать ее, тетя со слезами попросила:
- Бабы!.. Да уберите машинку-то! Чё она, как конь, на мне едет...
Я опять удивился, что жену мою зовут Милей. Какая разнообразная она у меня!
Тетуа, освобожденная от машинки, немножко поуспокоившись, спросила, поглядевши на меня: кто это, уж не муж ли? И жена моя, которая Миля, смущенно закивала, защебетала, что да, что муж.
Как она, тетушка, плакала потом, когда мы ушли из больницы, - сама же нам и поведала о том тько много лет спустя. Жаль ей тогда было любимую племянницу: из такойольшой семьи, трудолюбивой, бедной, и вот мужичон- ку себе сыскала израненного, профессию железнодорожную потерявшего, до сержанта даже не дослужившегося, значит, и пенсиону путного не будет...
- Ох, Господи, Господи! Один попался рядовой, да и тот кривой.
На бедность нашу и на начало обзаведения тетя наказала тете Любе дос- тать из комода отрез шелка вишневого цвета, кое-что из ее бельишк те- тиного, да постельного, да покрывало белое пикейное, да новые шелковые чулки.