Целую руки у вашей матушки и дружески жму вашу руку.
Ваш Л. Толстой.
1878 г. Января 27. Ясная Поляна.
К моему великому несчастью, предположения ваши неверны, дорогой Афанасий Афанасьевич, я не только не за работой, но вам не отвечал потому, что все это время был нездоров. Последнее время я даже лежал несколько дней. Простуда в разных видах – зубы, бок, но результат тот, что время проходит, мое лучшее время, и я не работаю. Спасибо вам, что не наказываете меня за молчание; а еще награждаете, дав нам первым прочесть ваше стихотворение*. Оно прекрасно! На нем есть тот особенный характер, который есть в ваших последних – столь редких стихотворениях. Очень они компактны, и сиянье от них очень далекое. Видно, на них тратится ужасно много поэтического запаса. Долго накопляется, пока кристаллизируется. «Звезды», это и еще одно из последних* – одного сорта. В подробностях же вот что. Прочтя его, я сказал жене: «Стихотворение Фета прелестное, но одно слово нехорошо». Она кормила и суетилась, но за чаем, успокоившись, взяла читать и тотчас же указала на то слово, которое я считал нехорошим: «как боги»*. Страхов мне пишет, спрашивая о вас. Я дал ему ваш адрес.
Наш душевный поклон Марье Петровне. Дай вам бог устроивать получше и подольше не устроить, а то скучно будет*.
До следующего письма, нынче некогда.
Ваш Л. Толстой.
Главное, быть здоровым и меня любить по‑старому.
1878 г. Февраля 9. Москва.
Меня всю дорогу мучала мысль, что я плохо с тобой простился и не просил тебя написать мне.
Только бы ты была здорова. Смотри будь здорова и не волнуйся. Я доехал хорошо, с стариком Левашевым говорил всю дорогу. Вечер провел в гнезде* с Костенькой* и Истоминым, с которым говорил о деле, то есть о книгах. Он мне пропасть дал*. Нынче был у двух декабристов*, обедал в клубе, а вечер был у Бибикова, где Софья Никитична мне пропасть рассказывала и показывала*.
Теперь провел конец вечера у Дьяковых с Машенькой, Лизанькой* и Колокольцевой и от них пишу. Завтра поеду к Свистунову, декабристу, и обедаю у Истомина, и с Владимиром* проведу вечер.
Целую тебя и детей. Ужасно время скоро идет, – ничего не успеваешь и устаешь ужасно.
Утром был на панихиде у старика Перфильева*.
Толстой.
1878 г. Марта 4. Тула.
Поезд опоздал на три часа (потом оказалось, что на пять), так что я потерял целый день. Возвращаться не стоило того. Был у Пущиной. Много интересного от дочери Рылеева*. Напишу из Москвы. Поезд пришел в 4, 15 м.
Л. Т.
1878 г. Марта 5. Москва.
Пишу с петербургской железной дороги*. Устал очень, но, слава богу, все благополучно и здоров. Устал я оттого, что встал рано, пошел к обедне, не мог отделаться от Васеньки*, все с ним спорил. Потом поехал к Свистунову, у которого умерла дочь, и просидел у него 4 часа, слушая прелестные рассказы его и другого декабриста Беляева*. Зашел к Беляеву, потом к Бартеневу, у которого обедал, и должен был торопиться на поезд. Целую тебя, душенька, и детей; будь спокойна и не волнуйся. Андрюшу особенно целую.
1878 г. Марта 14. Ясная Поляна.
Милостивый государь Андрей Николаевич!
П. И. Бартенев говорил мне, что вы были так добры предложить ему для меня дневник девушки 20‑х годов, который находится у вас*. Очень вам благодарен за то хорошее мнение, которое вы имеете обо мне, делая такое для меня более чем приятное предложение; и очень прошу вас прислать мне эти бумаги.
По дружеским отношениям моим с высокоуважаемым вашим братом* я считаю себя не совсем чужим вам и потому прошу принять искреннее [уверение] в моем уважении и благодарность за ваше одолжение.
Гр. Л. Толстой.
14 марта.
1878 г. Марта 14. Ясная Поляна.
Многоуважаемый Петр Николаевич!
Когда вы говорите со мной, вам кажется, вероятно, что все, что вы говорите, очень просто и обыкновенно, а для меня каждое ваше слово, взгляд, мысль кажутся чрезвычайно важны и необыкновенны; и не потому, чтобы я особенно дорожил теми фактическими сведениями, которые вы сообщаете; а потому, что ваша беседа переносит меня на такую высоту чувства, которая очень редко встречается в жизни и всегда глубоко трогает меня. Я пишу эти несколько слов только, чтобы сказать вам это и попросить о двух вещах: 1) передать А. П. Беляеву вложенное письмо* (я не знаю его адреса) и 2) пользуясь вашим позволением делать вопросы, спросить, нет ли у вас того религиозного сочинения или записки Бобрищева‑Пушкина, которое он написал в Чите, и ответа Барятинского*. Если нет, то не можете ли вы вспомнить и рассказать, в чем состояло и то и другое.
Я был в Петропавловской крепости*, и там мне рассказывали, что один из преступников бросился в Неву и потом ел стекло. Не могу выразить того странного и сильного чувства, которое я испытал, зная, что это были вы. Подобное же чувство я испытал там же, когда мне принесли кандалы ручные и ножные 25‑го года.
Истинно и глубоко уважающий вас гр. Л. Толстой.
14 марта.
Адрес: Л. Н. Толстому, Тула.
Еще вопрос: что за лицо был комендант Сукин*.
1878 г. Марта 14? Ясная Поляна.
Прочел письма к вам и посылаю их*, понимая, как вы ими должны дорожить. Я нашел в них больше того, что я искал. Многие, особенно из Крыма, прелестны и чрезвычайно трогательны.
Дома нашел все благополучно и привез самое приятное воспоминание о проведенных с вами днях – теплое, твердое и спокойное. Желаю, чтобы и я вам оставил такое же впечатление.
То, о чем я просил вас узнать, разведать, еще больше, чем прежде, представляется мне необходимым теперь, когда я весь погрузился в тот мир, в котором я живу. Надобно, чтоб не было виноватых*.
Искренно любящий вас друг Л. Толстой.
1878 г. Марта 16. Ясная Поляна.
Очень благодарен вам, дорогой Николай Николаевич, за присылку тетради Семевского*. Я ее прочел и отослал и прошу другую – именно записки Бестужева*.
Еще просьба: путешествие ипока Парфения* и попа‑раскольника Авакума* и раскольничьего что есть, но не обработанного, а сырого матерьяла. Если что есть, или вы узнаете, пришлите мне, пожалуйста. Стасова, как члена Комитета* и т. д. Николая I, я очень прошу, не может ли он найти, указать – как решено было дело повешения 5‑х, кто настаивал, были ли колебания и переговоры Николая с его приближенными?*
Кюхельбекер трогателен, как и все люди его типа – не поэты, но убежденные, что они поэты, и страстно преданные этому мнимому призванию. Кроме того, 15 лет заточения*.
Я отсюда слежу мысленно за вашей работой и боюсь, чтобы Степа* не мешал вам, и боюсь уговаривать вас побывать у графини Толстой только поэтому. Хочется же мне, чтобы вы познакомились с ней, чтобы узнать взаимное впечатление мне близких людей.
Как мне ни досаден Соловьев, я не желаю, чтобы вы писали о нем. Решительно не стоит того*. Ваше суждение, что он выводит à priori то, что узнал à posteriori, совершенно верно. Я тоже наводил справки о Софии*. Она изображалась в древней русской иконописи женщиной, воздевающей руки к небу, молящейся.
Ваш всей душой Л. Толстой.
16 марта.
1878 г. Марта 24...25. Ясная Поляна.
Не сердитесь на меня, дорогой Афанасий Афанасьевич, за то, что давно не писал. Виноват. А вы, добрый человек, не покидаете меня, зная, что мне нужно знать, что вы существуете в Будановке. Я на прошлой неделе был, после 17 лет, в Петербурге для покупки у генерала Бистрома самарской земли.
Им там весело и все очень просто, так за что же нам сердиться? Что они выпивают кровь из России и это так надобно, а то бы мы с жиру бесились, а у них все это дижерируется* очень легко. Так что и за это нам обижаться не следует, но за то, что они глупы – это бы еще ничего – но, несмотря на чистоту одежды, низменны до скотообразности, это мне было ужасно тяжело в мое пребывание там.
Это оттуда Фета просят написать стихи на смерть двигателя *. Ваш генерал хорош*, но я там видел пару генералов – орловских, так жутко делается, точно между двух путей стоишь, и товарные поезды проходят. И чтобы перенестись в душу этих генералов, я должен вспоминать редкие в моей жизни пьянства, или [время] самого первого детства. Летом – весною, надеюсь, увидимся и в Ясной, надеюсь, и в Будановке, а пока обнимаю вас.
Ваш Л. Толстой.
1878 г. Апреля 6. Ясная Поляна.
Очень вам благодарен, Владимир Васильевич, и за письмо Фотия*, и за фельетон*, и за ваше письмо. Фельетон ваш хоть немного поправил то дело, что я не успел быть на выставке, – дал мне понятие о ней, но тем более жалко, что не видал картин Мясоедова и Савицкого*. Содержание этих картин для меня интересно; но обоих художников этих я помню по их произведениям, и у обоих, мне кажется, один недостаток холодности, ничего им особенно не хочется сказать. Ваше суждение о Репине* я вполне разделяю; но он, кажется, не выбрался еще на дорогу, а жару в нем больше всех.
Обо мне, что вы пишете, по правде сказать, мне было неприятно*. Оставьте меня в покое. Я не люблю, когда говорят обо мне, не потому, что я не тщеславен, а потому, что я знаю за собой эту слабость и стараюсь от нее исправиться.
Копия с записки Николая, о которой вы пишете*, была бы для меня драгоценностью, и не могу вам выразить мою благодарность за это.
Моя поездка в Петербург оставила мне больше сожалений, чем хороших впечатлений, – и то, что я не видал Крамского, Григоровича, и то, что с вами не успел поговорить о многих и многих вещах, между прочим о музыке, о которой я уже давно мечтаю расспросить именно вас.