Простите за смелость моего обращения к Вам и верьте в чувства истинного уважения и преданности, с которыми имею честь быть Ваш покорный слуга
граф Лев Толстой.
1881 г. Марта 15? Ясная Поляна.
Дорогой Николай Николаевич.
Заказное письмо, которое вы получите, это письмо от меня к государю*. Хорошо ли, дурно, но меня так неотвязно мучила мысль, что я обязан перед своей совестью написать государю то, что думаю, что я мучался неделю – писал, переделывал и вот посылаю письмо. Мой план такой: письмо к государю и письмо, которое при этом приложено*, вы – если вы здоровы и можете, и хотите это сделать, вы передадите, или лично, или хоть перешлете к Победоносцеву. Если вы увидите Победоносцева, то скажите ему то, что мне неловко писать, что если бы было возможно передать это письмо или мысли, которые оно содержит, не называя меня, то это бы было то, чего я больше всего желаю; разумеется, это только в том случае, если нет никакой опасности в представлении этого письма. Если же есть опасность, то я, разумеется, прошу передать от моего имени.
Письмо вышло нехорошо. Я написал сначала проще, и было хотя и длиннее, но было сердечнее, как говорят мои, и я сам это знаю, но потом люди, знающие приличия, вычеркнули многое – весь тон душевности исчез, и надо было брать логичностью, и оттого оно вышло сухо и даже неприятно. Ну что будет, то будет. Я знаю, что вы поможете мне*, и вперед благодарю вас и обнимаю*.
Ваш Л. Толстой.
1881 г. Мая 3? Ясная Поляна.
Собрался совсем писать вам, дорогой Николай Николаевич, но получил второй нумер «Руси», в котором ваша статья, и решил прежде прочесть*.
Мне не понравилась ни первая, ни вторая статья. Как и почему, – поговорим, когда увидимся. Пожалуйста, преодолейте же неприязненное чувство, которое вызовет в вас ко мне за то, что я сказал, что мне не нравится.
Очень вам благодарен за Филона. Позвольте им попользоваться, но, пожалуйста, не отдавайте его мне. Я с трудом могу понять, что это драгоценность. Так что не в коня корм. Простите и будьте добры ко мне по‑прежнему.
Любящий вас Л. Толстой.
1881 г. Мая 26? Ясная Поляна.
Дорогой Николай Николаевич!
Вчера только получил и прочел ваши 3‑ю и 4‑ю статьи*, Эти две мне очень понравились; но, простите меня, именно тем, что они отрицают первые. В первой статье вы поставили вопрос так: среди благоустроенного, хорошего общества явились какие‑то злодеи, 20 лет гонялись за добрым царем и убили его. Что это за злодеи? И вы выставляете все недостатки этих злодеев во 2‑й статье. Но, по мне, вопрос поставлен неправильно. Нет злодеев, а была и есть борьба двух начал, и, разбирая борьбу с нравственной точки зрения, можно только обсуживать, какая из двух сторон более отклонялась от добра и истины; а забывать про борьбу нельзя. Забывать может только тот, кто сам в борьбе. Но вы обсуживаете. Другой упрек в том, что для того, чтобы обсуживать, необходима твердая и ясная основа, с высоты которой обсуживается предмет. Вы же выставляете основой «народ». Должен сказать, что в последнее время слово это стало мне так же отвратительно, как слова: церковь, культура, прогресс и т. п. Что такое народ, народность, народное мировоззрение? Это не что иное, как мое мнение с прибавлением моего предположения о том, что это мое мнение разделяется большинством русских людей. Аксаков, например, наивно уверен, что самодержавие и православие это идеалы народа*. Он и не замечает того, что самодержавие известного характера есть не что иное, как известная форма, совершенно внешняя, в которой действительно в недолгий промежуток времени жил русский народ. Но каким образом форма, да еще скверная, да еще явно обличившая свою несостоятельность, может быть идеалом, – это надо у него спросить. Каким образом внешняя религиозная форма греко‑российско‑иосифлянских догматов вероисповедания и уже очень несостоятельная, и очень скверная может быть идеалом – народа? Это надо у него спросить. Ведь это так глупо, что совестно возражать. Я буду утверждать, что я знаю Страхова и его идеалы, потому что знаю, что он ходит в библиотеку каждый [день] и носит черную шляпу и серое пальто. И что потому идеалы Страхова суть: хождение в библиотеку, и серое пальто, и страховщина. Случайные две, самые внешние формы – самодержавие и православие, с прибавлением народности, которая уже ничего не значит, выставляются идеалами. Идеалы Страхова – хождение в библиотеку, серое пальто и страховщина. Сказать, я знаю народные идеалы, очень смело, но никому не запрещено. Это можно сказать, но надо сказать ясно и определенно, в чем я полагаю, что они состоят, и высказать действительно нравственные идеалы, а не блины на масленице или православие, и не мурмолку или самодержавие.
Ошибка вашей статьи почти та же. Вы осуждаете во имя идеалов народа и не высказываете их вовсе в первых двух статьях, и высказываете неопределенно для других (для меня ясно) в последних статьях. В последних статьях вы судите с высоты христианской и тут народ ни при чем. И эта одна точка зрения, с которой можно судить. Народ ни при чем. Сошелся этот какой‑то народ с той точкой зрения, которую я считаю истинной, – тем лучше; не сошелся, – тем хуже для народа. И как только вы стали на эту точку зрения, то выходит совсем обратное тому, что было в прежних статьях. То были злодеи; а то явились те же злодеи единственными людьми, верующими – ошибочно, – но все‑таки единственными верующими и жертвующими жизнью плотской для небесного, то есть бесконечного.
Дорогой Николай Николаич. Богатому красть, старому лгать, – недолго мне осталось жить, чтобы не говорить прямо всю правду людям, которых я люблю и уважаю, как вас. Разберите, что я говорю, и если неправда, – укажите, а если правда, то и мне при случае скажите такую же правду. Ваше молчание тяготило меня. Я дорожу и не перестану дорожить дружеским общением с вами.
Что вы делаете летом? Ясная Поляна, как и всегда, раскрывает вам свои любящие объятия. Надеюсь, что вы, если выедете, то не минуете нас и проживете чем дольше, тем радостнее для нас всех.
Я живу по‑старому, расту и ближусь к смерти все с меньшим и меньшим сомнением. Все еще работаю и работы не вижу конца.
Обнимаю вас от всей души.
Ваш Л. Толстой.
1881 г. Июня 1‑5? Ясная Поляна.
Дорогой Николай Николаевич.
Мне всегда делается ужасно грустно, когда я вдруг с человеком, как вы, с которым мы всегда понимаем друг друга, вдруг упираюсь в тупик. И так мне сделалось грустно от вашего письма*.
Я сказал вам, что письма ваши мне не понравились, потому что точка зрения ваша неправильна; что вы, не видя того, что последнее, поразившее вас зло, произошло от борьбы, обсуживаете это зло. Вы отвечаете мне: «Я не хочу слышать ни о какой борьбе, ни о каких убеждениях, если они приводят к этому и т. д.». Но если вы обсуждаете дело, то вы обязаны слышать. Я вижу, что чумака 100‑летнего убили жесточайшим образом колонисты* и юношу прекрасного Осинского* повесили в Киеве. Я не имею никакого права осуждать этих колонистов и тех, кто повесил Осинского, если я не хочу слышать ни о какой борьбе. Только если я хочу слышать, только тогда я узнаю, что чумак убил 60 человек, а Осинский был революционер и писал прокламации. Вас особенно сильно поразило убийство царя, вам особенно противны те, которых вы называете нигилистами. И то и другое чувства очень естественные, но для того, чтобы обсуживать предмет, надо стать выше этих чувств; а вы этого не сделали. И потому мне не понравились ваши письма. Если же я и потому, что вы упоминаете о народе, и потому, что вы особенно строго осуждаете это убийство, указывая, почему это убийство значительнее, чем все те убийства, среди которых мы живем, предположил, что вы считаете существующий русский государственный строй очень хорошим, то я это сделал для того, чтобы найти какое‑нибудь объяснение той ошибки, которую вы делаете, не желая слышать ни про какую борьбу и вместе с тем обсуживая один из результатов борьбы. Ваша точка зрения мне очень, очень знакома (она очень распространенная теперь и очень мне не сочувственна). Нигилисты – это название каких‑то ужасных существ, имеющих только подобие человеческое. И вы делаете исследование над этими существами. И по вашим исследованиям оказывается, что даже когда они жертвуют своею жизнью для духовной цели, они делают не добро, но действуют по каким‑то психологическим законам бессознательно и дурно.
Я не могу разделять этого взгляда и считаю его дурным. Человек всегда хорош, и если он делает дурно, то надо искать источник зла в соблазнах, вовлекавших его в зло, а не в дурных свойствах гордости, невежества. И для того, чтобы указать соблазны, вовлекшие революционеров в убийство, нечего далеко ходить. Переполненная Сибирь, тюрьмы, войны, виселицы, нищета народа, кощунство, жадность и жестокость властей – не отговорки, а настоящий источник соблазна.
Вот что я думаю. Очень жалею, что я так не согласен с вами, но не забывайте, пожалуйста, что не я обсуживаю то зло, которое творится; вы обсуживаете, и я сказал только свое мнение, и не мнение, а объяснение, почему мне не нравятся ваши письма. Я только одного желаю, чтобы никогда не судить и не слышать про это.