Как жаль, что вы не приедете летом. И для меня жаль и за вас очень жаль. Сидеть в Петербурге летом, должно быть, ужасно. Да особенно еще хворая. Может быть, вы еще устроитесь. Как бы хорошо было. Пожалуйста, не сердитесь на меня и не думайте, что я читаю вас невнимательно. Обнимаю вас*.
Ваш
1881 г. Июня 11. Крапивна.
2‑й час после полудня. Крапивна*. Дошел хуже, чем я ожидал. Натер мозоли, но спал, и здоровьем чувствую лучше, чем ожидал. Здесь купил чуни пенечные, и в них пойдется легче. Приятно, полезно и поучительно очень. Только бы дал бог нам свидеться здоровым всей семьей, и чтоб не было дурного ни с тобой, ни со мной, а то я никак не буду раскаиваться, что пошел. Нельзя себе представить, до какой степени ново, важно и полезно для души (для взгляда на жизнь) увидать, как живет мир божий, большой, настоящий, а не тот, который мы устроили себе и из которого не выходим, хотя бы объехали вокруг света.
Дмитрий Федорович идет со мной до Оптиной. Он тихий и услужливый человек. Ночевали мы в Селиванове у богатого мужика, бывшего старшины, арендатора. Из Одоева напишу и из Белева напишу. Я очень берегу себя и купил нынче винных ягод для желудка.
Прощай, душенька, целую тебя и всех.
Если бы ты видела вчера на ночлеге девочку Мишиных лет, ты бы влюбилась в нее – ничего не говорит и все понимает, и на все улыбается, и никто за ней не смотрит.
Главное новое чувство это – сознавать себя и перед собой, и перед другими только тем, что я есмь, а не тем, чем я вместе со своей обстановкой. Нынче мужик в телеге догоняет. «Дедушка! куда бог несет?» – В Оптину. – «Что ж там и жить останешься?» И начинается разговор.
Только бы тебя не расстроивали большие и малые дети, только бы гости не были неприятные, только бы ты сама была здорова, только бы ничего не случилось, только бы… я делал все самое хорошее, и ты тоже, и тогда все будет прекрасно.
1881 г. Июня 26‑27? Ясная Поляна.
Очень хочется побывать у вас, дорогой Иван Сергеевич. Мне так было в последнее свиданье* хорошо с вами, как никогда прежде не было. И как ни странно это сказать, но я чувствую, что я теперь только после всех перипетий нашего знакомства* вполне сошелся с вами и что теперь я все ближе и ближе буду сходиться с вами.
Паломничество мое удалось прекрасно*. Я наберу из своей жизни годов 5, которые отдам за эти 10 дней. Я бы сейчас поехал к вам, но после моего возвращения случилось со мной то, чего не бывало, – флюс, который не давал мне ни есть, ни спать 6 суток. Я нынче первый день встал и слаб, как после тифа. Во вторник жена едет в Москву, а я остаюсь караулить дом. Когда она вернется, тогда, то есть между 5 и 10 июля, очень хочу съездить к вам*. Очень рад буду возобновить знакомство с Яковом Петровичем*, которому передайте мой поклон. Наши все благодарят вас за память, а я дружески жму вашу руку.
Толстой.
1881 г. Ноября 15–30? Москва.
Спасибо вам, дорогой Василий Иванович, за письмо ваше*.
Думаю я об вас беспрестанно и люблю вас очень. Вы недовольны собой, что же мне‑то сказать про себя? Мне очень тяжело в Москве. Больше двух месяцев я живу и все так же тяжело. Я вижу теперь, что я знал про все зло, про всю громаду соблазнов, в которых живут люди, но не верил им, не мог представить их себе, как вы знали, что есть Канзас по географии, но узнали его только, когда приехали в него*. И громада этого зла подавляет меня, приводит в отчаяние, вселяет недоверие. Удивляешься, как же никто не видит этого?
Может быть, мне нужно было это, чтобы яснее найти свой частный путь в жизни. Представляется прежде одно из двух: или опустить руки и страдать бездеятельно, предаваясь отчаянию, или мириться со злом, затуманивать себя винтом, пустомельем, суетой. Но, к счастью, я последнего не могу, а первое слишком мучительно, и я ищу выхода. Представляется один выход – проповедь изустная, печатная, но тут тщеславье, гордость и, может быть, самообман и боишься его; другой выход – делать доброе людям; но тут огромность числа несчастных подавляет. Не так, как в деревне, где складывался кружок естественный. Единственный выход, который я вижу, – это жить хорошо – всегда ко всем поворачиваться доброй стороной. Но этого все еще не умею, как вы. Вспоминаю о вас, когда обрываюсь на этом. Редко могу быть таким – я горяч, сержусь, негодую и недоволен собой. Есть и здесь люди. И мне дал бог сойтись с двумя. Орлов один, другой и главный Николай Федорович Федоров. Это библиотекарь Румянцевской библиотеки. Помните, я вам рассказывал. Он составил план общего дела всего человечества, имеющего целью воскрешение всех людей во плоти. Во‑первых, это не так безумно, как кажется. (Не бойтесь, я не разделяю и не разделял никогда его взглядов, но я так понял их, что чувствую себя в силах защитить эти взгляды перед всяким другим верованием, имеющим внешнюю цель.) Во‑вторых, и главное, благодаря этому верованию он по жизни самый чистый христианин. Когда я ему говорю об исполнении Христова учения, он говорит: «Да это разумеется», – и я знаю, что он исполняет его. Ему 60 лет, он нищий и все отдает, всегда весел и кроток*. Орлов, пострадавший – 2 года сидел по делу Нечаева* и болезненный, тоже аскет по жизни, и кормит 9 душ и живет хорошо. Он учитель в железнодорожной школе.
Соловьев* здесь. Но он головной. Еще был я у Сютаева*. Тоже христианин и на деле. Книгу мою «Краткое изложение»* читали и Орлов, и Федоров, и мы единомышленны. С Сютаевым во всем до малейших подробностей. Ну, казалось бы, хорошо. Кроме того, пишу рассказы, в которых хочу выразить мои мысли*. Казалось бы, хорошо, но нет, нет спокойствия. Торжество, равнодушие, приличие, привычность зла и обмана давят. Сижу я все дома, утром пытаюсь работать – плохо идет, часа в 2, 3 иду за Москву‑реку пилить дрова. И когда есть сила и охота подняться, это освежает меня, придает силы, – видишь жизнь настоящую и хоть урывками в нее окунаешься и освежаешься. Но когда не хожу. Тому назад недели 3 я ослабел и перестал ходить, и совсем было опустился – раздражение, тоска. Вечером сижу дома, и одолевают гости. Хоть и интересные, но пустые разговоры, и теперь хочу затвориться от них.
Пишите, пожалуйста, почаще. Поцелуйте за меня Лизавету Александровну, Лизу, Колю. Лиза прекрасное письмо написала, и ей и Лизавете Александровне верно кажется скучно, а я как позавидовал вашей жизни.
Прочел письмо и вижу, что оно ужасно бестолково, но боюсь не сумею написать лучше и посылаю.
Напишу непременно получше другой раз.
1881 г. Ноября 23? Москва.
Простите, дорогой Николай Николаич, что не отвечал на ваше письмо*. Вы меня любите, я знаю, и потому понимаете. Правда, что мне тяжело. Бывает очень больно. Но боль эту не отдам за 10 лет веселой, приятной жизни. Даже странно сказать: не отдам за веселую приятную жизнь. Она‑то мне и противна, а дорога, хотя не боль, но та деятельность, которая может выйти из этой боли. Не отвечал я вам, потому что был все это время в очень напряженном состоянии. Нынче я не то, что бодрее, но менее удручен.
Работы я никакой еще не начал настоящей. Написал рассказ, в детский журнал («Детский отдых»)* – и то нехорошо и с ужасным насилием над собой. Интересных мне людей я вижу много, но зачем? Учиться мне уж нечему от людей. А жить так, как я выучился, я не умею. И все ищу, и стараюсь, и все недоволен собой.
У нас все благополучно, родился сын*. Все слава богу здоровы и в семье хорошо.
Что вы делаете? Пишите мне и верьте в мою дружбу. Мне сердиться на вас не только не за что, но я знаю, что нет человека, который бы так по‑моему понимал меня, как вы. У меня только происходит иногда по отношению вас обман чувств: «если этот человек так понимает меня, то как же он не разделяет моих чувств и в той же мере?» иногда говорю я себе об вас. И разумеется, я говорю вздор, доказывающий только то, что я не умею так понимать вас, как вы меня, и потому не вижу ваших чувств так же ясно, как вы мои.
Познакомился я с Николаем Михайловским. Я ожидал большего. Очень молодо, щеголевато и мелко. Обнимаю вас
Л. Толстой.
1881 г. Декабря начало. Москва.
Любезнейший Владимир Константинович.
Я переменил не больше 20 строк во всем, но они очень нужны, особенно в конце. Надеюсь на ваше умное и тонкое отношение к этому моему писанью и вверяюсь вам. Переменять же больше не буду, в чем и подписуюсь*.
Л. Толстой.
Толстые в первый раз приехали в Казань в ноябре 1841 г. – там постоянно проживала их опекунша П. И. Юшкова.
До конца 1844 г. Толстые проживали на Поперечно‑Казанской улице в доме И. К. Горталова.
Имение П. И. Юшковой в 29 верстах от Казани.
Сергей и Дмитрий Толстые осенью 1843 г. поступили на физико‑математический факультет Казанского университета, который закончили весной 1847 г.
Е. А. Толстая – сестра Т. А. Ергольской.
Приемная дочь первой опекунши Толстых – А. И. Остен‑Сакен.
Терезия Антоновна – жена Евгр. Ал. Ергольского; Петечка – их сын.
Лето 1845 г. Толстой провел в Ясной Поляне.
В сентябре 1844 г. Толстой был зачислен студентом Казанского университета по разряду арабско‑турецкой словесности. 25 августа 1845 г. он подал прошение о переводе его с восточного факультета на юридический. 13 сентября от управляющего Казанским учебным округом было получено разрешение о переходе.
С братом Толстой виделся в Тарусе (под Москвой), где дислоцировалась 14‑я артиллерийская бригада, в которой H. H. Толстой служил по окончании в 1844 г. Казанского университета.
Возможно, что Толстой имеет в виду наброски философских сочинений, сделанные им летом.
П. И. Юшкову – тетку Толстого.
Из этих трех конторских книг сохранились две – одна полностью, другая в виде отдельных вырезанных листов. Следов работы Толстого над этими сочинениями в них нет. Возможно, что написанное летом 1846 года было Толстым уничтожено.