- Знаю, знаю... - самоуверенно говорит Наденька.
Вот только бы левую ногу подвинуть. Совсем занемела - подойник давит. Немножко бы поправить, приподнять его... Она приподнимает за край подойник, тянет на себя... Руки скользнули... И Наденька с ужасом почувствовала, что опрокидывается. Голова ударилась о что-то мягкое, теплое... Крик от порога... Не помня себя, она вскочила на ноги. В глазах закачалось огромное деревянное днище... Белая лужа... Она рванула подойник на себя, заглянула в него. Пусто...
Где-то слева звонкое хлопанье:
- Вот тебе, вот тебе, окаянная...
Она поднялась было на корточки, но опять села.
- Она не ударила вас. Надежда Михайловна? - и вдруг голос Лизкин замер.
- Молоко-то наше... - охнула Лизка.
Наденьке страшно было взглянуть в лицо девочки.
- Ничего, ничего, Лиза, - заговорила она шепотом. - Я сейчас вот... сейчас достану...
Она встала, схватила подойник и, отвернув лицо от рыдающих, прижавшихся к косяку ворот малышей, выбежала со двора. У калитки, срывая трясущимися руками крючок, она увидела свои грязные, перепачканные навозом руки. Она поставила подойник на землю, стала вытирать их о передник. Ноги, подол платья - тоже в навозе... Надо воротиться, вымыться. Но детский плач словно кнутом стегнул ее. Она опять схватила подойник и побежала к соседнему дому. Заперто. Кинулась ко второму - заперто. У третьего, возле крыльца, на завалинке, она увидела худущую старуху, гревшуюся на вечернем солнышке.
- Бабушка, милая, - взмолилась Наденька, - выручи, продай молока.
Старуха удивленно вскинула на нее подслеповатые глаза:
- Что ты, родимушка, какое у бабушки молочко! Не удержали буренушку - зимусь продали. Сам-то бывало, в лесу подкашивал, а сам со двора - и буренка со двора... Да ты чья будешь? Ничего не вижу, а по говоре будто незнакомая...
- Учительница здешняя.
- О, вишь ты... - понимающе кивнула старуха. - Нашего Митьку-сорванца учишь. А что, казенного-то не хватает, прикупаешь?
- Да я не себе, бабушка... А у кого тут можно купить?
- Да уж не знаю, голубушка, - вздохнула старуха - Матрена да Марфа с коровами у сена... А тут бы в тех домах, - указала она черной, костлявой рукой, - есть коровушка, да они сами вприглядку едят: тремя домами одну держат...
Наденька медленно вышла на дорогу, повернула обратно. Но, пройдя несколько шагов, она остановилась. Что же скажет она голодным ребятишкам? Как взглянет им в глаза? А вдруг пришла мать? Нет, нет! Всю деревню обойти, а найти! На общий двор сходить!
И она, спотыкаясь, снова побежала от дома к дому.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Анфиса, прочитав сводку, пытливо взглянула в распухшее от комариных укусов лицо Парасковьи:
- Что-то немного наставили.
- При нашем-то совете не больно разойдешься.
- Чего опять не поделили? Траву?
- А вот как есть траву. Что же это такое, Анфиса Петровна? Мы с утра на общем убиваемся, а он - в кусты... - Парасковья опасливо оглянулась кругом, вплотную придвинулась к председательскому столу. - Бригадир из веры вышел. Первые два дня покосил с нами, - ничего, а потом, говорит, ревматизма скрутила. Ну скрутила и скрутила. С кем не бывает? Отлеживайся в избе. Только у него ревматизма-то не как у других. Позавчера это я утром брусок забыла - пришлось вернуться с пожни. По дороге еще куст смородины красной сорвала. Думаю, старику хоть утеха. Какое там! Прибежала к избе, смотрю, а его шляпа промеж кустов качается, и коса на плече. На, господи, куда он с косой?.. А он лесок прошел - знаешь, за избой ручьевина, Степана Андреяновича раньше была, да ну махать косой. Смотрю, а там уже и стожок стоит. Вот какая у него ревматизма!
На другой день Анфиса верхом на смирной кобылке отправилась в Росохи. Дорога туда - не приведи бог: суземная, тяжелая. В Пекашине так и говорят: "Кто в Росохах не бывал - тот и ада не видал". Летом в Росохи можно проехать только верхом да на легких еловых санях-волокушах, которые специально делают для завоза хлеба и харчей. Лошадь всю дорогу бредет по колено в грязи, натужно и с громким хлопаньем переставляя ноги, жалит лесной гнус. Это в сухую страду. А в дождливое лето - прямо беда. Болотная дорога раскисает, как кисель. Лошадь постоянно проваливается в невидимые колодцы, всплывает на водянистых радах, которые разливаются в целые озера. А если еще пройдет бурелом - перекрестит, закидает дорогу валежником, - хоть помирай: ни прямо проехать, ни в сторону свернуть.
В этом году погода стояла сухая, сенокосная. Местами даже - особенно по старым, годами не кошенным травникам - ехать было приятно. Но на душе у Анфисы было тягостно. Этот Кротик вымотал ей душу. Давно ли она председателем, а недели не проходит, чтобы не скрестилась с ним... Чуяло у нее сердце - неспроста просится на пожню... А вести, вести с фронта! - как только людям сказать...
Председатель сельсовета, недавно вернувшийся с войны инвалид, пришел в ярость, когда она спросила, какая нынче сводка:
- Все сводку да сводку! Выдумаю я ее, что ли?.. Потом, немного успокоившись, махнул рукой:
- Прет проклятый...
На Росохи она выехала к вечеру.
Вид избушки, мелькнувшей вдали на косогоре меж кустов, взволновал ее до слез. Сколько лет она здесь не бывала? Лет двадцать, наверное. Ну да, последний раз тут была еще девушкой.
Измученная, заляпанная грязью кобыла, почувствовав близость жилья, встряхнулась, замотала головой. Анфиса ехала некошеной пожней, - трава билась ей в колени. Она поглядывала по сторонам, присматривалась к знакомым местам и с трудом узнавала их. Куста-то, куста-то сколько - все пожни затянуло. А избушка - осела, скособочилась. У Калинкина родничка она призадержала лошадь, вздохнула. Бывало, сюда в жару за ключевой водой бегали. А теперь ни тропочки, ни самого родничка. Ольшаник да ивняк в небо упираются.
У избы, на варнице, меж двух плотно приваленных друг к другу сушин, тлел дымок, - за недостатком спичек огонь поддерживали круглые сутки. На деревянных крюках - черные, продымленные котелки, чайники; на столе, сколоченном из толстых плах, - посуда, ложки, берестяные туески.
С трудом расправляя занемевшие ноги, Анфиса разнуздала кобылу, вытерла ее травой и, стреножив, пустила на волю. Потом постояла, поглядела еще вокруг и пошла к людям.
Тропинка от избы сразу же спускается к речонке, наглухо заросшей кустарником, затем, часто пересекая ее, петляет мысами да иссадами - низкой заливной бережиной Анфиса шла свежевыкошенными пожнями, подсчитывала стожки, еще не успевшие почернеть снаружи, часто запускала в них руку, проверяла сено на нюх. И по мере того как она продвигалась вперед по душистым пожням, все отчетливее и отчетливее становилось вжиканье и перезвон кос. Скоро, перейдя вброд речку и раздвинув кусты, она увидела и самих косцов.
Впереди, отваливая покосище, без шапки, без пояса, с выпущенной рубахой, спокойно и деловито вышагивал Софрон Игнатьевич, за ним со всего плеча рубила Марфа Репишная, за ней, играючи, вприпляску, шла Варвара в белом переднике, за Варварой Дарья, Аграфена.
Захваченная зрелищем дружной работы, Анфиса не выдержала, вся подалась вперед:
- Э-гей!..
И только тут, заново окидывая пожню радостными, широко разбежавшимися глазами, она заметила Федора Капитоновича. Предусмотрительно облачившись в белый холстяной накомарник, Федор Капитонович мелкими шажками семенил по краю пожни возле кустов, замерял двухметровкой скошенную площадь.
У Анфисы неприятно кольнуло в сердце, но женщины, завидев ее, уже подняли крик на всю пожню:
- Женки, кто приехал-то!
- Да ведь это Анфиса! Анфиса наша!.. - и, побросав косы, побежали ей навстречу.
Марфа на ходу, не здороваясь, забасила:
- Что на фронте деется?
У Анфисы сразу пропала всякая радость от встречи.
- Воюют...
- Знаем, что не овец пасут. Как воюют?
- Все по-старому...
- Отступают? Куда же дальше? Ведь и у России край есть! - И Марфа круто повернула назад.
- Ты хоть бы о доме своем спросила! - крикнула вдогонку ей Анфиса.
Марфа обернулась, свирепо сдвинула брови:
- Небось стоит? Не улетел? - Она схватила косу и, поплевав на руки, с ожесточением, с шумом врезалась в траву.
- Экая сумасшедшая, - укоризненно покачала головой Варвара. - Вот завсегда так: наорет, накричит. Нет чтобы ладком, как люди... Разве Анфисы вина, что немец наступает?.. Ничего! - подмигнула она, усмехаясь. - Это она по первости так, а злость сорвет - хоть гужи из нее тяни.
Анфиса стала раздавать письма.
Варвара, принимая письмо, вся обомлела от радости, начала вытирать руки о передник, потом, развернув письмо и прочитав первые строчки, поглядела на всех влажными счастливыми глазами:
- Бабоньки, Тереша-то мой... Опять наградили... Ну Терентий Васильевич приедет - не узнать, возгордится, куда и посадить...
- Нету нам нынче ни от которого? - крепясь, спросила Дарья.
А в сторонке худая, бледная Павла, не спрашивая, горько и безнадежно заплакала:
- Господи, с ума сойду. Как ушел - ни слуху ни духу. Да что же это такое?..
Меж тем подошли Софрон Игнатьевич, Федор Капитонович и сзади всех, тяжело дыша, - Марфа.
Присели тут же на подсыхающую кошеницу.
- Ну что там на белом свете? Рассказывай, - не глядя ни на кого, но уже примиряюще буркнула Марфа.
- Да, да... все расскажи, Анфисьюшка. Как есть расскажи, без утайки, - взмолилась Аграфена. - Мы ведь здесь что в тюрьме. Кругом лес да лес, света белого не видим. Я ночью-то не один раз встану, выйду из избы, в домашнюю-то сторону гляну, прислушаюсь. Думаю, уж не стреляет ли где. Может, думаю, немец и к нам припер... Вот ведь до чего дошла.
- Не плети чего не надо! - оборвала ее Анфиса. - С ума сходишь! На краю земли живем - какой у нас немец?
Некрасивое, угловатое лицо Аграфены просияло:
- Наругай меня, Анфиса! Пуще, пуще наругай! Блажь хоть в голову не полезет.
Анфиса, как умела, рассказала про фронтовые и домашние новости, потом, окинув всех строгим взглядом, сказала:
- Ну теперь сказывайте вы, работнички дорогие.