- Жарко чего-то... Зря топила сегодня.
Варвара расстегнула ворот кофточки. Хмель кинулся в голову Лукашину.
- Что это ты сегодня вынарядилась? Праздник какой? - вдруг с раздражением и даже озлоблением сказал он.
- А что нам не наряжаться? - Варвара опять игриво посмотрела на него. - Мы партейностью не взяли - может, чем другим... Аль уж это как? Не ценится?
Она легко выпрямилась и, не спуская с Лукашина горячего прищуренного глаза, медленно, так, чтобы можно было разглядеть все ее достоинства, раза два повернулась перед ним.
- Ну как? - спросила Варвара, заглядывая ему в глаза.
В глазах ошеломленного Лукашина все еще мелькали ее красивые смуглые ноги, путавшиеся в белой нижней юбке. И прежде чем он понял, что делает, руки его жадно обхватили гибкое, податливое тело Варвары.
Варвара первая услышала скрип двери. Какое-то мгновение, не дыша, она смотрела на Анфису, потом притворно вскрикнула и кинулась в соседнюю комнату.
Лукашин сидел, ничего не понимая, и, растерянно мигая глазами, улыбался. Но когда он увидел бледное, вздрагивающее лицо Анфисы, он с ужасом начал понимать, что случилось.
- Анфиса, Анфиса!..
Но Анфиса, не слушая, хлопнула дверью и выбежала на улицу. Раскаленное вечернее солнце слепило, било в глаза, словно нарочно для того, чтобы все видели ее позор. А народу... Кажется, за всю войну она не встречала столько людей на улицах Пекашина. И каждый окликал, о чем-то спрашивал... Мишка Пряслин, сват Степан, учительница, какие-то старухи, дети... Да что они, сговорились меж собой?
У дома ее ждало новое испытание - Трофим Лобанов.
- Что Гришка пишет? Скоро немца погонит?
Анфиса закрыла лицо руками, кинулась в заулок.
Трофим ошалело поглядел ей вслед, плюнул:
- Разъяснила! Нет, брат, баба завсегда баба. Хоть на небеса вознеси - ей все мало!
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
Фитилек коптилки чадит, потрескивает. На полу посапывают дети, в темные окошки глухо скребется осенний дождь-плакун.
Мишка и мать, только что вернувшись с поля, ужинают - молча едят холодную картошку. У Анны слипаются от усталости глаза, голову клонит к столу, но каждый раз, почувствовав на себе тяжелый, изучающий взгляд сына, она вздрагивает, поспешно выпрямляется.
С того дня как на Мишку неожиданно свалилась новая беда, резкая перемена произошла с ним. Делал он по дому еще больше, чем раньше, утром вставал вместе с матерью. И пока мать возилась с печкой и коровой, он успевал смолоть зерно, насушенное за ночь на печи (за месяц он перепробовал все жернова в деревне), принести воды, накопать картошки. Но все это делал молча, зверовато сдвинув брови.
Анна, смутно догадываясь о причинах перемены, не решалась заговорить первой. Да и что сказать? Разве понять ему, что привело мать на колхозное гумно? Она и сама толком не знала, как это случилось. Вечером, после работы, привернула на свой участок нажать сноп ячменя, взглянула на поле и обмерла: весь край от болота опалило утренником. А дальше только и помнила: раскрытое гумно, ворох зерна... Целую неделю жила она в ожидании неминуемой беды. По ночам просыпалась, прислушивалась. Дрогнет стекло в раме, а ей уж чудятся шаги. С детишками не раз в уме прощалась... Только на днях немного отпустило, когда на дороге столкнулась с Анфисой. Та поздоровалась, виду не подала да еще сказала: "Зайди к кладовщице, ржи вам выписано".
Но сын - как воды в рот набрал.
Под первое сентября Анна, разобравшись со стиркой, несмело напомнила:
- В школу скоро...
- Не выдумывай - у пня мое ученье, - буркнул Мишка и так посмотрел на мать, что та, совсем растерявшись, закивала головой:
- Ну, ну, ладно...
Лизка теперь все чаще пугала непослушных братьев Мишкой, и те, заслышав на крыльце тяжелые шаги возвращающегося с работы брата, разом стихали.
За спиной настойчиво забарабанили в окошко. Кого еще леший несет? Пожрать не дают... Мишка, злясь, начал разматывать веревочку, затем, придерживая рукой, приоткрыл старую, перекосившуюся раму. В избу ворвался шум дождя, ветра, пахнуло осенней сыростью.
Из темноты вынырнула мокрая голова запыхавшегося Малышни:
- Анна Гавриловна! Михайло Иванович! Новости-то какие!
- Новости? - вскочила с табуретки Анна. Мишка почувствовал, как гулко и отчаянно колотится сердце у матери, привалившейся к его плечу.
- Из военкомата звонили... Пущай, говорят, Анна Пряслина придет...
- Зачем? - глухо, весь напрягаясь, спросил Мишка.
Митенька схватился руками за голову:
- А я и не дослушал... как учуял, тебя вызывают, Гавриловна, - думаю, вести какие об Иване Кирилловиче...
- Ох, кабы так! - горячо взмолилась Анна.
Мишка, не помня себя, схватил руку матери, крепко сжал. - На войне чего не бывает, Гавриловна, - ободряюще говорил Малышня. - Вон в Лушакове тоже похоронная пришла. Слыхали Петра Порохина? А ровно через полгода телеграмма: домой еду...
Анна, не слушая дальше, кинулась к порогу, застучала сапогами, Мишка захлопнул раму, подбежал к матери.
- Ты что... в район? - спросил он шепотом.
Мать, нагнувшись, торопливо навертывала портянки.
- С ума сошла... дождь... темень... Подожди до утра, а то давай я схожу...
- Ох, Миша, Миша... Да кабы жив отец... Да я бы не знаю... На коленях до Москвы доползла...
На улице, едва они переступили порог ворот, в лицо им хлестнул ветер, дождь. Темень, хоть глаз выколи. Анна не успела и шагу шагнуть от крыльца, как попала в лужу.
- Подожди до утра, - снова стал упрашивать Мишка.
- Нет, нет, что ты!.. А ты иди - спи ложись. Утром для ребят картошки чугун свари, а корову Семеновну попроси подоить. Травы на утро хватит, а на вечер отавы принесешь.
Мишка выслушал наставления матери, постоял, пока она выходила с заулка, потом вдруг бросился на крыльцо, воткнул кол в кольцо ворот и побежал следом.
- Я тебя хоть до большой дороги провожу, - сказал он, догоняя ее.
- Что ты, Миша! Зачем тебе мокнуть? Воротись...
- Ладно, сам знаю, - грубо отрезал Мишка. По задворкам и по мосту почти бежали, нагнув головы, прикрыв лицо от мокрого ветра. В лесу стало идти легче, но тропинка была узкая, и стоило дотронуться до дерева - с веток окатывало ливнем.
Мишка взял мать за рукав:
- Иди за мной, а то я тебе все ноги оттопчу, - и молча решительно двинулся вперед, принимая на себя весь ливень.
Когда добрались до большой дороги, Анна остановилась:
- Ну, теперь я одна. Беги скорей домой.
- Ты вот что... - сказал Мишка. - Ты завтра пешком не ходи. Лошадь попутную или машину леспромхозовскую лови - все так делают.
- Ладно, там как придется, - растроганно сказала Анна, ощупывая пиджак сына. - А ты весь, Мишенька, мокрый...
Ему показалось, что мать хочет обнять его. Он отчужденно отстранился:
- Ну, иди...
Один шаг, и мать пропала в темноте. Чавкнула грязь под ногами, булькнула вода, потом треснула какая-то ветка - и все.
В эту ночь Мишка долго не мог заснуть: прислушивался к шуму дождя на крыше, к вздрагивающим от ветра околенкам. Непроглядная темень, грязь, невидимые лужи на каждом шагу - и где-то вот сейчас, среди ночи, одна-одинешенька бредет вся перемокшая, вся перезябшая мать. И зачем, зачем он отпустил ее? Почему не пошел сам? Потом он припомнил все обиды, которые причинил матери за последнее время, и горькое раскаяние, тоска и упреки сдавили его сердце.
За ночь он раза три выходил на улицу, а дождь все лил и лил...
Утром Мишка проснулся, едва рассвело. Дождя не было, сквозь густой туман робко и неуверенно проглядывало солнышко. И пока он затоплял печь, бегал за водой, копал картошку, новые надежды стали подниматься в его душе. То он уверял себя, что отец вовсе не погиб, а в партизанах, непременно в партизанах, то ему приходило в голову, что отец выполняет какое-то важное задание в тылу врага - и вот сейчас пришло сообщение...
Ребятишки, проснувшись, были довольнехоньки. Таким веселым и возбужденным они уже давно не видали старшего брата. За столом, обжигаясь картошкой, смеялись, по-ребячьи шутили.
Весь день Мишка носился как угорелый: то примется дрова колоть, то чинить крыльцо, то разберется с починкой обуви, - и, ничего не докончив, постоянно выбегал на задворки, смотрел на дорогу: не идет ли мать.
Под вечер, когда опять стало затягивать небо, он не выдержал:
- Собирайтесь, пошли мамку встречать.
За мостом, прислонившись к изгороди, долго стояли, глядели на перелесок.
Начало темнеть. Опять заморосило. Малыши, пугливо озираясь по сторонам, стали жаться к старшему брату. Федюшка, переступая босыми ножонками, захныкал.
- Танька теперь проснулась, - вспомнила Лизка и тоже хлюпнула носом.
Мишка с упреком посмотрел на худенькие личики, с мольбой обращенные к нему, еще раз взглянул на помутневший перелесок и медленно, тяжелым, старческим шагом побрел назад.
Дома, войдя в избу, он сел на порог, опустил голову. Братья тормошили его, что-то просили, требовали, но он сидел не двигаясь, не замечая их, - только шум дождя тоскливым шепотом отдавался в его ушах.
Вдруг ему почудился какой-то шорох на крыльце. Легонько заскрипели доски... Только один человек на свете ходит так! Он вскочил, заорал на всю избу:
- Мамка пришла! - и распахнул двери.
Лизка и малыши с криком: "Мамонька пришла! А мы тебя встречали!" - бросились к порогу и, посторонившись, пропустили мать.
Мимо в потемках проплыло бледное, мокрое лицо матери. Ему без слов все стало ясно.
Упираясь спиной в косяк, сдерживая подступившие к горлу рыдания, он видел, как мать прошла к столу, опустилась на переднюю лапку. Притихшие ребята несмело, сбоку подошли к ней. Мать тупо посмотрела на них, поискала глазами старшего сына и, встретившись с ним взглядом, безнадежно качнула головой. Потом она достала из-за пазухи маленький сверток в белом платке, развязала его и, опять подняв на него глаза, упавшим голосом сказала:
- Пенсия...
- Ноги у Мишки стали подгибаться. Он не мигая смотрел на эти грязные, захватанные чужими руками бумажки, тоненькой стопкой лежавшие на белом платке, и вдруг, не выдержав, упал плашмя на кровать и громко-громко зарыдал...
Одна и та же смерть второй раз переступила порог Пряслиных.