Ширь-то, ширь-то какая! На целые версты переливается пестрая трава, березы полощутся на ветру; у подножия лесистой горы сереют две-три избенки - старые, замшелые, знакомые чуть ли не с самых пеленок. Боже мой, как она любила страду на этих Марьиных лугах! Краше-то праздника для нее не было. Бывало, еще девчушкой с великого поста высчитывает дни - сколько до покосов осталось. Коса висит у хлева под крышей, так она раз пять на дню выбежит посмотреть - босиком, в одном сарафанишке.
Вытянув шею, она оглядывала пожни, искала людей. Далеко у подножия горы она увидела синий дымок (там ветром не хватало), потом и белые платки разглядела.
Издали нельзя было различить отдельных людей, но ей казалось, что она угадывает и могучую, рослую Марфу Репишную, которая вот сейчас взметнула целый воз сухого сена на свои плечища, и беззаботную, развеселую Варвару Иняхину, без устали воркующую о мужиках, и худенькою, маленькую, придавленную страшным горем Анку-куколку. И ей захотелось хоть на минутку заехать к своим людям, перекинуться словечком, взглянуть на их работу.
Взбодренная лошадка потрусила мелкой рысцой, под колесами запели мостовины, внизу мелькнула Синельга, вся, как шубой, укутанная седым ивняком.
Но тут она подумала, какие расспросы начнутся у женок (куда да зачем поехала) и как бы ей пришлось краснеть, отвечая.
"Нет уж, видно, в другой раз", - вздохнула она и, когда впереди показалась развилка дорог, свернула к берегу.
В бережине затишье, покой. По левую реку кустарник, плотно отгораживающий Пинегу от луга, с пологого ската тянутся, заглядывают в глаза белоголовые ромашки куда ты, куда ты? Молчите, не тревожьте вы душу, глупые, - без вас не разберусь. Она и в самом деле с трудом понимала, что происходит с нею. Она только чувствовала, что происходит что-то огромное, небывалое и что теперь все, все будет не так, как раньше...
Шуршит трава под ногами - тихо, успокаивающе. Лошадь, обмахиваясь хвостом, на ходу хватает траву, отфыркивается, когда на губы попадает пропыленная былка. А перед глазами все плывут и плывут белоголовые ромашки, и вместе с ними медленно выплывает из памяти далекая молодость, прожитая жизнь.
Вот она видит себя молоденькой девушкой - первый раз вышла на гулянье со взрослыми девками. На ней новый сарафан, ботинки поскрипывают - тоже новые. И уж так она счастлива, так счастлива - ног под собой не чует. А тут еще - не успела оглядеться - Григорий подошел. В черной паре, при часах, волосы хмелем вьются Про него только и разговору в деревне: приехал из города, один у отца, кого-то осчастливит?
Она идет с ним под руку, не знает, как и ступить. От него духами пахнет, по спине скребут завистливые взгляды подруг, по сторонам бабы шепчутся: "Голодранке такое житье достанется..."
А он легонько пожимает ей руку - не то что деревенщина, не лапает принародно, и слова всё непривычные - голова кругом: "Вы личиком-то, Анфиса Петровна, почище городских будете..."
За один месяц она перешила все сарафаны на платья - хоть тем-то угодить милому. А потом... потом осенний вечер - и жизнь чернее омута...
У крыльца родного дома, когда она, расслабленная, разморенная, возвращалась из бани, на нее налетел пьяный Григорий, сбил с ног и уволок в сарай...
Ох, что потом она выстрадала, одному богу известно. Тошнило - не садилась за стол с матерью, пояс затягивала до боли, отраву всякую пила... А побои матери? Замертво лежала. А сколько она-то, старая, унижений приняла - на коленях ползала перед ним, ноги обнимала: прикрой грех дочери. И кто знает, чем бы все это кончилось, если бы Григория не припугнул председатель Лапушкин, - одному ему доверила свое горе старуха.
И вот стала Анфиса честной мужней женой, никто не вымазал дегтем ворот у вдовы, а счастья не было. Тяжелая, незатихающая обида камнем легла на сердце, а когда она разродилась мертвым ребенком, порвалась последняя нить, связывавшая с мужем. Потом умер свекор. Григорий запил, закрутил на стороне. По ночам, возвращаясь с гулянки и не получая ласки от жены, мял, щипал ее, бил чем попало.
Однажды она вырвалась, схватила топор: "Шаг ступишь - зарублю!"
И муж, сразу протрезвев, понял - не шутит.
А сколько раз она собиралась уходить от него, - и ушла бы, дня не жила бы, да как уйдешь, если мать-старуха каждый день упрашивала: "Не срами ты мои седые волосы. Дай умереть во спокое..."
Пятнадцать годочков умирала родная. Оглянулась Анфиса - а у ровесниц уж девки в невесты просятся. Нет, она не плакала, провожая мужа на войну.
"Коль уж ты на сердце крепка, Анфиса", - дивились бабы.
А сейчас, когда от Григория полгода нет писем, каждая лезет со своим утешением, и с каждой надо притворяться, вздыхать...
"Да неужто обо всем этом рассказывать в райкоме? - со страхом подумала Анфиса, неожиданно припомнив сказанные Лукашиным слова: "Перед партией как на духу - без утайки надо..."
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Двухэтажное деревянное здание райкома партии, построенное незадолго до войны, - самое высокое в селе.
Архитектора этого сооружения и по сей день ругают в райцентре: вид испортил. И в самом деле, райкомовское здание, явно нарушая ровную линию домов приречной стороны, слишком уж выпирает на главою улицу, так что, если бы не оградка вокруг него, каждый пеший и конный задевал бы за угол. А окна? Зачем надо было выводить фасад на шумную пыльную улицу, когда исстари принято обращать дома лицом к светлой Пинеге с зелеными берегами? Что за причуда?
Однако когда внимательно приглядишься да хорошенько подумаешь, кое-что начинаешь понимать. Местный архитектор, человек, несомненно, искушенный в политике, должно быть, рассуждал так: негоже райкому стоять спиной к жизни, и, пренебрегая с незапамятных времен установившейся планировкой, взял да и повернул его лицом на главную улицу, а для пущей наглядности особого назначения этого здания смело выдвинул его вперед из общего ряда.
И действительно, из больших, глазастых окон райкома, как с капитанского мостика, просматривался весь райцентр.
Анфиса не в первый раз поднималась на второй этаж, но раньше она как-то не замечала лестницы. А сегодня два раза останавливалась, чтобы перевести дыхание. Сверху, с дверей, на нее в упор смотрел красноармеец и, тыча пальцем ей в грудь, сурово спрашивал: "А что ты сделала для фронта?"
В приемной, встретившись со знакомой секретаршей, Анфиса почувствовала себя немного уверенней.
- Подождите минутку. Там сейчас другие вопросы, - указала секретарша на кабинет Новожилова и, подведя ее к кучке людей, расположившихся на стульях у окна, полушутя-полусерьезно сказала:
- Принимайте в компанию. Анфиса Петровна Минина.
- Слыхали, слыхали, как же - радушно заговорил, протягивая руку, чернявый старик с крепкой, прокаленной солнцем лысиной во всю голову.
Рядом с ним сидели еще три человека: смуглая, улыбающаяся молодуха, которая то ли своими насмешливыми и ласковыми глазами, то ли еще чем-то напоминала Варвару, пожилая женщина в бумазейной кофте, со строгим лицом и молоденькая, розовощекая, необыкновенно серьезная девушка с рыжей челкой на лбу.
Несколько поодаль от них, вся в черном - величественная старуха. Она сидела прямо, с неподвижным бледным лицом и такими же бледными руками, сложенными крест-накрест на коленях.
Пожав руку старику, Анфиса раскланялась с остальными, села на свободный стул рядом со стариком.
- Ну как "Новый путь"? По сводкам, шибко шагаете... - лукаво улыбнулся старик, показывая на удивленье белые целехонькие зубы.
- Овец по осени считают, - уклончиво ответила Анфиса.
- Это так...
- А как с хлебом? - деловито спросила пожилая женщина со строгим лицом.
- Неважно, а тянем...
- Раньше вы ведь исправно жили, - заметил старик.
- Жили, а теперь не знаем, как до новины дотянуть.
- Это вас Харитоша подковал, - посочувствовала молодуха с ласковыми, насмешливыми глазами. - Нам его тоже навязывали, да мы ни в какую. Нет, говорим, такой хомут из района не выписывают.
- А как Софрон Игнатьевич, все за семерых ломит? - спросил улыбаясь старик.
- Ломит. Бригадир нынче.
- Это вот да! - искренне обрадовался старик. - Маханул на старости! - И, словно извиняясь за свою неуместную восторженность, пояснил: - Дружок мой. Бывало, в лесу на пару робили. Вот уж работничек! Сказывай привет от Демьяна, беспременно сказывай. Да скажи, что Демьян Заварзин на старости в партию надумал и тебе, мол, велит не отставать.
- Так вы по тому же самому делу? - Анфисе вдруг стало легко.
- По тому самому.
- И ты, красавица?
- Смешно! - высокомерно тряхнула рыжей челкой девушка, которой, видно, уже не раз приходилось отвечать на подобные вопросы. - Как работать - про молодость не спрашивают, а тут года... В партию не за возраст принимают! - назидательно закончила она и приняла еще более серьезный вид.
"Надо бы и Насте нашей поступать", - мелькнуло в голове Анфисы.
- Ей что, она ученая, - не без зависти сказала женщина в бумазейной кофте. - Сколько зим в школу-то ходила?
- Семь.
- Вот видишь, а я и зимы не ходила. Только и знаю, что парторг рассказывал...
- А у вас и парторг есть? - спросила Анфиса.
- Как не быть. Есть.
- А я до войны и на собранье-то не бывала, - простодушно призналась молодуха и поглядела на все своими ласковыми глазами. - Муж, бывало: "Пойдем да пойдем, Катерина. Вдвоем хоть сидеть веселее". - Она вся так и просияла, когда заговорила о муже.
У Анфисы что-то вроде зависти шевельнулось в груди.
- А я ему говорю: незачем, - продолжала Катерина. - Ты штаны просиживаешь, да я начну сарафаны тереть - какое житье будет?.. А тут вот повадилась... А и с чего и началось-то? Украл у нас бригадир мешок жита. Ну пришла я на собрание, отвела душеньку. Честила на чем свет стоит. Да с тех пор - как болезнь пристала, ни одного собранья не пропускаю. А тут как-то слышу, бабы говорят: "Катерина у нас актив"... А я-то, дура, и не заметила, как активом стала.