- Кушайте на здоровье, дорогой работничек, - жеманно поклонилась она ему.
Веселые, довольные, они сели на межу к кустам. У Анфисы был захвачен с собой кое-какой полдник. Она расстелила белую скатерку, налила в миску творога с молоком. Лукашин с жадностью накинулся на еду. Сама она отломила краюшку шаньги и, нехотя пощипывая ее, поглядывала на Лукашина. Легкое, бездумное счастье переполняло ее. В ушах ее звонко вызванивал родничок, спрятавшийся внизу за полем в кустарнике, тихо и убаюкивающе поскрипывала невидимая вдали телега.
- Ты что не ешь?.. - тихо спросил Лукашин.
- Так, не хочу...
Лукашин вытер губы и долго и нежно смотрел на ее лицо.
- А знаешь что? - зашептал он, обдавая ее горячим дыханием.
- Что?
- У тебя сейчас такие веснушки у переносья... как у девочки...
Анфиса вся вспыхнула, смущенно замахала рукой:
- Ну уж, скажешь...
- Ей-богу.
Он поймал ее руку, взял в свою. Темная, заскорузлая от работы рука. Анфисе вдруг неловко и стыдно стало за себя, за свою руку, и она потянула ее назад. Глаза их встретились.
"Глупая - говорил ей взгляд Лукашина, - неужели ты не понимаешь, что я тебя люблю?" Он бережно поднял ее руку и вдруг горячими губами припал к ней...
Чувствуя, что она теряет последнюю власть над собой, Анфиса встала и быстро пошла к пряслу.
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
На другой день Анфису со сводкой вызвали в сельсовет. После полудня пошел дождь, и ей часа три без всякого дела пришлось пережидать в сельсовете. Когда на обратном пути она подъезжала к своей деревне, над Пекашином из конца в конец курились дымки: люди, воспользовавшись погодой, топили бани.
Дома в кольце ворот она нашла письмо. От Григория... Она обрадовалась несказанно: жив, значит. Как-никак, а полжизни вместе прожито...
Григорий писал, что все время был на фронте, заслужил две медали и орден Красной Звезды, а сейчас после ранения лежит в госпитале.
"И вот лежу, лежу, и такая тоска найдет - жизни не рад. Товарищи все про жен да про детишек вспоминают. Давеча сосед сует карточку, погляди, говорит, какая у меня жена. А женка у него как женка, да еще с косиной на один глаз. Эх, думаю, поглядел бы ты, дорогой товарищ, на мою Анфису... Фисонька, успокой ты меня, дурака, пропиши все как есть, Фиса, и при каком ты чувстве... Сестры здешние рассказывают, что с питанием у них для гражданских худо, так ты вот что, Фиса, не мори себя голодом - возьми из сундука мои обои костюмы, а кто при хлебе, их выменяет. А я, все ладно, после поправки приеду в отпуск, а может, и подчистую спишут, и мы тогда с тобой заживем..."
Анфиса долго сидела неподвижно, облокотившись на стол. Слезы текли по ее щекам. Она думала о своей неудавшейся жизни, о своей молодости, которую так нелепо загубил Григорий. И вот снова он вяжет ей руки.
"Нет, нет, - покачала она головой, - поздно, Гришенька, поздно за ум взялся..."
У нее сейчас не было ни гнева, ни обиды на мужа. Но, сказав себе это, она почувствовала вдруг странное облегчение. Словно тяжесть, годами давившая ей на плечи, спала с нее.
Она поднялась, открыла окно. Над Пекашином вставала радуга. По чистому, промытому небу легкие, как лебеди, проплывали последние облачка. Мокрые крыши дымились паром. На току глухо выстукивала молотилка, и оттуда наплывал пахучий запах обмолоченного хлеба. А под ее окном, приятно обдавая свежестью, весело журчала с крыши вода. Она падала в переполненный ушат, и журчание ее отдавалось в душе Анфисы чьим-то знакомым-знакомым шепотом...
Забыв про все на свете, она с волнением вслушивалась в этот ласковый голос, то затихавший, то нараставший в ее душе, и вдруг тихо рассмеялась:
- Чудак... веснушки высмотрел...
И ей нестерпимо, сейчас же, сию минуту захотелось увидеть Лукашина...
Через полчаса, нарядная, с гладко зачесанными волосами, она вышла на улицу. Весть о получении ею письма уже облетела деревню. Навстречу ей попадались женщины, босые, с подоткнутыми подолами, то с ведрами в руках, то с кузовами мокрой травы за спиной. Они останавливались, подолгу глядели ей вслед, завистливо вздыхали:
- Вишь вот, письмо получила - ног под собой не чует.
- Вся как маков цвет расцвела.
- И то долго ждала, бабоньки.
- А у меня Егорушко не напишет... лежит во сырой земле...
Она шла, наклонив вперед голову, улыбаясь и не смея поднять глаз. Ей стыдно было перед этими женщинами, которые измучились, ожидая весточек от своих мужей, и в то же время ей казалось, что они догадываются, знают, куда она сейчас идет, кого ищет.
На крыльце Марины она вынуждена была прислониться к косяку ворот, - до того билось у нее сердце.
В избе была одна Марина. Старуха сидела на полу с корзиной на коленях и перебирала ягоды.
- А где же квартирант?
Марина недовольно метнула в Анфису зрячим глазом:
- Где? Известно где - Варуха в баню утащила... Вертит перед ним хвостом, себя не помнит. А мой - простота... Уже я скважине прыти-то поубавлю!
"Глупая ты, стрелеха, - улыбнулась про себя Анфиса, - не в ту сторону смотришь". Но ревниво-любовное отношение старухи к своему жильцу, с особым чувством произнесенное ею слово "мой" наполнили Анфису новой радостью.
Что делать? Сидеть и ждать? Нет, нет!..
Домик Варвары, чистенький, аккуратный, с белыми наличниками, сиял, как игрушка, в лучах заходящего солнца.
Она еще издали увидела в распахнутом окне знакомую гимнастерку Лукашина. Он сидел к ней спиной, подперев рукой голову.
Когда она, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, вбежала в заулок, в глаза ей бросились мокрые, блестевшие волосы Лукашина, темные, влажные пятна на его плечах. Она подняла с земли маленький камешек и, стыдливо оглянувшись по сторонам, легонько бросила его в спину Лукашина. Но тот даже не пошевелился. Из глубины комнаты донесся веселый, рассыпчатый смех Варвары. Анфиса, на ходу поправляя волосы, вбежала в сени, открыла двери и остолбенела...
ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
Муж Варвары, уезжая на воину, сказал:
- Ежели узнаю, что ты тут без меня хвостом вертела - шею сверну!
- И что ты, Терешенька, - говорила Варвара, захлебываясь слезами и прижимаясь к нему, - как язык-то у тебя повернулся?.. Уж я ли у тебя не верная?..
Как и подобает жене, Варвара волновалась за своего Терешеньку, ждала писем, плакала, когда их долго не было, и вся сияла от радости, когда получала. Но стоило ей увидеть приглядного парня или мужчину, и глаза ее вспыхивали шаловливым огоньком.
Бабы до войны шипели на нее, грозили:
- Погоди уже, мы тебе укорот сделаем. Будешь знать, как на шею мужикам вешаться.
- У меня уж природность такая, бабоньки, - притворно вздыхала Варвара. - Не пообнимаюсь, как больная хожу.
- Мало тебе своего-то, сука поблудная.
- Своего-то, бабоньки, для кузни берегу. Я ведь разыграюсь - всю ночь не спать, а плуги кто наваривать будет? Так-то раз опробовала - он, сердешный, Тереша-то, весь день у наковальни носом клевал. Председатель Лапушкин дознался - меня же и ругать. Ты, говорит, весь колхоз разоришь, лучше уж, говорит, с каждого бери, что тебе требуется, все не так заметно.
И Варвара, смиренно опуская глаза, заключала:
- Ну а ежели я за колхозное страдаю, пострадайте малость и вы.
Плюнут бабы в сердцах и отойдут. Да и как было долго сердиться на нее? Выйдет ли в поле пахать, снопы вязать, возьмет ли в руки косу - все так и горит у нее в руках, а уж во время роздыха - мертвого развеселит.
Покойница свекровь, встречая ее вечерами с гулянки, сердито ворчала:
- Разве дождаться мне внуков? Ты на своих плясах хоть чего вытрясешь... Ты бы хоть поубавил ей пылу-то, - обращалась она к сыну.
Терентий, без памяти обожавший свою жену, вскочит с кровати да еще, как назло матери, начнет расстегивать шубу у женушки, отогревать ей руки.
Но иногда, возвращаясь из гостей во хмелю, он с треском распахивал двери, кричал на всю избу:
- Убью тварь поганую! Мужики проходу не дают...
Варвара изумленно вскинет свои простодушные глаза, подойдет, прижмется к нему, заглянет снизу в его глаза.
- Глупенький ты у меня, тпрусенька... Это они со злости, завидуют тебе, а ты и уши развесил. У них-то, видал, коровы неповоротливые, а я у тебя как тростиночка. - И Варвара, приподняв кончиками пальцев шуршащую юбку, поворачивалась перед ошарашенным мужем.
- Да я сам видел, - упрямился еще Терентий.
- А ты не все верь своим глазам, верь и жениным...
Лукашина Варвара облюбовала сразу же, как только увидела. Мужчина интересный, интеллигентный, а к интеллигентам Варвара всю жизнь была неравнодушна, - не было в Пекашине учителя, которому бы она не строила куры.
Одно смущало Варвару: больно уж растяпистым да несообразительным миленочек оказался. В лесу повстречались - даже губы не обогрел. К колодцу вызвала - кажись, все растолковала, что и как... Слепой бы дорогу нашел. А этого всю ноченьку прождала - не дождалась.
Раздумье взяло Варвару. Может, к культурности привык, поделикатнее с ним надо? Целый месяц деликатничала, - так, несолоно хлебавши, и уехала в Росохи. И вдруг на Синельге глаза ее открылись. Кажется, гром небесный бы разразился над головой, и то она так не изумилась бы, как изумилась, перехватив тревожный, полный ласки и обожания взгляд Лукашина, которым он сопровождал каждое движение Анфисы.
"Ну нет, - сказала себе Варвара, - чтобы я да отступилась, чтобы из-под носа у меня выхватили - в жизни не будет! Уж коли эта святоша обхаживает его, так мне сам бог велел". И Варвара, призвав на помощь весь свой опыт, пошла в решительное наступление.
Вечером, поджидая Лукашина из бани, она встречала его не простым чаем. На столе красовалась неполная бутылка разведенного спирта, который ей с великим трудом удалось раздобыть в райцентре.
- Вот как у нас, и вино... - сказал приятно удивленный Лукашин, подсаживаясь к столу.
Варвара игриво прищурила карий глаз:
- А для милого дружка и сережка из ушка.
Лукашин смутился, не нашелся, что ответить, и, чокнувшись, выпил.
- Каково винцо? Не горько?
Он поднял глаза и встретился с таким откровенным, ласкающим взглядом, что опять смутился.