- Да -а, - задумчиво протянула девушка, - значит, ты ее любишь... Я бы тоже... если б любила, то думала бы о нем... что он скажет?
- И всё у нее - особенное, - рассказывал Фома. - Говорит она по-своему... красива как, господи! И такая маленькая... как ребенок...
- Что же у вас вышло? - спросила Любовь. Фома вместе со стулом подвинулся к ней и, наклонившись, зачем-то понизив голос, стал рассказывать. Он говорил, и по мере того, как вспоминал слова, сказанные им Медынской, у него воскресали и чувства, вызывавшие эти слова.
- Я ей: "Эх ты! Играла ты со мной -зачем?" - гневно и с упреком говорил он. А Люба, с румянцем оживления на щеках, одобрительно кивая головой, поощряла его:
- Вот -хорошо! Ну, а она?
- Молчит! - тоскливо сказал Фома, передергивая плечами. -То есть она говорила... да что в том?
Он махнул рукой и замолчал. Люба, играя своей косой, тоже молчала. Самовар потух уже. А тьма в комнате всё сгущалась, в окна смотрело что-то мутное.
- Зажгла бы ты огонь!.. -предложил Фома.
- Какие мы с тобой оба несчастные...-сказала Люба и вздохнула.
Фоме не понравилось это.
- Я -не несчастный...-твердо возразил он. - Я просто не привык еще жить...
- Человек, который не знает, что он сделает завтра, -несчастный! -с грустью говорила Люба. -Я- не знаю. И ты тоже... У меня сердце никогда не бывает спокойно -всё дрожит в нем какое-то желание...
- Это и у меня есть, -сказал Фома. -Эх!.. Надо однако идти в клуб...
- Не уходи...-попросила Люба.
- Надо, там ждет меня один... Прощай!
- До свиданья! - Она протянула ему руку и печально посмотрела в глаза его.
- Спать ляжешь? - спросил Фома, крепко пожимая ее руку.
- Почитаю немножко...
- Ты к этому -как пьяница к водке...-с сожалением сказал он.
- Что же есть лучше?
Идя по улице, он взглянул на окна дома и в одном из них увидал лицо Любы, такое же неясное, как всё, что говорила девушка, как ее желания. Фома кивнул ей головой и подумал:
"Тоже заплуталась, как и та..."
При этом воспоминании он тряхнул головой, как бы желая спугнуть мысль о Медынской, и ускорил шаги.
Холодный, бодрящий ветер порывисто метался в улице, гоняя сор, бросая пыль в лицо прохожих. Во тьме торопливо шагали какие-то люди. Фома морщился от пыли, щурил глаза и думал:
"Ежели теперь встретится мне женщина - значит, Софья Павловна встретит меня ласково, по-старому... Завтра пойду к ней... А ежели мужчина -не пойду завтра, - погожу еще..."
Встретилась ему собака, и это так раздражило его, что ему захотелось ткнуть палкой собаку...
А в буфете клуба его встретил веселый Ухтищев. Он, стоя около двери, беседовал с каким-то толстым и усатым человеком, но, увидав Гордеева, пошел к нему навстречу, улыбаясь я говоря:
- Здравствуйте, скромный миллионщик! Он нравился Фоме за свой веселый нрав, и Фома всегда встречал его с удовольствием. Добродушно и крепко пожимая руку Ухтищева, Фома спросил его:
- А почему вы знаете, что я скромный?
- Он спрашивает! Человек, который живет, как отшельник, не пьет, не играет, не любит женщин... ах, да! Вы знаете, Фома Игнатьевич? Наша несравненная патронесса завтра уезжает за границу на всё лето.
- Софья Павловна? - медленно спросил Фома. - Ну да! Заходит солнце моей жизни... а может быть, и вашей?
Ухтищев состроил комически-коварную гримасу и заглянул в лицо Фомы.
А тот стоял пред ним и чувствовал, что голова у него спускается на грудь и он не может помешать этому...
- Уезжает Медынская? -раздался жирный басовой голос. - Славно! Я рад...
- Позвольте - почему? - воскликнул Ухтищев. Фома глуповато улыбался и растерянно смотрел на усатого человека-собеседника Ухтищева. Тот важным жестом разглаживал усы свои, и из-под них лились на Фому тяжелые, жирные, противные слова:
- А по -отому, что в городе одной кокоткой будет меньше...
- Фи, Мартын Никитич! - укоризненно сказал Ухтищев, наморщивая брови.
- Почем вы знаете, что она кокетка? - угрюмо спросил Фома, подвигаясь к усатому господину. Тот окинул его пренебрежительным взлядом, отворотился в сторону и, дрыгнув ляжкой, протянул:
- Я не сказал - ко -окетка...
- Нельзя, Мартын Никитич, говорить так о женщине, которая...- заговорил Ухтищев убедительным голосом, но Фома перебил его:
- Позвольте! Я желаю спросить господина, что такое, - какое он слово сказал?
И, проговорив это твердо и спокойно, Фома сунул руки глубоко в карманы брюк, а грудь выпятил вперед, отчего вся его фигура сразу приняла явно вызывающий вид... Усатый господин вновь оглянул его и насмешливо улыбнулся...
- Господа! - тихо воскликнул Ухтищев.
- Я сказал -ко -ко -тка...-произнес усатый человек, так двигая губами, точно он смаковал слово. - А если вы не понимаете этого -могу пояснить...
- Да уж, - глубоко вздыхая, сказал Фома, не сводя с него глаз, - вы объясните...
Ухтищев всплеснул руками и сунулся куда-то в сторону от них...
- Кокотка, если вам угодно знать, - продажная женщина...-вполголоса сказал усатый, приближая к Фоме свое большое, толстое лицо.
Фома тихо зарычал и, прежде чем тот успел отшатнуться от него, правой рукой вцепился в курчавые с проседью волосы усатого человека. Судорожным движением руки он начал раскачивать его голову и всё большое, грузное тело, а левую руку поднял вверх и глухим голосом приговаривал в такт трепки:
- За глаза -не ругайся -а ругайся -в глаза прямо -в г-
прямо в глаза...
Он испытывал жгучее наслаждение, видя, как смешно размахивают в воздухе толстые руки и как ноги человека, которого он трепал, подкашиваются под ним, шаркают по полу. Золотые часы выскочили из кармана и катались по круглому животу, болтаясь на цепочке. Опьяненный своей силой и унижением этого солидного человека, полный кипучего злорадства, вздрагивая от счастья мстить, Фома возил его по полу и глухо, злобно рычал в дикой радости. Он в эти минуты переживал чувство освобождения от скучной тяжести, давно уже стеснявшей грудь его тоскою и недомоганьем. Его схватили сзади за талию и плечи, схватили за руку и гнут ее, ломают, кто-то давит ему пальцы на ноге, но он ничего не видал, следя налитыми кровью глазами за темной и тяжелой массой, стонавшей, извиваясь под его рукой... Наконец его оторвали, навалились на него, и, как сквозь красноватый дым, он увидел пред собой, на полу, у ног своих, избитого им человека. Растрепанный, взъерошенный, он двигал по полу ногами, пытаясь встать; двое черных людей держали его под мышки, руки его висели в воздухе, как надломленные крылья, и он, клокочущим от рыданий голосом, кричал Фоме:
- Меня бить... нельзя! Нельзя! Я имею орден... подлец! О, подлец! У меня дети... меня все знают! Мер -рзавец... Дикарь... о -о-о! Дуэль!
А Ухтищев звонко говорил прямо в ухо Фоме:
- Пойдемте! Голубчик, бога ради...
- Погоди, я дам ему в рожу пинка...- попросил Фома. Но его потащили куда-то. В ушах его звенело, сердце билось быстро, но он чувствовал себя легко и хорошо. И на подъезде клуба, глубоко и свободно вздохнув, он сказал Ухтищеву, добродушно улыбаясь:
- Здорово я ему задал, а?
- Слушайте! - возмущенно воскликнул веселый секретарь. - Это, извините, дико! Это, чёрт возьми... я первый раз вижу!
- Милый человек! - ласково сказал Фома. - Аль он не стоит трепки? Не подлец он? Как можно за глаза сказать так ое? Нет, ты к ней поди и ей скажи... самой ей, прямо!..
- Позвольте, - дьявол вас возьми! Да ведь не за нее же только вы его отдули?
- То есть как не за нее? А за кого? - удивился Фома.
- За кого? Я не знаю... очевидно, у вас были счеты! Фу, господи! Вот сцена! Вовеки не забуду!
- Он, этот самый, кто такой? - спросил Фома и вдруг засмеялся. - Как он кричал, - дурак!
Ухтищев пристально взглянул в лицо и спросил его:
- Скажите - вы в самом деле не знаете, кого били? И действительно за Софью Павловну только?
- Вот - ей-богу! - побожился Фома.
- Чёрт знает что такое!.. - Он остановился, с недоумением пожал плечами и, махнув рукой, вновь зашагал по тротуару, искоса поглядывая на Фому. -Вы за это поплатитесь, Фома Игнатьич...
- К мировому он меня?
- Дай боже, чтобы так... Он вице-губернатора зять
- Н -ну -у?! - протянул Фома, и лицо у него вытянулось.
- Н -да-с. Говоря по совести, он и мерзавец и мошенник... Исходя из этого факта, следует признать, что трепки он стоит... Но принимая во внимание, что дама, на защиту коей вы выступили, тоже...
- Барин! -твердо сказал Фома, кладя руку на плечо Ухтищева. - Ты мне всегда очень нравился... и вот идешь со мной теперь... Я это понимаю и могу ценить... Но только про нее не говори мне худо. Какая бы она по-вашему ни была, - по-моему... мне она дорога... для меня она -лучшая! Так я прямо говорю... уж если со мной ты пошел -и ее не тронь... Считаю я ее хорошей - стало быть, хороша она...
Ухтищев услыхал в голосе Фомы большое волнение, взглянул на него и задумчиво сказал:
- Любопытный вы человек, надо сознаться...
- Я человек простой... дикий! Побил вот, и - мне весело... А там будь что будет,..
- Боюсь - нехорошо будет... Знаете, - откровенность за откровенность, - и вы мне нравитесь... хотя - гм! -опасно с вами... Найдет этакий... рыцарский стих, и получишь от вас выволочку...
- Ну уж! Чай, я еще первый раз это... не каждый день бить людей буду...- сконфуженно сказал Фома. Его спутник засмеялся.
-Экое вы -чудовище! Вот что -драться дико... скверно, извините меня... Но, скажу вам, - в данном случае вы выбрали удачно... Вы побили развратника, циника, паразита... и человека, который, ограбив своих племянников, остался безнаказанным.
- Вот и слава богу! - с удовольствием выговорил Фома. - Вот я его и наказал немножко...
- Немножко? Ну, хорошо, положим, что это немножко... Только вот что, дитя мое... позвольте мне дать вам совет... я человек судейский... Он, этот Князев, подлец, да! Но и подлеца нельзя бить, ибо и он есть существо социальное, находящееся под отеческой охраной закона. Нельзя его трогать до поры, пока он не преступит границы уложения о наказаниях... Но и тогда не вы, а мы, судьи, будем ему воздавать... Вы же - уж, пожалуйста, потерпите...
- А скоро он вам попадется в руки-то? - наивно спросил Фома.
- Н -неизвестно... Так как он малый неглупый, то, вероятно, никогда не попадется... И будет по вся дни живота его сосуществовать со мною и вами на одной и той же ступени равенства пред законом... О боже, что я говорю! - комически вздохнул Ухтищев.