- Ну, я пьяна...
Фома сел на обрубок дерева и, подняв топор, которым мужик колол дрова для костра, стал играть им, подбрасывая его в воздух и ловя.
- Ах, как это пошло! - раздался капризный возглас Званцева.
Фома почувствовал, что ненавидит его, - его и всех, кроме Саши, возбуждавшей в нем смутное чувство удивления пред нею и боязни, что она может сделать что-то неожиданное и страшное.
-С -скотина! -визгливо крикнул Званцев; Фома увидел, что он толкнул мужика, а мужик, сняв шапку, виновато пошел в сторону...
- Ду -урак - шагая за ним и взмахивая рукой, кричал Званцев.
Фома вскочил на ноги и громко, угрожающе сказал:
- Ты! Не тронь его!
-
Что -о? - обернулся Званцев к нему.
Фома приподнял плечи, шагнул к нему... И вдруг в голове его вспыхнула одна мысль. Он злорадно усмехнулся и тихо спросил Степана:
- В трех местах звено счалено?
- В трех, как же!
- Руби связи...
- А они?..
- Молчи! Руби...
- Да ведь...
- Руби! Тише, - чтобы не заметили!
Мужик взял в руки топор, не торопясь подошел к месту, где звено плотно было связано с другим звеном. и, несколько раз стукнув топором, воротился к Фоме.
- Я, ваше степенство, не в ответе, - сказал он.
- Не бойся...
- Поехали!.. - прошептал мужик со страхом и торопливо перекрестился. А Фома, тихонько посмеиваясь, испытывал жуткое чувство, остро и жгуче щекотавшее ему сердце какой-то странной, приятной и сладкой боязнью.
Люди на плоту всё еще расхаживали, двигаясь медленно, сталкиваясь друг с другом, помогая одеваться дамам, смеясь и разговаривая, а плот тихонько, нерешительно повертывался на воде.
- Ежели их на караван снесет, - шептал мужик, - на пыжи ткнутся - разобьет вдрызг...
- Молчи... Лодку подашь, догонишь...
- Вот!.. Все-таки люди.
Довольный, усмехаясь, мужик прыжками бросился по плотам к берегу. Фома стоял над водой, и ему страстно хотелось крикнуть что-нибудь, но он удерживался, желая, чтобы плот отплыл подальше и эти пьяные люди не могли перепрыгнуть с него на причаленные звенья. Он ощущал приятное, ласкавшее его чувство, видя, как плот тихо колеблется на воде и уходит от него с каждой секундой всё дальше. Вместе с людьми на плоту из груди его как бы уплывало всё тяжелое и темное, чем он наполнил ее за это время. Он вдыхал свежий воздух и вместе с ним что-то здоровое, отрезвляющее его голову. На самом краю уплывавшего плота стояла спиной к Фоме Саша; он смотрел на ее красивую фигуру и невольно вспоминал о Медынской. Та была меньше ростом... Воспоминание о ней укололо его, и он громким насмешливым голосом крикнул:
- Эй вы! Прощайте...
Темные фигуры людей вдруг и все сразу двинулись к нему и сбились в кучу на средине плота. Но уже между ними и Фомой холодно блестела полоса воды шириною почти в сажень. Несколько секунд длилось молчание...
И вдруг на Фому полетел целый ураган звуков, визгливых, полных животного страха, противно жалобных, а выше всех и всех противней резал ухо тонкий, дребезжащий крик Званцева:
- Спа -асите...
Кто-то -должно быть солидный господин с бакенбардами - ревел басом:
- Топят... топят людей...
- Разве вы люди?! -зло крикнул Фома, раздраженный криками, которые точно кусали его.
Люди в безумии страха метались по плоту; он колебался под их ногами и от этого плыл быстрее. Было слышно, как вода плещет на него и хлюпает под ним. Крики рвали воздух, люди прыгали, взмахивали руками, и лишь стройная фигура Саши неподвижно и безмолвно стояла на краю плота.
- Кланяйтесь ракам! -кричал Фома. Ему вес легче и веселее становилось по мере того, как плот уходил дальше.
- Фома Игнатьевич! - нетвердым, но трезвым голосом заговорил Ухтищев, - смотрите, это опасная шутка!.. Я буду жаловаться!..
- Когда утонешь? Жалуйся! - весело ответил Фома.
- Ты -убийца!.. -рыдая, вскричал Званцев. Но в это время раздался звучный плеск воды, точно она ахнула от испуга или удивления. Фома вздрогнул и замер. Потом взмыл опьяняющий, дикий вой женщин, полные ужаса возгласы мужчин, и все фигуры на плоту замерли, кто как стоял. Фома, глядя на воду, окаменел, - по воде к нему плыло что-то черное, окружая себя брызгами...
Инстинктивно Фома бросился грудью на бревна плота и протянул руки вперед, свесив над водой голову. Прошло несколько невероятно долгих секунд... Холодные, мокрые пальцы схватили его за руки, темные глаза блеснули перед ним...
Тупой страх, овладевший им, исчез, сменясь мятежной радостью. Он схватил женщину, вырвав ее из воды, прижал к груди и с удивлением, не зная, что сказать ей, смотрел в ее глаза. Они ласково улыбнулись ему...
- Холодно! - сказала Саша, вздрогнув. Фома счастливо засмеялся при звуке ее голоса, вскинул ее на руки и быстро, почти бегом, бросился по плотам к берегу. Она была мокрая и холодная, как рыба, но ее дыхание было горячо, оно жгло щеку Фомы и наполняло грудь его буйной радостью.
- Утопить меня хотел? -говорила она, крепко прижимаясь к нему.
- Как это ты хорошо сделала, - бормотал Фома на бегу.
- Ну,и ты не худо выдумал... хоть с виду смирный...
- А те - всё орут!
- Чёрт с ними! Утонут - мы с тобой в Сибирь пойдем...- сказала женщина. Она начала дрожать, и дрожь ее тела, ощущаемая Фомой, заставила его ускорить свой бег.
С реки вслед им неслись вопли и крики о помощи. Там, по спокойной воде, удаляясь от берега к струе главного течения реки, плыл в сумраке маленький остров, на нем метались темные человеческие фигуры.
Ночь надвигалась на них.
IX
Однажды в полдень воскресенья Яков Маякин пил чай у себя в саду. Расстегнув ворот рубахи и обмотав шею полотенцем, он сидел на скамье под навесом зелени вишен, размахивал руками в воздухе, отирая пот с лица, и немолчно рассыпал в воздухе быструю речь.
- Дурак и подлец тот человек, который позволяет брюху иметь власть над собой!
Глаза старика блестели раздраженно и злобно, губы презрительно кривились, и морщины темного лица вздрагивали.
- Был бы Фомка сын мой родной - я б его вышколил!
Играя веткой акации, Любовь молча слушала речь отца, внимательно и пытливо поглядывая на его возмущенное, дрожащее лицо. Становясь старше, она незаметно для себя изменяла недоверчивое и холодное отношение к старику. Всегда кипевший в делах, бойкий и умный, он одиноко шел по своему пути, а она видела его одиночество, знала, как тяжело оно, и ее отношения к отцу становились теплее, Уже порой она вступала в споры со стариком; он всегда относился к ее возражениям пренебрежительно и насмешливо, но с каждым разом внимательней и мягче.
- Если б покойник Игнат прочитал в газете о безобразной жизни своего сына - убил бы он Фомку! - говорил Маякин, ударяя кулаком по столу. - Ведь как расписали? Срам!
- За дело! - сказала Любовь.
- Я не говорю -зря! Облаяли, как и следовало... И кто это разошелся?
- Не всё ли вам равно? - спросила девушка.
- Любопытно... Бойко, жулик, изобразил Фомкино поведение... Видимо - сам с ним гулял и всему его безобразию свидетелем был...
- Н -ну, он не станет с Фомой гулять! - убежденно сказала Любовь и густо покраснела под пытливым взглядом отца.
- Ишь ты! Ха -арошие знакомства у тебя, Любка! - юмористически ядовито сказал Маякин. - Ну, кто это писал?
Ей не хотелось говорить, но отец настаивал, и голос его становили всё суше и сердитей. Тогда она беспокойно спросила его:
- А вы ему ничего не сделаете?
- Я? Я ему - голову откушу! Ду -реха! Что я могу сделать? Они, эти писаки, неглупый народ... Сила, черти! А я не губернатор... да и тот ни руку вывихнуть, ни языка связать не может... Они, как мыши, - грызут помаленьку... н -да! Ну, так кто же это?
- А помните, когда я училась, гимназист ходил к нам, Ежов? Черненький такой...
- Видал, как же! Так это он? Мышонок!.. И в ту пору видно уже было, что выйдет из него - непутевое... Надо бы мне тогда заняться им... может, человеком стал бы...
Любовь усмехнулась, взглянув на отца, и с задором спросила:
-- А разве тот, кто в газетах пишет, не человек? Старик долго не отвечал дочери, задумчиво барабаня пальцами по столу и рассматривая свое лицо, отраженное в ярко начищенной меди самовара. Потом, подняв голову, он прищурил глаза и внушительно, с азартом сказал:
- Это не люди, а - нарывы! Кровь в людях русских испортилась, и от дурной крови явились в ней все эти книжники-газетчики, лютые фарисеи... Нарвало их везде и всё больше нарывает... Порча крови - отчего? От медленности движения... Комары откуда? От болота... В стоячей воде всякая нечисть заводится... И в неустроенной жизни то же самое...
- Вы не то говорите, папаша! - мягко сказала Любовь.
- Это как же - не то?
- Писатели-люди самые бескорыстные... это- светлые личности! Им ведь ничего не надо -им только справедливости, -только правды! Они не комары...
Любовь волновалась, расхваливая возлюбленных ею людей; ее лицо вспыхнуло румянцем, и глаза смотрели на отца с таким чувством, точно она просила верить ей, будучи не в состоянии убедить.
- Э -эх ты! -со вздохом сказал старик, перебивая ее. -Начиталась! Ты мне скажи -кто они? Неизвестно! Ежов вот - что он такое? Нашем у богу - бя! Только правды им надо, -скажете?! Ишь, скромники какие?! А если она, правда-то, самое дорогое и есть?.. Ежели ее, может быть, каждый молча ищет? Ты мне поверь - бескорыстным человек не может быть... за чужое он не станет биться... а ежели бьется -дурак ему имя, и толку от него никому не будет! Нужно, чтоб человек за себя встать умел... за свое кровное... тогда он -добьется! Правда! Я почтя сорок лет одну и ту же газету читаю и хорошо вижу... вот пред тобой моя рожа, а предо мной -на самоваре вон -тоже моя, но другая... Вот газеты эти самоварную рожу всему и придают, а настоящей не видят... А ты им веришь... Я знаю - в самоваре моя рожа испорчена.
- Папаша! -тоскливо воскликнула Любовь. -
Но ведь в книгах и газетах защищают общие интересы, всех людей.
- А в какой газете написано про то, что тебе жить скучно и давно уж замуж пора? Вот те и не защищают твоего интересу! Да и моего не защищают... Кто знает, чего я хочу? Кто, кроме меня, интересы мои понимает?