Фома замолчал. Всё, что он сделал, -ни к чему повело, его речи не пошатнули купцов. Вот они окружают его плотной толпой, и ему не видно ничего из-за них. Они спокойны, тверды, относятся к нему как к буяну и что-то замышляют против него. Он чувствовал себя раздавленным этой темной массой крепких духом, умных людей... Сам себе он казался теперь чужим и не понимающим того, что он сделал этим людям и зачем сделал. Он даже чувствовал обидное что-то, похожее на стыд за себя пред собой. У него першило в горле, и в груди точно какая-то пыль осыпала сердце его, и оно билось тяжело, неровно. Он медленно и раздумчиво повторял, не глядя ни на кого:
- Хотел сказать правду...
- Дурак! -презрительно сказал Маякин. -Какую ты можешь сказать правду? Что ты понимаешь?
- У меня сердце изболело... Нет, я правду чувствовал!
Кто-то сказал:
- По речам его очень видно, что помутился он разумом...
- Правду говорить -не всякому дано -
сурово и поучительно заговорил Яков Тарасович, подняв руку кверху. -Ежели ты чувствовал - это пустяки! И корова чувствует, когда, ей хвост ломают. А ты -пойми! Всё пойми! И врага пойми... Ты догадайся, о чем он во сне думает, тогда и валяй!
По обыкновению Маякин увлекся было изложением своей философии, но, вовремя поняв, что побежденного бою не учат, остановился. Фома тупо посмотрел на него -и странно закачал головой...
- Отстань от меня! - жалобно попросил Фома. - Всё ваше! Ну - чего еще вам?
Все внимательно прислушивались к его речам, и в этом внимании было что-то предубежденное, зловещее...
- Жил я, - говорил Фома глухим голосом. - Смотрел... Нарвало у меня в сердце. И вот - прорвался нарыв... Теперь я обессилел совсем! Точно вся кровь вытекла...
Он говорил однотонно, бесцветно, и речь его походила на бред...
Яков Тарасович засмеялся.
- Что же, ты думал языком гору слизать? Накопил злобы на клопа, а пошел на медведя? Так, что ли? Юродивый!.. Отец бы твой видел тебя теперь- эх!
- А все-таки, - вдруг уверенно и громко сказал Фома, и вновь глаза его вспыхнули, - все-таки - ваша во всем вина! Вы испортили жизнь! Вы всё стеснили... от вас удушье... от вас! И хоть слаба моя правда против вас, а все-таки -правда! Вы -окаянные! Будь вы прокляты все...
Он забился на стуле, пытаясь освободить руки, и закричал, свирепо сверкая глазами:
- Развяжите руки!
Его окружили теснее; лица купцов стали строже, и Резников внушительно сказал ему:
- Не шуми, не буянь! Скоро в городе будем... Не срамись да и нас не срами... Не прямо же с пристани -в сумасшедший дом тебя?
- Да -а?! - воскликнул Фома. - Так вы меня в сумасшедший до-ом?
Ему не ответили. Он посмотрел на их лица и поник головой.
- Веди себя смирно, -развяжем!.. -сказал кто-то.
- Не надо! - тихо заговорил Фома. - Всё равно... И речь его снова приняла характер бреда.
- Я пропал... знаю! Только -не от вашей силы... а от своей слабости... да! Вы тоже черви перед богом... И -погодите! Задохнетесь... Я пропал -от слепоты... Я увидал много и ослеп... Как сова... Мальчишкой, помню... гонял я сову в овраге... она полетит и треснется обо что-нибудь... Солнце ослепило ее... Избилась вся и - пропала... А отец тогда сказал мне: "Вот так и человек: иной мечется, мечется, изобьется, измучится и бросится куда попало... лишь бы отдохнуть!.." Эй! развяжите мне руки...
Лицо его побледнело, глаза закрылись, плечи задрожали. Оборванный и измятый, он закачался на стуле, ударяясь грудью о край стола, и стал что-то шептать.
Купечество многозначительно переглядывалось. Иные, толкали друг друга под бока, молча кивали головами на Фому. Лицо Якова Маякина было неподвижно и темно, точно высеченное из камня.
- Может, развязать? - прошептал Бобров.
- Нет, не надо...- вполголоса сказал Маякин. - Оставим его здесь... а кто-нибудь пусть пошлет за каретой... Прямо в больницу...
Он пошел к рубке, тихо сказав:
- Постерегите... как бы, чего доброго, в воду не прыгнул...
- А -жалко парня!.. -сказал Бобров, посмотрев вслед ему.
- Никто в дурости его не повинен!.. -хмуро ответил Резников.
- Яков-то...- кивнув головой вслед Маякину, шёпотом сказал Зубов.
- Что Яков? Он тут не проиграл...
- Н -да -а... он теперь... опечет!..
Их тихий смех и шёпот сливались со вздохами машины и, должно быть, не достигали до слуха Фомы. Он неподвижно смотрел пред собой тусклым взглядом, и только губы у него чуть вздрагивали...
- Сын к нему явился...- шептал Бобров.
- Я его знаю, сына-то, - сказал Ящуров. - Встречал в Перми...
- Что за человек?
- Деловой... Большим орудует делом в Усолье...
- Стало быть - этот Якову не нужен... Н -да... вон оно что!
- Глядите - плачет!
- О?
Фома сидел, откинувшись на спинку стула и склонив голову на плечо. Глаза его были закрыты, и из-под ресниц одна за другой выкатывались слезы. Они текли по щекам на усы... Губы Фомы судорожно вздрагивали, слезы падали с усов на грудь. Он молчал и не двигался, только грудь его вздымалась тяжело и неровно. Купцы посмотрели на бледное, страдальчески осунувшееся, мокрое от слез лицо его с опущенными книзу углами губ и тихо, молча стали отходить прочь от него...
И вот Фома остался один со связанными за спиной руками пред столом, покрытым грязной посудой и разными остатками пира. Порой он медленно открывал тяжелые опухшие ресницы, и глаза его сквозь слезы тускло и уныло смотрели на стол, где всё было опрокинуто, разрушено...
Прошло года три.
С год тому назад Яков Тарасович Маякин умер. Умирая в полном сознании, он остался верен себе и за несколько часов до смерти говорил сыну, дочери и зятю:
- Ну, ребята, - живите богато! Поел Яков всяких злаков, значит, Якову пора долой со двора... Видите - умираю, а не унываю... И это мне господь зачтет... Я его, всеблагого, только шутками беспокоил, а стоном и жалобами - никогда! Господи! Рад я, что умеючи пожил - по милости твоей! Прощайте, детушки... Живите дружно... не мудрствуйте очень-то. Знайте -не тот свят, кто от греха прячется да спокойненько лежит... Трусостью от греха не оборонишься -про это и говорит притча о талантах... А кто хочет от жизни толку добиться- тот греха не боится... Ошибку господь ему простит... Господь назначил человека на устроение жизни... а ума ему не так уж много дал - значит, строго искать недоимок не станет!.. Ибо свят он и многомилостив...
Умер он после краткой, но очень мучительной агонии...
Ежова за что-то выслали из города вскоре после происшествия на пароходе.
В городе возник новый крупный торговый дом под фирмой "Тарас Маякин и Африкан Смолин"...
За все три года о Фоме не слышно было ничего. Говорили, что после .выхода из больницы Маякин отправил его куда-то на Урал к родственникам матери.
Недавно Фома явился на улицах города. Он какой-то истертый, измятый и полоумный. Почти всегда выпивши, он появляется - то мрачный, с нахмуренными бровями и с опущенной на грудь головой, то улыбающийся жалкой и грустной улыбкой блаженненького. Иногда он буянит, но это редко случается. Живет он у сестры на дворе, во флигельке...
Знающие его купцы и горожане часто смеются над ним. Идет Фома по улице, и вдруг кто-нибудь кричит ему:
- Эй ты, пророк! Подь сюда!
Фома очень редко подходит к зовущему его, - он избегает людей и не любит говорить с ними. Но если он подойдет, - ему говорят:
- Ну-ка, насчет светопреставления скажи слово, а? Хе -хе-хе! Про -орок!