перед отъездом сюда поссорился с книгопродавцами. Ты не имеешь понятия об них:
это торгаши. Я начал было вразумлять их, что книги не товар, а авторы не
поставщики, что особенно поэты -- конечно, не все -- люди, призванные на землю
для свершения высшей воли, что они окружены ореолом вдохновения, а поэтому
торговаться с ними нельзя. Они слушали меня, разинув рты, ничего не поняли, и
опять понесли свое: "Помилуйте-с, да как же не торговаться-с; господа-писатели-с
очень-с запрашивают, а у нас также свой расчет-с" и прочее. Я плюнул и не
захотел иметь с ними дела до времени, пусть узнают, что я могу жить и без них, а
впоследствии я возвышу еще на себя цену, и они, видя, что нечего делать, дадут
мне то, что я захочу.
-- Эге! да я не подозревал, чтобы ты доходил до таких тонкостей.
-- Так надобно, -- и тебе тоже советовал и советую не пренебрегать тонкостями.
Впрочем, вам, художникам, наживать деньгу легче, да и художники народ-то
славный, не то, что наша братья литераторы -- мелочь-то вся. С ними я решился не
вести компании, потому что завистники и сплетники эти за добро платят злом и,
пожалуй, оклевещут тебя самым бессовестным образом. Иные из них обнимают тебя,
целуют, уверяют в любви и дружбе, а отвернись только от них -- они ту же секунду
начинают тебя чернить и поносить, и даже предпринимать против тебя различные
злоухищрения... И в голове-то у них ничего нет: начнешь читать им не стишки, а
вещь солидную, например поэму или другое что -- дремлют. Художники не таковы...
А! кстати, я еще не читал тебе отрывка из новой моей поэмы. Пойдем-ка домой.
От двенадцати до половины пятого слушал я Рябинина, не промолвив слова. И это
только отрывок! Местами много поэтического, но все вместе утомительно. Не знаю,
я ли переменился или его сочинения, только они на меня не производят такого
действия, как во время оно; увы! не приводят меня в такой неописанный восторг!
Вечером я сидел в саду, на любимой скамейке княжны, стоящей на холме, откуда
видно озеро. Листья начинают желтеть и опадать; заносимые ветром, они колеблются
на поверхности озера; свинцовые волны его лениво движутся; рыболовы, ныряя, с
криком летают над самою водою. Небо застилается серыми облаками; трава потеряла
свою изумрудную яркость... Грустно на сердце!
Долго, долго мы еще не увидимся с тобой, а может быть, и совсем не увидимся.
XIV
3 сентября.
Перед отъездом в город князь дает всякую осень бал в своей подмосковной, и,
говорят, несмотря на такое невыгодное время, когда большая часть Москвы в
разъезде, на этих балах всегда бывает очень много. В этом я убедился вчера,
потому что вчера был этот прощальный бал с деревнею, -- деревенский бал, bal
champetre, как называет его князь. Хлопотливый дворецкий за полторы недели
объявил мне об этом высокоторжественном дне, и, признаюсь, сам не знаю отчего, я
ждал этого дня с большим нетерпением.
Наконец он наступил. Я проснулся ранее обыкновенного и вышел на крыльцо. Утро
было холодное, но светлое; солнце еще не успело обогреть землю, и в тени на
траве белел иней. В доме и около дома заметно было необыкновенное движение: в
кухнях неумолкаемо и мерно стучали ножи; повара и поваренки мелькали взад и
вперед по аллее в белых куртках; лакеи перебегали из одного отделения дома в
другое... Дворецкий прохаживался с большою торжественностью и подзывал к себе
лакеев, отдавая им приказания с нахмуренным челом, и чаще обыкновенного
поправлял свой белый накрахмаленный галстух. Увидев меня, он подошел ко мне и,
приподняв свою фуражку, сказал:
-- Доброе утро, Александр Игнатьич! Хлопот сегодня, хлопот, боже ты мой, полны
руки! Благодаря бога, погода благоприятствует нам, и я вам скажу, это всегда
так: князь изволит назначить бал еще за две недели, говорит "в такой-то день", и
в этот день всегда благорастворенная и прекрасная погода.
-- Это уже особенное счастье, -- заметил я.
-- Точно особенное счастье. Могло случиться, что и дурная была бы погода: у бога
все возможно.
-- Разумеется; а скажите, любезный Демид Петрович, не знаете ли, отчего князь
отложил поездку в чужие края?
Дворецкий потер лоб.
-- Сам я удивляюсь: причины особенной нет; если бы, например, что-нибудь, я знал
бы: князь, я вам скажу, от меня ничего не скрывает; но на этот раз, лгать
нечего, такого греха я не беру на душу, не знаю. Эй, Владимир! -- закричал он
бежавшему лакею, -- расставьте канделябры в столовой -- сейчас же. Я иду вслед
за тобою... До свидания, Александр Игнатьич! дела, дела, я вам скажу, не
оберешься сегодня! Дорога каждая минута...
В общих утренних приготовлениях одна княжна не принимала никакого участия. Она
сказала мне, что ей совсем не нравятся московские балы с тех пор, как она
провела одну зиму в Петербурге, а другую в Вене...
В девять часов дом и сад князя горели огнями, и, верно, далеко в окружности
виднелось зарево, пылавшее в этот вечер над селом Богородским...
Долго толкался я в танцевальной зале; мне хотелось ангажировать княжну, но я не
решался, боясь обратить на себя общее внимание; я думал, что живописец,
танцующий на аристократическом бале, -- это что-то смешное и нелепое,
бросающееся в глаза. Рябинин ходил вслед за мною и все твердил мне, "что ему
душно, что он ненавидит этикет, что все эти движущиеся куклы, мужские и женские,
ему противны"; однако на княжну он поглядывал с особенным чувством. "Хороша,
соблазнительна, пышна, на нее и я загляделся, -- говорил он, -- и как эстетично
одета! Она царица бала". Рябинин, восхищающийся княжною и передающий мне свое
восхищение, с указательным перстом перед длинным носом, в широких белых лайковых
перчатках, был очень забавен среди этой чопорной бальной толпы; но еще забавнее
его показалась мне старушка с усиками: она, разукрашенная и подрумяненная,
сидела с огромным веером, на котором изображены были Венера и Адонис, и с
важностью обвевала им свое личико; в ее тусклых глазах, будто покрытых слюдою,
выражалось неудовольствие, -- бал явно не удостоился чести ей нравиться, и я
только того и ждал, что она без церемонии, при всех, начнет свое ворчание.
-- Анастасьев танцует с одной княжной и ни с кем более, -- сказал мне Рябинин. - - У него вкус недурен.
Я вздрогнул и сейчас же опомнился.
-- А где же Анастасьев? -- спросил я, -- его я и не заметил.
-- Вон направо-то: он сидит возле нее и наклонился к плечу ее. А какие у нее
плечи! это белизна млечная, роскошь!
Я оставил Рябинина, продрался сквозь толпу и стал сзади нее.
Княжна беспрестанно улыбалась, нюхая свой букет: видно, Анастасьев нашептывал ей
что-нибудь смешное; голова его в самом деле была наклонена к самому плечу ее, и
она не думала отодвинуться от него. У меня пробежал мороз по коже, мне было
досадно на нее, я готов был нагрубить ему. Вдруг вижу я, что он преспокойно
протягивает руку к ее букету, вырывает из него один цветок и с своим
отвратительным хладнокровием продевает его в петлицу своего фрака. Я думал, что
княжна рассердится на него за эту дерзость, что же? -- нисколько: она после
этого была так же спокойна, так же приветливо смотрела на него.
Я уже не мог долее оставаться в зале; куда шел и зачем -- не знал, только
очутился в саду. Шкалики ярко горели в прямых аллеях, освещая расставленные там
симметрически мраморные рожи; горничные бегали и пищали по этим аллеям, да в
разных местах стояли крестьянки, смотря вверх на освещенные окна. Мне хотелось
быть одному, и я пошел к озеру. Озеро окружено было гирляндою разноцветных
фонарей, отражавшихся в спокойных водах его, а за озером господствовала страшная
тьма: там уж не заблагорассудили поставить ни одного шкалика. Я отправился было
туда, но чуть не стукнулся лбом о дерево и возвратился, усевшись на скамейке в
трех шагах от пристани, возле которой стоял ялик. Звуки бальной музыки слышались
здесь едва внятно, и мне стало лучше.
"Чем объяснить дерзкое поведение Анастасьева с княжною? -- думал я. -- Какое он
имеет право так самовольствовать, вырывать из рук ее цветы? Неужели все светские
люди такие грубияны и так невежливо обращаются с девушками?.. Неужели все
девушки большого света позволяют им это?"
-- Насилу нашел тебя! -- раздался возле меня голос Рябинина. -- Где это ты
пропадаешь? Я скажу тебе новость: от нечего делать поймал я какого-то барина,
сел с ним играть в экарте и выиграл пятьсот рублей: вот и деньги... Да что с
тобой? неужто все время ты просидел в саду, и в такой холод? а там уж и мазурку
кончают...
-- Поздравляю тебя с выигрышем; да с какими же деньгами играл ты? Ведь у тебя не
было денег.
-- Не было ни гроша, да зато было предчувствие выиграть, а с таким предчувствием
можно всегда играть смело без денег. Полно, -- продолжал он, ударяя меня по
плечу, -- поразвеселись. Не хорошо быть пасмурным. Дай мне твою руку, и пойдем
ускоренным шагом; авось пляски скоро кончатся, и нам дадут ужинать.
-- Я ужинать не буду: у меня болит голова.
-- С тобой каши не сваришь. Прощай; иди куда знаешь, а я прозяб и отправляюсь в
буфет предохранить себя от сырости.
Я пришел к себе в комнату, бросился на кресла и в каком-то бесчувственном
состоянии просидел там, кажется, около часа, потом вскочил с кресел, как
испуганный, и, сам не зная зачем, потащился опять в бальную залу, где танцевали.
Ужин кончился. Половина гостей разъехалась, многие уезжали, иные сбирались
ехать; а в зале была чрезвычайная суматоха. Я искал ее и не находил. Вдруг
услышал голос ее, произнесший мое имя... Она стояла в трех шагах от меня, в
глубокой амбразуре окна, прислонясь к стене, утомленная, жарко дышащая, с
пылающими щеками, с совершенно повисшими локонами, с поблекшим букетом в руке.
-- Где вы были? -- спросила она меня.