благоговейным трепетом, как перед дивной картиной великого мастера, и не мог
отвести от нее глаз; сердце мое сильно билось в груди... Боже, боже, как хороша
она!
Она не заметила, как я и князь вошли в комнату. Мы остановились у окна. Она
продолжала петь... глаза ее горели, она, казалось, вся была проникнута
вдохновительною силою композитора. Вдруг, вообрази мое удивление, на половине
сцены княжна смолкла. Раза два зевнула, впрочем, с большою грациею, потом
перевернула ноты, лежавшие на пюпитре, еще зевнула и наконец оборотилась к окну.
Она нимало не удивилась, увидев князя, и посмотрела на меня с ужасающим
равнодушием.
-- Браво, браво, Lise! -- воскликнул князь, когда она подходила к нему. -- Зачем
же ты не продолжала? Мы тебя расположились слушать. Однако лучше, если бы ты
спела нам что-нибудь из Россини.
-- Как я устала! -- сказала княжна, -- как мне жарко! Если бы вы могли
вообразить, как я устала! Мы с мисс Дженни ездили верхом и, верно, сделали верст
десять. Бедная Дженни теперь лежит.
Князь представил меня дочери.
Она сделала едва заметное движение головою, мельком взглянув на меня.
"О, какая она важная!" -- подумал я.
-- Что же? мы будем сегодня завтракать? -- продолжала княжна, обращаясь к отцу,
-- я ужасно проголодалась...
-- Завтрак готов.
Мы отправились в залу. Удовлетворив свой аппетит, княжна, утомленная, села в
кресла и прислонилась головой к высокой подушке этих кресел.
-- Зачем же ты ездишь так далеко? -- спросил ее князь. -- Не дурно ли тебе? ты
так бледна!
-- О, нисколько!.. -- И она вскочила с кресел и с быстротою изумительною
очутилась у балкона, заставленного цветами, позабыв об усталости, на которую
жаловалась за минуту перед тем.
-- Зачем здесь так много наставили тюбероз? от них всегда такой сильный запах,
от них у меня болит голова.
-- Не правда ли, в этом старике есть что-то рембрандтовское? -- сказал мне
князь, не обращая внимания на капризы дочери и показывая на одну из картин,
изображавшую старика за книгой.
Я подошел поближе к картине. Картина точно была недурна, и я распространился в
похвалах ей, к немалому удовольствию князя, который, сколько я замечаю, ужасно
высоко ценит свою небольшую галерею.
Княжна подошла к нам. Она посмотрела на меня в этот раз довольно милостиво и
довольно пристально.
-- Не правда ли, Москва очень скучна? -- спросила она меня.
-- Я еще не успел в ней соскучиться; для меня в Москве все так ново...
-- Да!.. вы любовались видами.
-- Кстати, где эти московские виды, которые ты сделала карандашом на память?
-- Я разорвала их.
-- Можно ли это?.. -- Князь пожал плечами.
-- Княжна любит заниматься рисованием? -- осмелился спросить я, не обращая,
однако, вопрос мой прямо к ней.
-- О, я большая артистка! -- отвечала она очень серьезно.
Целый день, возвратясь от князя, я устраивал свои комнаты и обедал у себя.
Вечером, часу в десятом, он прислал меня звать к чаю. Тут я увидел, кроме рыжей
и молчаливой англичанки, новое лицо -- тетушку князя и бабушку княжны, девицу
лет 65-ти, в морщинах, с маленькими усиками, с блестящими перстнями на сухощавых
руках, ненавистницу всего нового, без умолку воркующую про блаженные времена
Екатерины и Павла. Чай был приготовлен в комнате, отделанной во вкусе
помпейском. Это любимая комната князя. Княжна сама разливала чай; мы все уселись
около круглого стола, на котором блестел великолепный серебряный самовар... Руки
княжны точно изваяны из мрамора, пальцы продолговатые, тонкие и белые. Она
подала чашку своей бабушке, потом мне. Бабушка отведала чай и поморщилась.
-- Ты, странное дело, -- ворчала она, -- до сих пор не можешь выучиться
приготовлять как следует чай: или слишком сладко, или совсем без сахара. Я в
твои лета, Lise, была такая мастерица делать и разливать чай, что, бывало,
светлейший князь Борис Дмитриевич, который езжал к нам всякий божий день,
выпивал чашек по пяти моего чая и не мог им нахвалиться, а он был знаток в чае!
Княжна улыбнулась.
-- На вас не угодишь. Не правда ли, мой чай не так дурен, как уверяет бабушка? - - сказала она, обращаясь ко мне.
Не знаю отчего, но я смешался, покраснел и несвязно пробормотал что-то.
Старушка с усиками престрашно посмотрела на меня.
Княжна не могла не заметить моего смущения. Может, оттого, что ей стало жаль
меня, она снова обратилась ко мне.
-- И вы, верно, будете пить еще? Я не устану наливать вам. Мне только хочется
доказать бабушке, что и моего чая можно выпить до пяти чашек.
Дрожащею рукою подал я княжне выпитую чашку и поблагодарил ее.
Князь позвонил и велел подать сигар.
-- Вы курите? -- спросил он меня.
-- Очень мало и редко... -- А ты знаешь, какой я охотник курить, и в эту минуту
я стал бы курить с большею приятностью, но пускать дым при дамах и в такой
великолепной комнате мне показалось невежливо.
Княжна, в то время как бабушка подозвала к себе зачем-то лакея, взяла со стула
сигару и подала ее мне и сказала вполголоса: "Пожалуйста, курите".
-- В деревне смело можно курить и при дамах, -- прибавил князь.
Старушка с усиками, увидев меня с сигарою во рту, еще страшнее посмотрела на
меня.
-- Курить при дамах, -- заворчала она, относясь к князю, -- на даче, в деревне
или в городе в наше время считалось величайшим невежеством. Я помню, как молодой
граф, сын графа Александра Кирилловича, однажды на блистательном бале у покойной
матушки, -- на бале, который удостоила своим посещением блаженной памяти
императрица, -- сказал при дамах, что он охотник до трубки. Что ж вы думали,
князь? Да мы, девицы, перестали смотреть на него, все от него стали бегать, как
от чумы.
-- Времена не те, бабушка!
-- Знаю, княжна, знаю. Вы теперь ни за что не в претензии: при вас мужчины
лежат, а вас это нимало не оскорбляет.
Вчера утром я гулял по саду и встретился с княжною, которая довольно приветливо
отвечала на мой поклон. Она шла с своей рыжей англичанкой, мисс Дженни. На ней
было темное платье и полосатая мантилья. Как все, что ни наденет она, к лицу ей!
Долго провожал я ее глазами, покуда она совсем исчезла за деревьями... Друг!
такую девушку я вижу первый раз в жизни. В ее походке, в ее малейшем движении
необъяснимая грация, в ее взгляде сила и очарование, от которого тщетно
стараешься высвободиться; в голосе ее звучность и мягкость, так могущественно
действующая на душу... Не брани меня за мои восторженные речи. Слышишь ли? я
никогда не видал такой девушки, решительно никогда... Прежняя любовь моя кажется
мне смешною и жалкою. Это было желание любви, а не любовь: это был первый
ребяческий лепет сердца... Но полно; я что-то хотел сказать тебе о княжеском
саде... Да, этот сад, несмотря на свою огромность, содержится в величайшем
порядке. Местоположение его красиво, потому что гористо. От дома до большого
озера прямые, классические, подстриженные аллеи, установленные мраморными
бюстами Гераклита, Демокрита и других шутов древности, точно как в Летнем саду.
За озером же мастерски распланированный английский сад.
Вечером мы катались в линейке, князь и я, княжна и англичанка. Окрестности
здешние удивительно живописны; жаль, что мало воды. Княжна два раза была в чужих
краях и с энтузиазмом говорила мне о Неаполе и его окрестностях. Прости мне! по
ее отрывочному рассказу я составил себе гораздо яснейшее понятие об этом чудном
городе, чем по твоим подробным письмам... Я начинаю обращаться с нею свободнее,
я перестаю бояться ее. Она совсем не так горда, как показалось мне в первый раз.
Сколько я мог до сих пор заметить, она глубокая девушка, с душою полною и
прекрасною... а наружность ее, наружность!
О, теперь вижу я, что только блестящее воспитание большого света дает женщине
эту волшебно-поэтическую, художественную форму. Против этого нечего спорить. Мне
становятся отвратительны, гадки и глупы все выходки против большого света наших
и других сочинителей, особенно наших. Я всем бы им сказал: "Зелен виноград,
милостивые государи! Неужели, в самом деле, общество генеральши Поволокиной
лучше?"
Если умному человеку непременно надобно толкаться в обществе, так пусть он
толкается там, где по крайней мере хоть внешность ослепительна, а не
оскорбительна. Я думаю, ни ты, друг мой сердечный, ни я не в состоянии идти
теперь на балок к г-же Липрандиной, где мы некогда, воспитанники академии, в
синих мундирах с золотыми галунами, так от души выплясывали по воскресеньям с
барышнями и восхищали их своею любезностью?..
VIII
8 июня.
С половины апреля до сей минуты мы пользуемся такой неоцененной погодой, что,
право, не завидуем вам, живущим в странах, благословенных богом и дивно
изукрашенных его щедротами. Я каждый день вижусь с княжной, часто гуляю с ней, в
две недели я сделался человеком домашним в доме князя. Она показывала мне
рисунки свои: в этих рисунках много таланта, но всего более я люблю ее за
роялем. Музыка просветляет ее. Едва проникнется она гармонией любимца своего,
Моцарта, -- обыкновенно веселое и беспечное лицо ее вдруг делается задумчивым;
глаза принимают выражение неясное, туманное, но за этой туманностью неизмеримый
мир любви и блаженства!
В ноябре князь располагает быть в Риме, и я наконец обниму тебя после
бесконечной разлуки, -- и ты увидишь ее. Тогда решишь, прав ли я, прибавил ли я
хоть одно лишнее слово, говоря об ней... Я до того счастлив теперь, что иногда
сдается мне, будто такое полное счастье не может быть продолжительным, и мне
становится страшно за себя... Я начинаю совершенно мириться с жизнию. Друг, она
прекрасна, эта жизнь! Я убеждаюсь, что в ней-то, цветущей и могучей, а не в