вздрогнули. Дверь отворилась, и в комнату вошел мерными шагами тот длинный
человек, которого я видел на выставке. Бегло взглянув на всех и еще не кланяясь
никому, он подошел к молодому художнику.
-- Очень рад, что нашел тебя здесь. Мы только сейчас говорили о тебе в большом
обществе, где были почти все дамы. Ты их с ума свел своими картинами. У дам
тонкий, эстетический вкус. Я восторгу дам верю более, нежели рассуждению иного
ученого критика. Да!..
Произнеся это, длинный человек обратился ко всем. -- Здравствуйте, господа! --
Здравствуй, душа моя! здоров ли ты? -- Здравствуйте! -- раздавалось со всех
сторон, и все подходили к длинному человеку и протягивали ему руки, и он всем
приветливо улыбался. Три офицера и один статский молча поклонились ему.
Четвертый офицер подошел к статскому в очках и, толкнув его под бок, таинственно
шепнул ему, указывая глазами на длинного человека: "Вот, mon cher, ум-то и
талант! У, у, у! У него обо всем такие оригинальные суждения; послушай его... А
сведения какие! Он, кажется, всю ученость проглотил".
-- Хозяин дома, поди сюда! -- продолжал длинный человек, нахмурив брови и между
тем улыбаясь едва заметно. -- Ну, прежде всего поцелуемся. Вот так: а потом я
всем скажу слово. Присядьте-ка, господа.
Мы все сели.
-- Между нами есть человек, которого имя со временем станет наряду с именами
первых художников, если он будет умен. Мы все будем им гордиться и его
чествовать. Вы догадались, о ком я веду речь?.. -- И оратор посмотрел на бедного
живописца, который потупил глаза в стол и, казалось, боялся пошевельнуться.
-- Да, его произведения, которыми вы все любовались -- диво! Надо уметь оценить
их вполне; в них бездна того, о чем и рассказать нельзя, но что доступно только
посвященным в таинства искусства...
Офицер и статский при этих словах перемигнулись друг с другом. Этим миганием они
хотели сообщить друг другу то удивление и тот восторг, который проникал их
насквозь от обаятельной силы красноречия длинного человека.
-- Дело в том, что ты, хозяин дома, во славу и дальнейшее преуспеяние русских
художеств, должен непременно угостить нас шампанским! Сегодня экстренный случай.
Мы еще не поздравляли его. Итак, первый тост за его успехи! -- И он указал
пальцем на бедного живописца, который все еще не поднимал глаз.
-- Браво, браво! превосходная мысль! -- раздалось несколько голосов. И увы!
хозяин волею или неволею, должен был повиноваться.
Скоро раздался гармонический звон стаканов, и первая бутылка очутилась перед
носом длинного человека. Он любовно посмотрел на нее, ласково погладил ее
благородную шею и занялся ее откупориванием.
С страшным залпом вылетела пробка, и шипучая, звездистая влага вырвалась на
свободу. Стаканы были наполнены. Все обратились к художнику при неистовых
криках. Он старался, и очень заметно, скрыть свое удовольствие, но не мог. В
порыве этого удовольствия он схватил за руку длинного человека и крепко пожал
ее; но длинный человек отдернул свою руку и протянул к нему свои объятия.
"Поцелуемся!" -- сказал он, и они наклонились друг к другу и поцеловались через
стол.
Потом длинный человек начал декламировать о том, что такое Шекспир, что такое
Гете и Шиллер, что такое Москва и Петербург, Микель-Анджело и Рафаэль, какая
судьба ожидает художества в России...
Все слушали его, и дивились ему, и пили. Морские офицеры были вне себя от его
речей. Он был оракулом этого маленького литературного кружка, а потому пил
больше всех и поил художника. Шампанское потоком лилось в уста оратора,
вдохновение потоком изливалось из уст его. Опорожненные бутылки начинали
вытягиваться строем; лица собеседников ярко горели; в краткие минуты отдыхов
оратора уже литераторы второго разряда смелее начинали подавать свой голос.
Вдруг длинный человек приподнялся со стула, облокотился обеими руками на стол и
торжественно обвел глазами все общество. Литераторы второго разряда тотчас
смолкли, тишина воцарилась в комнате.
-- Еще слово, и это слово опять-таки к виновнику нашего пира, к творцу Ревекки!
От лица русских художеств обращаюсь я к нему и даю следующий совет...
-- Говори же скорей и чокнемся! -- воскликнул творец "Ревекки"...
-- Молчи... Совет мой будет тебе полезен, и да не изгладится он из памяти твоей
во всю жизнь. Ты еще молод, неопытен, выступаешь на поприще скользкое. Тебе бог
дал талант, и зависть обовьет тебя и сдавит, как змеи Лаокоона, -- и тысячи
змеиных голов устремятся и будут шипеть и изливать яд свой. Да, я знаю это по
собственному опыту, -- но не бойся. Трусость хуже всего, иди смело вперед и не
кланяйся на пути прохожим. Надобно, чтобы они тебе первые кланялись. Не
пренебрегай деньгами из пустого идеализма. Деньги -- все: они и любовь, и
дружба, и счастие, и слава! Не морщись, -- поживи с мое, узнаешь, прав ли я.
Деньги имеют силу сверхъестественную. С деньгами тебе неопасны будут и змеи,
которые обовьют тебя; покажи им горсть золота, они сейчас же потеряют свою силу
и отпадут от тебя... Итак, прежде всего наживи деньги. Искусство искусством,
деньги деньгами; одно не только не помешает другому, а еще пособит. Без денег
нет внутреннего спокойствия, а без внутреннего спокойствия творчество не придет
к тебе. Деньги и деньги! Наживешь деньги -- поезжай в Италию, подыши тем
воздухом, которым дышали Торквато, Рафаэль, Данте, Тициан и Доминикино... Открой
в Риме большую и богатую мастерскую, возьми кисть -- и пиши... вдохновение при
таких обстоятельствах явится к твоим услугам, об этом не заботься -- и к тебе в
мастерскую нахлынет вечный город и будет тебе аплодировать. Праздные
путешественники съедутся со всех концов земли смотреть твои картины; журнальные
листки прогремят о тебе... И тогда, тогда только вздохни свободно и легко и
скажи самому себе: слава моя упрочена, теперь мне за нее трепетать нечего.
Потом, если вздумаешь, возвращайся в Россию, живи и наслаждайся жизнию, пиши
даже дурные картины, если художественные силы твои истощатся, -- ничего: и
дурными твоими картинами будут все восхищаться, потому что имя твое уже
освящено. Но, не заставив кричать о себе в чужой земле, ты ничего не выиграешь в
своей. Теперь ты понравился, тебя хвалят, ты входишь в моду; все это непрочно:
мода пройдет и тебя забудут, деньги ты проживешь, вновь будет взять неоткуда.
Dixi!
И длинный человек тяжело опустился на свой стул. Опять раздалось громкое браво,
но художник молчал, он немного попризадумался... однако через минуту налил себе
стакан вина, выпил вино до капли и закричал:
-- Что будет, то будет, а теперь станем пить!
-- Хорошо сказано! -- проворчал длинный человек. И снова стаканы наполнились.
Через два дня после этой попойки, в одном петербургском журнале объявили самыми
громкими, вычурными и бестолковыми фразами, с маленькою примесью чего-то вроде
остроумия, что молодой художник, г. Средневский -- кандидат в гении, и что две
его картины, восхищавшие всю петербургскую публику на выставке, могут смело
соперничать с лучшими картинами Тициана и Рубенса!
III
Осень, скучная и грязная осень, наступила, и говорили, будто ранее
обыкновенного, хотя в тот год в Петербурге совсем не было лета. Я переехал с
дачи в начале сентября; дождь лил ливмя, наводя уныние; мутное серенькое небо
оскорбляло зрение; я решился никуда не выходить из дома. В это время очень
кстати вздумал довольно часто посещать меня мой живописец. Мы постепенно
привыкали друг к другу; он становился со мною непринужденнее, открытее, и меня
очень занимали его разговоры. Дождь стучал в окна, а нам у камина было так тепло
и покойно! Он сделался, как я заметил, вообще гораздо развязнее, он мог даже
спокойно лежать на кушетке, протянув ноги, и не вскакивать, если кто-нибудь
входил в комнату. Картины свои он продал князю Б* за большие деньги: это можно
было тотчас заметить, потому что на нем был коротенький сюртук, дивное
произведение одного великого и дорогого петербургского артиста, славно
выказывавший его прекрасную талию; черный атласный платок с длинными концами,
небрежно завязанный узлом и зашпиленный маленькой золотой булавкой; тонкое
белье. Все это преобразило его. И как шли к этому его длинные белокурые волосы,
его голубые глаза. Я любовался, глядя на него; я был уверен, что женщины на него
заглядывались. И он был весел как дитя, забавляющееся новыми игрушками. Первые
два портрета удались как нельзя лучше; об этих портретах заговорил весь
аристократический люд и удостоил его чести быть своим привилегированным
портретистом. Позолоченные двери салонов отворились перед ним; мир чудный,
роскошный, неведомый открылся перед ним: и ковры, и бронзы, и шелк, и бархат, и
мрамор, и вся эта сказочная роскошь тысячи одной ночи. Он, очарованный, вдохнул
в себя эту негу, эту тончайшую амбру, которая так непостижимо-усладительно
щекочет обоняние бедняка, сыздетства более привыкшего к гераням и ноготкам, чем
к пышным, махровым розам, гелиотропам и гиацинтам... Ярко и живо описывал он мне
свою робость, которую так мучительно ощутил он в первый раз при взгляде на
расточительность богатства, на наружный блеск, на этих женщин, так непостижимо- грациозных, так страшно-соблазнительных. Когда он говорил об них, он весь
дрожал, на глазах его блестели слезы. Я понимал его юношеский жар, но, слушая
его, смеялся от всей души. Ни разу, однако, в разговорах со мною он не касался
своего прошедшего, даже мне показалось -- избегал этого, несмотря на то, что
иногда откровенно высказывал мне свои задушевные мысли. Случилось как-то, что он
засиделся у меня часа до второго; я уж начинал зевать -- он увлекся моим
примером и наконец взялся за шляпу; вдруг мне пришел в голову рассказ барыни на