- Теперь уже не тайна, - сказал Журка, набравшись смелости. - Теперь можно рассказать. Потому что я себе за то дело, знаете, как отомстил...
И он, качая от смущения ногами и пряча нос в кружку, поведал про экспедицию на кладбище и про Федота. Лидия Сергеевна смешно поежилась:
- Ой-ей-ей. Я бы померла от страха. Какой ты отчаянный...
- "Отчаянный," - усмехнулся Журка. - Просто выхода не было. Я подумал: "Что скажу Ромке, когда приедет?"
Чашка грела Журке ладони фаянсовыми боками. Он опять покачал ее и тихо сказал:
- У меня с трещинкой была, а эта без трещинки, Ромкина... Лидия Сергеевна, у вас есть Ромкина фотокарточка? Я давно не видел его...
- Есть, конечно. У меня все ваши есть, я сейчас достану... А у тебя разве нет?
- У меня только общая, где весь класс. Ромка там боком стоит, лицо плохо видно.
- Можно найти хороший негатив и напечатать портрет. У Валерия все фотопленки хранятся... Только снимки-то давно делались, сейчас он подрос, наверно, как и ты. Написал бы ты ему: пусть свежую фотокарточку пришлет... Что с тобой, Журка?
А что? С ним ничего. Осторожно поставил чашку, даже не плеснул на скатерть...
Она ничего не знала. Она уехала Картинска почти сразу после того похода, и потом никто не написал и не сказал ей о Ромкиной гибели... И сейчас давнее Журкино горе, к которому он привык, для нее оказалось новым и неожиданным.
Наверно, ей хотелось заплакать, но она только сжала губы и минуту или две молча сидела и водила по клеенке блестящей ложечкой. Потом сказала в нависшей тишине:
- Ромка, Ромка... Вот ведь судьба какая... За что людям такое горе?
"Молнии, - хмуро подумал Журка. - Разве они спрашивают?" И тихо объяснил:
- Там поперек дороги проехал самосвал, а кузова песок сыпался. Получилась такая горка на асфальте, как бархан. Они на нем взлетели, будто на трамплине, перевернулись и в столб... в бетонный...
Валерий Михайлович вдруг встал -за стола.
- Лидуша, ты в ванную пока не ходи... Максим, пойдем, ты мне поможешь.
Лидия Сергеевна и Журка остались вдвоем. Чаю больше не хотелось. Они сели рядышком на тахте, стали говорить о другом, не о Ромке. Лидия Сергеевна расспрашивала про маму и папу, про здешнюю школу. Журка охотно рассказывал и привинчивал хвостовое оперение к недостроенному Максимкиному самолету. Но разговор шел без прежней веселости. Будто печальный Ромка сидел здесь же в уголке и слушал...
Через полчаса появились Валерий Михайлович и Максимка. Валерий Михайлович положил Журке на колени большую, с четверть газетного листа, фотографию. Она была только что отпечатанная, горячая от глянцевателя.
Веселый Ромка смотрел со снимка мимо Журки, куда-то вдаль и немного вверх. Будто следил за улетающей птицей. Но казалось, что он сейчас шевельнет глазами, встретится взглядом с Журкой - зрачки в зрачки.
Потому что он был совсем живой. Чудилось, что губы его все сильнее растягиваются в улыбку, а раскиданные ветром легкие волосы шевелятся.
Снимок был сделан не для Доски почета, а гораздо позже. Ромка уже в пионерском галстуке, а за плечами у него видны ветки с молоденькими листьями.
- Это когда в пионеры принимали? - спросил Журка.
- Да, - сказала Лидия Сергеевна. - Валерий хотел каждому сделать портрет на память, да не успел проявить и напечатать. Жили-то мы, помнишь, в каком доме? Ни крана с водой, ни уголка, чтобы увеличитель пристроить...
Ромка улыбался - такой знакомый: со старым шрамиком над левой бровью, с постоянной трещинкой на верхней губе (он всегда ее трогал языком), с темным квадратиком пустоты на месте выпавшего зуба...
- Вы даже не знаете, какое громадное спасибо, - шепотом сказал Журка.
На улице Журку опять ударил осенний ветер. Серые быстрые облака то и дело закрывали солнце. Сорванные с тополей листья горонтально летели навстречу и подсохшими краями чиркали по Журкиному лицу. Царапающий холод забрался под вздувшуюся рубашку... Однако Журка не пошел сразу домой. Он заскочил по дороге в книжный магазинчик. Там в застекленной витрине среди брошюр и атласов были выставлены эстампы - оттиски рисунков и гравюр в тонких металлических рамках. На каждом ярлычок с ценой.
В застегнутом кармашке с черной ленточкой у Журки лежали три рубля. Он давно их носил с собой: все надеялся найти в магазинах акварельные краски "Нева". А сейчас купил эстамп "Березки". Березки как березки еще голые, апрельские, над мокрой полянкой под бледно-голубым небом. Все это Журку не интересовало. Ему нужна была рамка со стеклом.
Дома Журка отогнул зажимы на жестяных угольничках и вставил Ромкину фотографию. Она подошла почти точно, только сбоку пришлось чуть-чуть подрезать. Журка привязал к рамке шнурок от старых ботинок, вбил над постелью гвоздь, повесил снимок.
Отошел немного, посмотрел. Получилось здорово. Красиво. Аккуратно так. Только...
Только как-то не так. Слишком уж аккуратно. Как в музее. Стекло отгородило Ромку от Журки. От нынешнего дня. От жни.
Журка испугался. Он торопливо разобрал рамку, выхватил снимок, двумя кнопками кое-как приколол к обоям.
И стало все как надо, честное слово! Фотография опять сделалась живой. Будто Ромка сам только что прибежал с улицы, размахивая этой карточкой:
- Хочешь, подарю?
И они вдвоем, дурачась и веселясь, пришпилили ее к стенке...
На тахту, длинно мурлыкнув, прыгнул Федот.
- Зачем пришел, усатый лентяй? - сказал Журка. - Смотри, это Ромка... Если бы не он, я бы ни за что не пошел бы тогда на кладбище. И никто бы тебя глупого не спас. Так что имей в виду...
Федот зажмурился и зевнул.
Ромка смеялся, глядя вслед улетающей птице.
...А "Березки" Журка опять вставил под стекло и повесил в большой комнате. Пускай напоминают о весне, когда за окнами осень.
Детективная история
За окнами набухало пасмурным светом октябрьское утро, но в классе еще горели лампы. Журка стоял у доски и рассказывал о негритянских волнениях в Алабаме. Он говорил о пожарах и стрельбе, но слушали не все. Кое-кто дремал, потому что не доспал, торопясь на политинформацию. Кое-кто украдкой, чтобы не увидела Маргарита Васильевна, готовил английский. Ну и ладно, они по крайней мере не мешали. А Толька Бердышев, вздрагивая пухлыми щеками, стрелял пшеном стеклянной трубки. И, как нарочно, по тем, кто слушал.
- Кончал бы ты, Бердышев, - сказал наконец Журка.
Тот быстро убрал трубку. А Маргарита Васильевна, сидевшая на первой парте, обернулась:
- В чем дело, Бердышев?
- Ни в чем, - сказал Толька и захлопал белыми ресницами.
- Журавин, в чем дело?
Журка смешался. Получилось, что он наябедничал. Но Иринка бесстрашно сказала со своей парты:
- Он крупой плюется, дубина такая. Сам не слушает и другим не дает...
- А чего тут слушать? Это по телеку тыщу раз говорили.
- Да ты по телеку только мультики да хоккей смотришь, - сказал Сашка Лавенков и запихнул в парту учебник английского.
- Нет, еще передачу "Для вас, малыши," - вставил Горька.
- Ну-ка, прекратите, - потребовала Маргарита Васильевна. - Журавин, продолжай... Он, кстати, очень интересно рассказывает, - добавила она и незаметно зевнула.
- Только пускай покороче, - тоже зевнув, попросил Борька Сухоруков по кличке Грабля, человек компании Капрала.
- Не нравится - топай класса! - вдруг взвинтился Журка. - Тебе вообще на все наплевать, кроме своей шкуры! Вот вогнали бы в тебя всю обойму, как в того мальчишку, тогда бы по-другому запел!
- В какого мальчишку? - удивленно спросил кто-то. Многие уже забыли, как Журка рассказывал, что волнения начались после гибели негритянского мальчика: его застрелил недалеко от школы полицейский.
- Слушать надо, - подала голос Лида Синявина, соседка Горьки.
- А мы слушали, - нахально сказал Бердышев.
- Ага! Особенно ты! - зло откликнулась Иринка. - Тебе про пули говорят, а ты пшеном пуляешь. Тебя самого бы туда, где стреляют, в Алабаму...
- За что его туда, бедного? - ухмыльнулся Грабля.
- За глупость, - сказал Сашка Лавенков.
Журка молчал. Оттого, что за него так быстро и решительно заступились, он заволновался, даже в глазах защипало. А Бердышев в самом деле дубина!
- Ничего ты не понимаешь, - сказал ему Журка. - Там же н а с а м о м д е л е дома горят, там людей убивают. Вот прямо сейчас, только с другой стороны Земли, вон там, под нами... - Журка ткнул пальцем в пол, и все тоже посмотрели вн, будто сквозь громадную земную толщу могли увидеть отблески алабамских пожаров.
С Маргариты Васильевны сошло спокойствие. Она поворачивала голову то к Журке, то к ребятам и, видимо, думала: вмешаться или пока не надо?
- Они там стреляют, а я, что ли, виноват, - обиженно проговорил Бердышев. - Я-то что могу сделать?
Кто-то засмеялся, а Журка сказал отчетливо:
- Ты хотя бы не плюйся, балда, когда о чужом горе говорят.
Наступила какая-то виноватая тишина. В этой тишине учительница пронесла:
- "Балда" - это лишнее. А остальное все правильно. Продолжай, Журавин.
- Да я все сказал.
- Молодец... Есть у кого-нибудь вопросы к Юре Журавину?
Лида Синявина подняла руку:
- Только у меня не вопрос. Я добавить хочу... Рассказать.
- Очень хорошо...
- У меня дома такая книжечка есть, называется "Стихи негритянских детей Америки". Там такие стихи... Ну, может быть, не очень складные, но такие - отчаянные какие-то. Вот одна девочка написала... Можно, я прочитаю?
- Ты выйди к доске.
- Да нет, я здесь... - И она заговорила тихо и раздельно:
Мир такой просторный для всех,
Большой и зеленый,
А нам некуда идти:
В эту сторону пойдешь -
Горе и боль,
В ту сторону пойдешь -
Черная пустота.
И мы бредем, бредем по самой кромке.
Куда же нам идти?
Нет никакого пути.
И крошится под ногами тропа.
Как лед - тонкий и ломкий...
- Молодец, Лида. Очень искренние стихи. Садись.
- Я еще... вот...
Мы дети,
Но в наших телах - тонких и черных -
Боль долгих веков.
Боль миллионов рабов,
Увезенных с потерянной родины.
Зачем, учитель, вы нам говорите
О нашей свободе,
Если на наших руках и ногах