"Так тебе и надо," - мстительно подумал Журка и не стал прислушиваться, заснул.
...Утром его не будили, было воскресенье. Проснулся он поздно, со скукой взглянул на пасмурное окно, лениво сел, спустил ноги. Стал думать: идти с утра к Иринке или сесть за книжку. Но это были поверхностные мысли. А в глубине вертелась беспокойная мысль, что предстоит разговор с мамой. Маме бы лучше не волноваться, но куда денешься?
Мама осторожно вошла. Села рядом. Журка сразу понял, что она знает все. Зябко свел плечи. Мама осторожно потрогала на его затылке завитки волос. Тихонько спросила:
- Ну что? Плохо, да?
Журка сразу понял, о чем речь. Обида опять колыхнулась в нем, и он сказал нарочно спокойным голосом:
- По-всякому. Одно плохо, другое хорошо...
- Я про папу. Как вы с ним...
- А с ним не плохо и не хорошо, - холодно проговорил Журка и стал смотреть в окно. - Сначала было плохо, а теперь... никак.
- То есть будто и нет его?
Журка пожал плечами:
- Почему? Он, конечно, есть. Но мне все равно.
- Журка, ну нельзя же так! Он же твой папа...
- Да... А что же теперь делать? - негромко сказал Журка, потому что и в самом деле не знал, что делать. Он подтянул коленки, уперся в них подбородком и быстро, украдкой, взглянул на маму. Спросил с надеждой:
- А может... я не его сын?
- Что? - Мама наклонилась к Журке, и он увидел, что она не знает: засмеяться или рассердиться. - Ты что городишь, дуралей...
- Ну... ты же говорила сама, что я весь в тебя, а на него ни капельки не похож. Ничего общего...
Мама притянула Журку к себе, посидела молча. Потом серьезно сказала:
- Есть у вас общее...
- Что?
- Ваше самолюбие. У обоих одинаковое. Гордость...
Журка подумал над этими словами. Честно подумал, а не так, чтобы сразу сказать плохое. Но, подумав, беспощадно сказал:
- У него не самолюбие, а злость... И какая там гордость? Книжку унес потихоньку и даже сказать побоялся. А я потом хоть сквозь землю...
- Но он же не знал! Журка!.. Ты пойми, что он совсем по-другому смотрел на это. Думал, что эти книжки для тебя, как игрушки для малыша: сперва поиграешь, а потом надоест и забудешь. А если забыл про старую игрушку, зачем напоминать? Взял и унес... Помнишь, как я твои старые машинки в кладовку прятала? Если ты не видел, то и не вспоминал, а как увидишь - вцепишься: жалко!
- Это совсем другое дело...
- Но папа-то не знал, что другое. Он просто тебя не понимал. А ты его. Ты его тоже очень обидел.
- Ну да! - вскипел Журка. - На свои обиды у него есть гордость! А меня можно, как... бумажную куклу...
- Почему куклу?
Журка сказал неожиданно осипшим голосом:
- А помнишь, когда я маленький был, ты мне разных куколок вырезала бумаги? А для них одежду бумажную, чтобы наряжать по-всякому... Ну вот, он меня как такого бумажного человечка - будто скомкал...
Мама долго молчала. Журка, чтобы спрятать заблестевшие глаза, стал натягивать через голову рубашку. Из-под рубашки проговорил:
- Я знаю, что сперва был виноват... Потому что так сказал... Но он на меня, как будто я самый страшный враг...
- Он горячий... И он же не думал, что это так закончится! Ему в детстве сколько раз попадало от родителей, и он никуда не бегал. Вот и сейчас не понял: что тут страшного?..
- "Страшного"... - усмехнулся Журка. - Он решил, что я его испугался, да? Я не поэтому ушел.
- Я ему объяснила... Но не у всех ведь так, Журка. Вот Горьку отец взгреет, а назавтра они вместе на рыбалку едут. А разве Горька хуже тебя? Или у него меньше гордости?
Журка подумал и пожал плечами.
- Разве я думаю, что он хуже? Просто... он такой, а я такой.
- Какой же? - осторожно спросила мама.
- Я?
- Да нет, Горька. - Мама чуть улыбнулась. - Тебя-то я знаю.
- А он... Ты говоришь, с отцом на рыбалку. Ну и что? А как двойку получит, заранее анальгин глотает, чтобы дома не так больно было... Ему главное, чтоб не очень больно, а кто лупит - ему все равно. Хоть отец, хоть враги...
- Ну какие у вас с Горькой враги?
- Мало ли какие... Меня летом одна компания в плен поймала, хотели отлупить. Ну, это понятно было бы. Хоть плохо, но не обидно... А тут все наоборот: отец... вон как меня, а Капрал... это их атаман... он меня на улице встретил и куртку свою дал. Даже домой к себе звал...
- И все на свете перепуталось. Да? - сказала мама. - Ну, что же... А знаешь, милый, во всей этой истории есть какая-то польза.
- Да?! - вскинулся Журка. И вдруг вспомнил, как плевал на дверь красной слюной. И отодвинулся от мамы.
- Да, - вздохнула мама. - По крайней мере ты знаешь теперь, какая бывает боль.
Журка вздрогнул, но сказал пренебрежительно:
- Да что боль... Губу закусил, вот и все.
- Я не про такую боль. Я про то, как плохо, если родной человек обижает, а враг жалеет. Когда сердце болит... Такое тоже случается в жни, это надо знать. А ты до сих пор жил, как счастливый принц.
- Почему это?
- Был на свете писатель Оскар Уайльд, и написал он сказку о счастливом принце, который жил в своем прекрасном дворце, за высокой стеной, и не ведал о людском горе...
- Сказку я читал, - перебил Журка. - Вон сказки Уайльда на полке. Дедушкины...
- Ох, а я и не знала...
- А при чем здесь этот принц?
Мама задумчиво сказала:
- Да потому, что жил ты, мой Журавлик, до сих пор спокойно и счастливо. Бегал, играл, в школу ходил, и никаких несчастий у тебя не было. Так, пустяки всякие... Ты даже (тьфу-тьфу) не болел никогда слишком сильно, только ангиной... С людьми бывает столько всяких бед, а ты до этого случая никакого горя не испытывал...
- Испытывал, - прошептал Журка. - Ромка...
- Да... Ромка. Верно... Только ты все равно не видел, как это страшно. По-моему, тебе до сих пор кажется, что Ромка просто далеко-далеко уехал.
- Нет, - возразил Журка и опустил голову. Потому что в глубине души почувствовал, что мама в чем-то права. И он сказал:
- Кажется иногда... Ну и что? Разве это плохо?
- Нет, не плохо. Я просто говорю, что это сделало твое горе не таким сильным. И к тому же оно у тебя было единственным в жни.
- А дедушка...
- А что дедушка? Ты его не очень-то и знал. Всплакнул немного, вот и все...
- Это сначала... А потом не так... - тихо сказал Журка. - Когда письмо прочитал...
- Какое письмо?
Журка встал, снял с полки "Трех мушкетеров", вынул длинный конверт. Не глядя, протянул маме. Потом стал медленно застегивать рубашку и слышал, как мама шелестит бумагой. Наконец она сказала:
- Вот какой у тебя дедушка... А что же ты мне раньше не показал письмо?
Журка, чувствуя какую-то виноватость, шевельнул плечом:
- Не знаю... Не получалось.
- Да... Ты взрослеешь, - со вздохом сказала мама. И вдруг предложила: - покажем это папе.
- Еще чего! - взвился Журка.
- Зря ты не хочешь. Он бы сразу многое понял. Он тоже мучится...
- Ничего бы он не понял. И ничего он не мучится, - жестоко сказал Журка.
- Не говори так. Он же тебя очень любит...
- Да?
- Не надо смеяться... Время пройдет, и все уляжется. И вы помиритесь.
- "Помиритесь," - отозвался Журка. - Как во дворе. Поспорили, когда играли, потом помирились.. .
- А как же иначе? Как жить дальше? А я что буду делать? Я вас обоих люблю, - жалобно, как девочка, сказала мама.
Эта жалобность смутила Журку. Но что он мог с собой сделать? Он отвернулся, запрыгал, натягивая брюки, и проговорил:
- Ты, мама, не волнуйся. Вражды не будет. Все будет... спокойно.
В самом деле, все было спокойно. Будто ничего не случилось. Журка говорил отцу "доброе утро" и "спокойной ночи". Вежливо отвечал, если тот о чем-нибудь спрашивал. Но смотрел при этом ему в лоб или в подбородок мимо глаз. И никогда теперь Журке не пришло бы в голову сказать: "Папа, можно я поеду с тобой покататься?" Или с разбега прыгнуть ему на плечи (отец и раньше ворчал на него за такие трюки, но Журка только хохотал).
Сейчас будто встала между ними прозрачная, но абсолютно неразбиваемая стенка. Отец эту стенку, разумеется, чувствовал. Видно, она крепко мешала ему. Он пытался показать, что все в порядке, делался иногда слишком веселым и разговорчивым, но это его оживление как бы расплющивалось о броневое стекло. Тогда он мрачнел, начинал ворчать на пустяки, но и эта жалкая сердитость разбивалась у прозрачного щита. Журка во всех случаях оставался спокоен и вежлив. Отец, скрипнув зубами, уходил дома или просто замолкал.
Мама все понимала, Журка видел, как ей плохо от такой жни. Но сделать ничего не мог. И от этого была у него на сердце не сильная, но постоянная тяжесть. Однако человек привыкает ко всему, привык и Журка к этой тяжести. Привык, что вечера дома стали тише и молчаливее. Только к маминым печальным глазам привыкнуть было трудно.
Мама больше не говорила с Журкой об отце. То ли понимала, что бесполезно, то ли ждала чего-то. А время шло. И жнь, хотя и не такая хорошая, как раньше, тоже шла. Были школьные заботы, была Иринка, был Горька, который уже совсем не помнил про обиду... Давно уже переселился домой Федот, потолстевший и окончательно обленившийся в доме у Лидии Сергеевны. Прошел наконец сбор, на котором Журка рассказал об Олаудахе Экиано, а Иринка показала на экране рисунки Игоря Дмитриевича. Хороший получился сбор, его потом повторили еще для пятого "Б". Наступили Октябрьские праздники и каникулы - и тоже прошли. В середине ноября выпал большой снег.
Когда на смену долгой, надоевшей осени приходит сверкающая зима, кажется, что в жни открылась новая страница. Показалось так и Журке. Но ненадолго. Потому что с отцом у них все было по-прежнему. Стенка...
Однажды под вечер отец привез новый кухонный шкафчик. Красивый, с голубыми пластмассовыми дверцами. Мама обрадовалась. Отец электродрелью просверлил в кирпичной стене отверстия, забил деревянные пробки, вогнал в них шурупы. Потом стал навешивать шкаф и позвал на помощь Журку. Журка молча стал поддерживать шкаф плечом. Отец с натугой сказал:
- Что-то не нравится мне правый шуруп. Не до конца вошел, а дальше не лезет, отвертка паршивая. Юрий, принеси ящика ту, что с деревянной ручкой. Поживей...
- Хорошо, - ровным голосом ответил Журка. - Только, пожалуйста, придержи мой край, а то шкаф может сорваться.