Стихотворение «Заинька» в известной степени полемизирует с известной песенкой Ф. Миллера, завершающейся убийством зайчика. Здесь К. Бальмонт, перекликаясь с множеством фольклорных «дописок» стихотворения, протестует против трагического финала: «Заиньку белого ежели убьют, / Что же нам песенки веселые споют!» [2, с. 301]. Интересно, что охраняемым всеми силами природы оказывается не сам заинька, а литературная деталь произведений о нем – счастливый финал «веселых песенок». В стихотворении «Кошкин дом» народный сюжет также переосмысливается: кота и кошку губит несогласие в их семье, а мышка, подпалившая коту усы, торжествует.
В стихотворении «Сказочки» устанавливаются трехсторонние взаимоотношения: рассказчик – адресат / слушатель – рассказываемое произведение. Первое пятистишие стихотворения связано с рассказчиком, причем текст сказочки про петушка Бальмонт изменяет таким же образом, как и ранее – русские былины (за что его критиковал Брюсов), – вставляя для выравнивания ритма (хорея) односложные слова: «Петушок, да петушок, / Золотой он гребешок» [2, с. 301]. Во втором пятистишии сказку прерывает его главная героиня, девочка: она смеется, не желая «говорить про петуха» [2, с. 301]. Здесь реализуется анти-коммуникативный принцип, который, на наш взгляд, сигнализирует о перекодировке культурного значения сказки. В третьем, заключительном пятистишии повествование о строптивой девочке неожиданно переводится в лирический план: «...И журчала нам вода, / Если б, если б нам всегда / В этих сказочках быть!» [2, с. 301]. В этом случае «сказочки» утрачивают значение для их адресата и становятся знаком состояния детства, желанного для лирического героя.
В стихотворении «Глупенькая сказка» сказочный сюжет вообще оказывается второстепенным и вводится иронически: девочка, адресат сказки, спит и ничего не слышит (снова анти-коммуникация, на этот раз сводящая ценность сказки на нет). Стихотворение «Трясогузка» также заканчивается юмористическим разочарованием лирического героя: птица-«баловница» отвергает посвященный ей восторженный гимн. Еще в двух стихотворениях, «Гномы» и «Русалочка», иронически изображается само восприятие мира сквозь призму сказки (характерное для «фейного» цикла): таинственные подземные гномы оказываются обычными кротами, а общение с русалками для лирического героя «Русалочки» оканчивается полным конфузом: «Мелькнул их рой, и был таков. / Я мокрый! Как мне стыдно!» [2, с. 305]. Таким образом, во второй части «Фейных сказок» любая сказочноя реальность оказывается призрачной, и притягательны сказки только потому, что связаны с детством.
В финале второй части «Фейных сказок» возникает образ рая, также связанный с детством. Путь в рай, указываемый Бальмонтом, – мечта и сон («Колыбельная песня», «Испанские колыбельные песенки»; подобный путь указан и в более позднем стихотворении «Облачная лестница»). В стихотворении «Цветок» Бальмонт отмечает непостижимость волшебного мира; эпистемологическую проблему снимает эстетическая оправданность его существования: «Но зачем разгадка снов, / Если нежен лик цветов, / Если вводят нас цветы / В вечный праздник Красоты» [2, с. 309].
Образы рая, цветка, связанных с ними Весны, Звезды (именно с прописной буквы) выступают уже не как элемент игры, а как составляющие мифопоэтического описания мира, где выделяется оппозиция мира «земного» (природного и «сказочного»), сомнительного в своей ценности, и сакрального мира «иного» – мира детства.
Тема многих из стихотворений третьей части книги – природа. Однако ее импрессионистическое описание зачастую служит иллюстрацией для философского содержания «Былинок».
В стихотворении «Лучше» Бальмонт формулирует свое поэтическое кредо, характерное для всей книги: шуму и грому он предпочитает «тиховейную» сказку, огромному и величественному – маленькое и скромное: «Я не хотел бы стать грозой, / В ней слишком-слишком много грома. / Я б лучше сделался росой, / Ей счастье тихое знакомо» [2, с. 309].
Отсюда и внимание к тихому, незаметному, малому в природе. Уникальным явлением оказываются огни в капле росы («Росинка»): «Их еле заметишь, / Так малы они. / Но где же ты встретишь / Такие огни?» [2, с. 311]. По-своему прекрасны «кораллы зеленые мшинок» [2, с. 311] на огромных соснах («Лесные кораллы»). Малые явления вписываются в своеобразную иерархию: они существуют рядом с большим, даже огромным, но независимо от него и имеют не меньшую ценность. Вероятно, точно так же миниатюрный мир «фейных» сказок, соотносящихся с детством, может быть вписан в «большой» «взрослый» мир.
В первой части книги литота выполняла игровую функцию, описывая свойства сказочного «фейного» мира, в «Былинках» же малое, тихое, нежное конституирует «иной», идеальный мир. Его знаками является и ряд образов-символов, встречающихся на протяжении всего сборника: Весна / Май, Утро / День, сон, сказка, поцелуй, улыбка, нежность, причуда. В третьей части книги все эти образы помогают восстановить связь с миром детства – через воспоминания, встречи с детьми. Таким образом выстраивается временная ось картины мира в «Фейных сказках»: «взрослому» и «детскому» лирическим планам стихотворений соответствует «двойничество» их героев, реализуемое как «столкновение асинхронных аспектов ‘‘я’’» [197, с. 79], из которых один («профанный») принадлежит к «взрослому» миру, а другой («сакральный») – к миру детства.
В условиях двоемирия в «Былинках» особое значение приобретают понятия связи и возвращения. Связь может пониматься как связь душ (символически выраженная, например, через природные образы в стихотворении «Паутинка» – не исключено, что речь здесь идет о душах взрослого человека и ребенка). Мотивы детского воспоминания и «иного» «нового» мира совмещаются в стихотворении «Бессмертники»: «Бессмертники, вне жизни, я мальчик был совсем, / Когда я вас увидел, и был пред вами нем <…> Бессмертники, я знаю. Чего нам медлить тут? / Мы жили здесь. Довольно. Нас в новый мир зовут» [2, с. 315].
Связь времен может осуществляться и через годовой цикл. Сразу же за стихотворением «Бессмертники» следуют несколько стихотворений об осени. В них, как и в более поздних детских стихотворениях, постоянно повторяются указания на связь осени с весной: «Осень, я тебя люблю, / Так же, как Весну» [2, c. 316] («Веселая осень»). Осень может ворожить о весне, предсказывать ее, как, например, в стихотворении «Осенняя радость»: «Осень, в желтых листьях, в нежной позолоте, / Медленно колдует. Что нам суждено? <…> Пляска желтых листьев завершится Маем. / Лютики засветят снова по лугам» [2, с. 316]. В результате весна становится точкой притяжения всего годового цикла. То же мы видим в некоторых стихотворениях, связанных с зимой: «Миг за мигом в Небе вьются звездовидные снежинки, / С ветром падают на землю, и лежат, как белый слой, / Но снежинки сон лелеют, то – цветочные пушинки, / Нежный, свежий одуванчик с влажною весной» [2, с. 321] («Одуванчик»). Или в стихотворении «Зима»: «Но солнце любит круг. Оно хранит Весну. / Опять вернется Молодая» [2, с. 320].
Годовой цикл в «Фейных сказках» не замыкается традицио – последовательным выстраиванием произведений по временам года (как, например, в книгах Соловьевой «Елка», Блока «Круглый год», Городецкого «Ия», Ремизова «Посолонь»). В «Былинках» помещены рядом стихотворения, посвященные осени («Веселая осень», «Осенняя радость», «Осень», «Осенний воздух»), переходу от осени к зиме («Изморозь», «К зиме») и зиме («Зима», «Одуванчик», «Снежинки»), о лете говорится только мимоходом. Зато весна «растворена» во всем сборнике, начиная от «фейного» цикла, где постоянно упоминается Май, и заканчивая стихотворениями о природе, где весь круговорот времен постоянно возвращается к весне, символическими синонимами которой становятся Утро и детство.
В «Былинках» детство и тесно связанные с ним сказки (в том числе «фейные»), которые получают аналогию со всем малым и незаметным в мире, вписываются в контекст двоемирного вселенского пространства – времени, обеспечивая проницаемость границы между мирами realia (в данном случае – миром «взрослых») и realiora (соответственно, миром детства), разделенных прежде всего по временной оси. В пространственном отношении большее вмещает в себя меньшее, хотя живут они автономно, во временном отношении Весна=Утро=детство оказываются отправными точками в круговоротах различных масштабов, занимая отмеченное место во временном цикле. Еще одной важной символической отсылкой к миру детства являются сказки: не случайно вторая часть книги, в которой существенное внимание уделяется восприятию сказок ребенком и самим поэтом, называется «Детский мир».
В более поздних стихотворениях Бальмонта (1906-1912) усиливается влияние фольклора (как источника образов, персонажей или образца для создания собственных)[19]. Мифопоэтическая картина мира в стихотворениях этого периода характеризуется прежде всего неоднородностью времени, неодинаковой оценкой различных его периодов. Здесь сохраняется свойственная «Фейным сказкам» оценка детства как периода цельности и понимание его как «мира иного». Кроме того, выстраивается более универсальная модель круговорота времен, показанная чаще всего через сказочные образы-олицетворения.
Персонифицированные времена года и природные явления – наиболее частые персонажи стихотворений этого периода. В центре (начале?) годового круговорота – Весна, актуализируются связанные с ней образы народной поэзии и солярная символика. Весна («Красная Сестра» [66, с. 436]) приходит в алой парче к своему «Братцу» – Солнышку, чтобы изгнать тьму и ее поклонницу – Ведьму-Зиму, «Ягу» («Алая парча»). В другом случае Весна и «Солнышко-вёдрышко» сливаются в образе «красной девицы», которой надоело ходить по «синему полю» неба, и она спустилась на «зеленое поле» земли. «Изоморфизм» двух «полей» в этом стихотворении мы расцениваем как указание на однородность «земного» и «небесного», отсутствие у Бальмонта оппозиции «земли» как «тварного» мира и «неба» – как «божественного», в отличие от поэзии Беляевской, Пожаровой и Соловьевой. В указанных стихотворениях Бальмонта выстраивается иная оппозиция: темной холодной (профанной?) Зимы и многоцветной теплой светлой[20] (сакральной?) Весны. Праздник встречи Весны у Бальмонта обставлен в соответствии с солнцепоклоннической народной традицией: жаворонки из теста, круглый хлеб, выносимый на поле, обряд, связанный с «березкой», песня-веснянка («Праздник весны», 1907, «Юная Россия»).