3.2 Ребенок в художественном мироздании М. Моравской[42]
Исследовать детские стихотворения Моравской невозможно без их рассмотрения в контескте всего ее поэтического творчества.
Доминирующие мотивы в поэзии Моравской “для взрослых” – странствия (реализующиеся как путешествия, бегство, мечты о дальних странах, а также как экзотические растения и животные в условиях петербургского быта) и образ Золушки, имеющий для поэтессы автобиографическое основание: она в три года осталась без матери и всегда конфликтовала с мачехой. Эти мотивы отражены в названиях двух «взрослых» книжек Моравской – «На пристани» (1914) и «Золушка думает» (1915).
Страсть к путешествиям (сначала в мечтах, а потом и в реальности) вряд ли можно трактовать как прихоть изнеженной дамочки, желание поехать на юг, ближе к солнышку (именно так вслед за своей матерью охарактеризовал содержание первой книги Моравской Александр Блок). Это желание убежать скорее не от холодных мест, а от человеческого холода, возможно, от пошлости идущей по накатанной колее городской жизни. Перемена места устойчиво связывается Моравской с переменой обденного течения жизни, что часто оказывается невозможным – прежде всего психологически. В сборнике «На пристани» отчетливо противопоставлены холодного Петербурга (где туман, грязь, лед, лужи) и вполне реального, но недостижимого «юга», напоминания о котором обнаруживаются в петербургской предметной реальности: это растения – ветка жасмина, гиацинты из «магазина, ‘‘где цветы из Ниццы’’» [47, с. 19], «чахлый кактус», бананы, фиалки и т.п.; экзотические географические названия («Батавия, Чили, Гонолулу...» [47, с. 9]); предметы, ассоциирующиеся с «югом» (марка из Судана, разноцветные ткани: «Яркий атлас – солнечного цвета, / Шелк, ясно-синий, как небо и море» [47, с. 37], старые сандалии и др.); поезда и пароходы и, соответственно, вокзалы и пристани. Кроме того, «зябкость» жительницы «севера» постоянно противопоставляется «южному» «огню». Оппозицию «севера» (серой реальности) и «юга» (мечты), впрочем, нельзя приравнивать к символистскому двоемирию. Разделение мира происходит «по горизонтали», и преодолеть границу между «севером» и «югом» физически легко. Однако и обольщение «югом» воспринимается героиней Моравской как заведомая «подделка»: «Так по-книжному я думаю о южной природе, / Я не видела жарких стран...» [47, с. 15] – признается она в стихотворении «Уехать». Стремление на «юг» для человека, затерянного в большом городе, оказывается жаждой преодолеть «вселенское» одиночество: «Быть может, в стране далекой, / На чужбине, меня ожидают?» [47, с. 48]. Однако и эта надежда призрачна: «Я здесь чужая, буду там чужая» [47, с. с. 49]. Образ Золушки (который во второй «взрослой» книге поэтессы акцентируется) также можно связать с темой одиночества, стремления к естественной природе. Это отметил и критик, давший отзыв на книгу: «по натуре своей не городская ‘‘Золушка’’ страдает в импрессионистской атмосфере городских чувств и переживаний» [143]. Однако с образом Золушки связан и другой момент, который сама Моравская обозначила как «ужас материнства». Здесь раскрывается специфика отношения «взрослой» Моравской (ибо этот мотив явно автобиографичен) к детям. «Ужас материнства» (так назван целый раздел в книге «Золушка думает») связан у героини Моравской с настоящей фобией беременности и, следовательно, ее антиэстетизацией (например, в стихотворении «Жестокое материнство»: «У нее глаза, как небо, / И уродливый грузный живот» [46, с.73]), а также с недопустимостью этого состояния для себя самой («Такое кукольное мое тело, / А вы хотите, чтоб я имела / Настоящих детей!» [46, с. 74] – «Не говорите мне о детях...»). Нежелание иметь ребенка получает у героини и своеобразную этическую мотивацию: во-первых, ей «и одной не спастись» [46, с. 74]; во-вторых, во избежание зависти: «Я не хочу иметь детей, – / Моя мама умерла. <…> Я завидовать не хочу / Моему собственному ребенку» [46, с. 75]. В связи с этим достаточно своеобразно выглядит и следующий за «Ужасом материнства» раздел, «Мои дети». Герои его стихотворений – дети в лучшем случае одинокие, беспризорные (маленький воришка, который на вербе «отщипнул цветок аленький / От ветки маменькиного сынка» [46, с. 79], сверхсерьезная Ривочка), в худшем – обреченные на смерть (это дети из экзотических стран: маленький китаец Юнгх-Кона: «Боюсь, его простудит серый май, / И отсыреет скоро бубен звонкий... / Его косичке, гладенькой и тонкой, / Не растрепаться на пути в Шанхай» [46, с. 80]; «дикарята» – герои стихотворения «Лунный день»). Мотив Золушки в детских стихотворениях Моравской эксплицитно не проявлен (хотя многих из ее героев, как и Золушку, можно отнести к категории «нелюбимых детей»). Однако именно его наличием в художественном мире писательницы мы склонны объяснять чуткое и бережное отношение к миру детства и необычайно легкое проникновение в него, свойственное ее стихам и необычное для детской поэзии ее времени.
В детской поэзии М. Моравской нашли преломление оба указанных мотива, которые проявились в книге «Апельсинные корки».
Название книги фиксирует два важных для автора момента. Во-первых, экзотики: апельсин – южное растение, а кроме того, явная отсылка к мотиву южных стран, например, в стихотворении «Апельсиновая страна». А во-вторых, одиночества: в одноименном с книгой стихотворении апельсинные корки – средство «выжимания» слез обиды, применяемое ребенком, которого покинули в одиночестве; можно сказать, таким образом герой протестует против равнодушия взрослых: «Запасусь опять слезами, / буду плакать хоть полдня, – / пусть придут, увидят сами, / как обидели меня» [45, с. 17]. Впрочем, и одиночество, и жажда странствий в детских стихотворениях Моравской разведены довольно далеко и лишены трагического оттенка, присущего ее «взрослой» поэзии; часто они трактуются в юмористическом (а по отношению к «взрослым» стихотворениям – в ироническом) ключе. Именно ребенок здесь – тот, кто прежде всего имеет право на существование и свободу действий.
Антропоцентризм у Моравской проявляется едва ли не наиболее четко, чем во всей детской поэзии Серебряного века. В центре ее стихотворений – ребенок «как таковой», и детская психология в большинстве случаев улавливается поэтессой очень тонко. «Детский» мир у нее отчетливо отделен от «взрослого». Поэтессе неведомо изображение счастливой семьи. Старшие практически всегда оказываются в противостоянии с маленьким героем. Зато его «внутренняя» и «внешняя» жизнь изображается в мельчайших подробностях, чаще всего через его собственное восприятие. Поэтому события большинства детских стихотворений Моравской происходит «здесь» и «сейчас». Внешний мир интересует поэтессу главным образом как внешнее окружение героя-ребенка, отсюда и многочисленные детали детского быта, начиная от разорванных штанишек, самодельных удочек, «вербных» игрушек и заканчивая школьными ранцами (далеко не всегда желанными). Через предпочитаемые героем Моравской игрушки и развлечения мы узнаем о его характере. Чаще всего это человек действия – поэтому ему интереснее всего на улице. Именно таким ребенком, скучающим дома, является герой стихотворения «В непогоду», который сетует на дождливое лето: «Если ж будет так и далее, / Под кровать швырну сандалии / и по лужам скоро-скоро / без оглядки, прямо в горы / убегу я босиком / С пастушонком Васильком!..» [45, с. 20]. Герой стихотворения «Мечты», наоборот, перечисляет свои любимые развлечения, без которых он не сможет жить, если осуществится его «мечта» – бегство в Африку: «Ну, а как же я буду в апреле / Без базара на вербной неделе? / Жалко также и новых коньков: / Там, пожалуй, не будет катков... / Жалко маму, котёнка и братца... / Нет, уж лучше остаться...» [45, с. 15]. Игрушкам, даже самым лучшим, герои Моравской всегда предпочтут «что-нибудь живое» [66, с. 596]. «Говорящие» звери и птицы совершенно естественно вписываются в картину мира ее детских стихотворений (ведь и ребенку приходится скорее объяснять, что у зверей всё «не так, как у людей», чем наоборот); настоящим же чудом оказываются вполне обычные (с точки зрения взрослого человека) вещи, которые ребенок, однако, открывает для себя впервые: рождение медвежат в феврале, суслик, которого мальчик принимает за столбик, и т.п.
Общение с животными – особая тема для М. Моравской. С одной стороны, ее герои-дети всегда рады встрече с представителями фауны, даже если это тарантулы («Я вас очень—всех—люблю... / Только чур, кусать не надо,— / Задавлю!» [45, с. 23]). С другой стороны, два цикла в книге «Апельсинные корки» посвящены животным («Звери обиженные» и «Звери веселые»). Из первого («Звери обиженные») читатель-ребенок может получить представление о знакомых и людям несчастьях – одиночестве («Покинутый»), старости («Черепашье горе»), болезнях («Больная обезьянка», «Отчего тигр болен»), даже о горе матери, у которой отняли ребенка («Волчья тоска»); встречаются и забавные жалобы: например, слон протестует против того, чтобы его изображали на ластиках. Одним из важнейших поводов для жалоб зверей является неволя. Наиболее четко это высказано в стихотворении «Сова»: «Пусть не лгут, пусть не лгут / человечьи слова, / что хороший приют – / человечий приют. / Клетка мучит меня, / Все леса – для меня. / Я – сова» [45, с. 39]. Знаменательно, что действие стихотворений раздела «Звери счастливые» только в одном случае происходит в зверинце («Попрошайки»). Неволя невыносима для всех героев детских стихотворений М. Моравской – и для детей, и для животных.