В общих чертах картина мира в детской поэзии Городецкого соответствует программным положениям акмеизма.
Двоемирное «вертикальное» структурирование вселенной в его детских стихотворениях не эксплицируется, в них безусловно преобладает предметная реальность. В этом смысле особенно показательны образы пути, которые у символистов часто понимались как каналы связи между земным и «иным» мирами. У Городецкого практически всегда имеются в виду «земные пути», обеспечивающие сообщение между различными пространственными точками земного мира. Так, в стихотворении «Тропинка» ценность тропинки, «защемленной» Лесом, определяется тем, что «По два раза каждый день / Детвора из деревень / За водой тут ходит» [27, с. 33]. Идея человека как того, кто создает и обновляет «земные пути», четко выражена в стихотворении «Первопуток»: здесь обновление летней тропинки, засыпанной снегом, выглядит как явная заслуга героя. Примечательно и сопряжение временных планов (прошлого и настоящего, лета и зимы), связываемых между собой сходной деятельностью человека по «окультуриванию» (в широком смысле) природы. Несколько в ином ракурсе пространственная и временнáя модели предстают в стихотворении «На юге». Здесь различное географическое расположение регионов обусловливает различие в них временных циклов. «Дети юга» сообщают: «Мы в зимнем круге / Лишь на минутку. / Весна до Лета, / За нею Лето. / Глядишь – Зиме-то / Уж места нету» [27, с. 26]. Таким образом, устанавливается существенное для детской литературы постсимволизма соотношение «своя страна» – «дальние страны». «Горизонтальному» членению пространства соответствует и разделение «леса» и «города» в поэме С. Городецкого «Чертяка в гимназии».
Отношение к миру как к целому, объединяющему различные виды реальности, но воспринимаемому через предметы (причем для акмеистов – через артефакты), сказалось и на трактовке С. Городецким сказки, вообще сказочного, чудесного. Сказка уже не воспринимается им ни как проникновение в мир «иной», ни как «чудесное» измерение земного мира. Она трактуется как культурное явление – повествовательный фольклорный жанр, выполняющий по преимуществу развлекательную функцию. Этим объясняются многочисленные случаи нарушения коммуникации между рассказчиком сказок и маленьким слушателем / читателем. Так происходит в стихотворении «Зимняя колыбельная», где рассказывание сказок прерывается реальным засыпанием рассказчика и слушателя. В стихотворении «Аист» и ребенка, и рассказчика отвлекает от сказки «про Бабу-Ягу / Костяную ногу» [27, с. 24] появление на крыше аиста. В стихотворении «Сын рыбака» предпочтение реальности сказке эксплицируется: «– А не хочешь сказку, Птицу-Синеглазку, / Как слепил гнездо ей Ангел высоко? / – Лучше правду мама. За морями что же? / Долго будет папа плавать по морям?» [27, с. 36]. В стихотворении «Горный ангел», где взрослый-повествователь пытается описывать окружающее в «сказочных» категориях, девочка высказывает сомнения, вполне созвучные программым выступлениям Н. Гумилева: «Людям Божий мир невидим <…> Мы ведь ангелов не видим, / Как его ты подглядел?» [27, с. 37], а завершается стихотворение нарочитым снижением ангельских мотивов, которое опять же совершает девочка: «Мне пора свой ужин кушать, / Как бы Ангел твой не съел!» [27, с. 37]. Впрочем, пренебрежение к чудесам С. Городецкий не поощряет, а, скорее, рассматривает как случай культурной невменяемости. В стихотворении «Краснолесье» Лес осаживает девочку, упорно не желающую видеть в грибе дом старушки, а в муравейнике – «коровью голову»: «Коль с ученою ты спесью, / Не гуляй по Краснолесью» [27, с. 29]. В то же время сам Городецкий охотно рассказывает свои сказки, в основном заведомо нереальные развлекательные истории, хотя зачастую они содержат фольклорные и мифологические компоненты (таковы «Проводы Солнца», «Неулыба» с продолжением «Откуда сласти», «Кот» и «Именины кота», «Самая белая березка», «Колдун», «Доктор Козява», «Невидимочка», «Грибовница», «Дед Федул и Ваня-Воин» и др.).
Стихотворения-«сказки» С. Городецкого по природе разнородны. Некоторые основаны на народных источниках или построены по их образцу; многие имеют игровую природу, нередко комического характера. Иногда у С. Городецкого слово «сказка» приобретает расширительное значение: под сказкой разумеется описание нереального места или ситуации при минимуме повествовательности. Например, «Лесная сказка» – описание быта Лешего. «Сказка», рассказываемая Черным котом в стихотворении «Зимняя ночь», сводится к описанию фантастического «ледяного холма» – обиталища Зимы. Таким образом, сказка у Городецкого становится не только повествованием о чудесном мире, но и обозначением описания любого из его фрагментов, картинок из заведомо «нереального» мира. О «нереальности» сказки Городецкого свидетельствуют и взаимоисключающие характеристики сказочного мира, который конструируется не как нечто единое, а представляет собой набор, «каталог» культурно значимых «нереальностей». Например, в книге «Ау» предлагаются два (поставленных рядом) совершенно различных «сказочных» объяснения необычной для января теплой погоды. В стихотворении «Новый январь» она объясняется шалостями малютки-января, а в стихотворении «Теплая зима» – тем, что морозы, снега и метель не нашли себе на базаре необходимых инструментов (трещоток, ваты и метел соответственно). Оба объяснения явно шуточные, а образы, создаваемые в стихотворениях, имеют игровую природу (прежде всего – на основе реализации метафор: «трескучий мороз» и т.п.).
Лишь в редких случаях сказка (повествование о фантастических событиях) не отстраняется от реального мира: в ней присутствует элемент неопределенности, но реальность описанного не опровергается. Один из таких примеров – стихотворение «Лесная ведьма». Здесь подоплекой полуфантастической ситуации – встречи девочки Маши со страшной старухой, лесной ведьмой, – оказывается вполне реальное человеческое горе: «сто лет назад» (фантастическая деталь) под Новый год старуха потеряла в лесу дочь, на которую Маша очень похожа.
В детской поэзии С. Городецкого проявляется и свойственное акмеизму повышенное внимание к миру предметов, «вещному» окружению человека. Характерный пример – стихотворение «Кресло». Примечателен сам по себе предмет – старое «дедушкино» кресло, изображения на котором соотносятся с различными культурными контекстами: сказочными сюжетами («На спинке деревянной / Два карлика сцепились» [27, с. 13]), пасторальными миниатюрами («А вышита прогулка – <…> Две дамы кавалеру / Кивают: погуляем / По садику, к примеру» [27, с. 13]), геральдическими мотивами («На ножках птичьи лапки, / У них змея в охапке» [27, с. 13]). В то же время девочкой – героиней стихотворения кресло воспринимается как неживой предмет. В стихотворении это выражается через тактильные и вкусовые ощущения героини. Пример – ее рассуждения о собаках: «Укусят – враки. / Засунешь палец – пыльно, / А вкус какой-то мыльный» [27, с. 13]. Именно в разнообразии и необычности деталей, их функциональном несоответствии реальным прототипам заключается ценность кресла для маленькой героини.
Иногда в стихотворениях С. Городецкого предмет сам повествует о себе – как о своем внешнем виде, так и о своей истории. Так, в стихотворении «Плетень» от имени плетня излагается его печальная история, легко восстанавливаемая из его внешнего вида и местоположения (в финале: «Лежу я, в землю вдавленный, / На мне солома» [27, с. 25]).
Общей для всей детской поэзии постсимволизма является еще одна черта: лирическим (или главным) героем произведений часто становится ребенок. Показательна в этом смысле модель времени в книге С. Городецкого «Ия». Здесь композиционным принципом является годовой круг, как и во многих книгах символистов. Однако точкой отсчета этого круга становится 11 сентября – день именин девочки, которой посвящена книга, и «зацикленный» в книге год становится ее «личным» годом. Исходным при описании мира оказывается мировосприятие ребенка; наивная картина мира восстанавливается как из характера суждений героев, так и из специфики их речи. В результате большое значение приобретает игра, становясь и предметом изображения, и жанрообразующим принципом, и организующим началом выразительных средств.
Городецкий часто использует игровые фольклорные жанры – считалка («Первый снег»), хоровод («Весенняя песенка»), загадка («Кто это?») и др. Однако особенно интересны его лингвистические эксперименты, характерные скорее не для акмеизма, для которого внешняя форма знака оставалась неприкосновенной, а для авангардных школ. Основанием для них служит детская речь, при этом ребенок выступает не как Адам, впервые называющий вещи, а как ученик, усваивающий уже готовую фонетическую и грамматическую структуру языка[38]. Эта игровая задача решается у Городецкого разнообразными способами. В «классическом», достойном книги К. Чуковского «От двух до пяти» ключе детское словотворчество изображено в стихотворении «Радуница» (имеющем типологические параллели в рассказах А. Ремизова «Богомолье», «Змей»). Маленький герой засыпает свою бабушку вопросами, пытаясь выяснить, где похоронен «пра-пра-пра-пра-пра-дед» [27, с. 23]; в конце стихотворения, возвращаясь домой на лошадях, он задумывается над вопросом, «Кто такое Дарвалдай?» [27, с. 23] (имеется в виду колокольчик «дар Валдая»). Фонетическое несовершенство детского произношения обыгрывается в стихотворении «Новый январь» («Я моёзов не хосю!» [22, с. 18]). Эта фраза, вложенная в уста младенца-января, подчеркивает его «невзрослость». В стихотворении «Кот» моделируется изучение слов учеником-котом; здесь благодаря усложнению игровой структуры «детская» речь дополняется «кошачьей»: «Мяу-ко, мяу-са, / Мяу-мяу-колбаса» [27, с. 15].