Поэмы-сказки Соловьевой соответствуют нескольким из этих модификаций: «Медведь и лиса» – авторский пересказ (сказка переписана тоническими стихами с полным сохранением исходного сюжета; кроме того, Соловьевой принадлежит несколько прозаических переложений народных сказок); «Небесная избушка» – авторская сказка (если принять предположение о сознательном изменении посыла фольклорных сказок-источников); «Приключения Кроли» – авторская сказка (собственно-литературная?); «Как бесенок попал на елку» и «Куклин дом» – собственно литературные сказки.
«Небесная избушка» – на первый взгляд, контаминация нескольких сказочных сюжетов, мотивов и образов. Здесь обнаруживаются сюжетные элементы русских сказок «Крошечка-Хаврошечка» / «Буренушка» и т.п., «Петух и жерновцы»; распространенные в фольклоре и насыщенные мифологическими смыслами образы козы, горошинки; наконец, мифологема дома: своего – и чужого, «иномирного». Однако сказочные мотивы у Соловьевой переосмыслены и перегруппированы. Соответственно изменяется и «мораль» сказки. Во всех упомянутых народных сказках прославляется трудолюбие и скромность либо содержатся отголоски тотемных мифов; преодоление границ между мирами здесь – один из необходимых этапов пути героя. В «Небесной избушке» Соловьевой финал, неожиданный и даже абсурдный (после всех пережитых приключений герои вдруг «упали и пропали»), демонстрирует полный разрыв между земным и сказочным «небесным» миром. Единственное, что с необходимостью следует из сказки, – недопустимость нарушать запрет на вторжение в иной мир. Мы видим в этом «возвращение» к более ранней, чем символистская, неоромантической модели мира, для которой не характерно представление о возможности поглощения земного мира «иной», идеальной реальностью. В том же духе романтической сказки написан еще ряд произведений Соловьевой. Так, в стихотворении «В лунной тишине» герой-повествователь без тени сомнения описывает мышку ростом с «приготовишку» (то есть ребенка лет семи – это обозначено как чудо), которая по ночам играет менуэты на давно молчащем «пьянино». Повествователь, однажды спугнув мышку, решает впредь в таких случаях оставаться незамеченным: ведь он находит в «мышиной музыке» утешение. Примечательно, что герой никак не пытается объяснить странное явление и безоговорочно верит в реальность происходящего. Знаменательно и время, в которое у Соловьевой наиболее часто случаются чудеса, – ночь (как и у многих романтиков).
Поэма «Приключения Кроли» – дань иной традиции: здесь ощущается перекличка с животным эпосом. Один из возможных образцов – французский эпос о лисе Ренаре, переведенный Соловьевой в 1910 году («Жизнь Хитролиса»). Уже в этом переводе внимание автора сконцентрировано не на социальном или мифологическом подтексте, а на авантюрном приключенческом сюжете. Хитрый и ловкий герой всегда удачно выходит из трудных положений, посмеиваясь над своими противниками. Победы Хитролиса и составляют главный смысл повествования, вызывая наибольшее удовольствие читателей.
Подобным образом строятся и «Приключения Кроли». В этой сказке картина мира полностью подчинена развлекательной, включающей игровые моменты задаче повествования, но, в то же время, она сохраняет многие архаические черты, свойственные мифам и позже – эпосу и сказкам.
Пространство в поэме четко разделено на две области, враждебные друг другу: лес (свое, «родное») и сад (чужое). Этому пространственному разделению соответствует абсолютное для художественного мира произведения противопоставление «мира кроликов» («своих») и «мира людей» («чужих», врагов). Завязка сюжета произведения – нарушение главным героем (Кролей) запрета пересекать границу «вражеской» территории. Именно там происходят его основные приключения: сначала Кроля теряет в саду свои вещи, на следующий день он возвращается туда, чтобы забрать их. Одной из важных тем поэмы оказывается ориентация героя в новой для него и опасной ситуации. С этим связана и подробнейшая разметка сада. Однако, в отличие от мифологических пространственных моделей, здесь пространство – не более чем декорация, в которой развиваются события. Это позволяет предположить игровой характер всего происходящего в поэме (особенно если учесть, что маленький ребенок склонен отождествлять себя с главным положительным героем).
На основе пространственных образов, связанных с лесом (для кроликов – «домом»), воспроизводится целый мир семейных взаимоотношений. Это вполне соответствует детской психологии: дом, семья и взаимоотношения в семье создают «предпосылки для развития внутренних психических структур» [161, с. 43] ребенка. При этом «для ребенка, особенно маленького, жизненно важно чувствовать незыблемость и надежную прочность домашнего мира» [161, с. 43].
Семья и дом важны и для другой поэмы-сказки Соловьевой – «Куклин дом». Здесь проблема переносится в игровой план: куклы «не желают» убирать в своем игрушечном доме, и им «на помощь» приходит дружная мышиная семейка. Люди, сначала «недооценившие» мышиную помощь (интересен их метод борьбы с мышами: для охраны кукольного дома от нежелательных посетителей поставлен игрушечный городовой), позже стараются их всячески отблагодарить. Даже старая няня, которую мыши раздражали, приходит к выводу, что «Мышь ведь тоже Божий зверь» [71, с. 73], и воцаряется всеобщее счастье.
Художественный мир поэмы «Куклин дом» (так же, как и «Приключений Кроли») строится по законам литературной сказки: животные «очеловечиваются», обретают дар речи, имена, кодекс чести, «не зверский» уклад жизни и т.п. Предметом обыгрывания становится несоответствие взглядов людей, мышей и кукол. Так, куклы всеми героями оцениваются по-своему: мышами – с «мышиной» точки зрения (характерна реплика мыши, разозленной беспорядком в куклином доме, в адрес кукол-нерях: «Пусть вас съест голодный кот!» [71, с. 26]); людьми – с человеческой. Сами куклы остаются безмолвными и бездеятельными до финального момента, когда игрушечный городовой, выйдя в отставку, открывает лавочку, и куклы начинают ходить туда за покупками. Вероятно, это «преображение» кукол (до которого их характеристики полностью соответствовали их природе) – наибольшее чудо во всей поэме. Однако оно не вполне «чудесно» для ребенка, ведь для него все куклы – живые.
Роль игры – не только как темы или приема, но и как самоценного действия – в поэмах-сказках Соловьевой, а также подробное изображение в них предметного мира позволяет говорить о постсимволистских тенденциях в ее творчестве. За пределами символистской эстетики оказываются и произведения игровых жанров, занимающие в детской поэзии Соловьевой значительное место – шарады и загадки. Она издала не одну книжку, включающую шарады и загадки, а также ребусы и математические игры. Загадки в большей мере ориентированы на фольклорные образцы, шарады – на литературный канон.
В шарадах центром игрового «возможного мира» становится слово, которое необходимо найти, средство достижения этого «центра» – образы, связанные с его внешней и внутренней формой; их значение во «внеигровой» речи второстепенно. Правила игры, таким образом, предусматривают «десакрализацию» христианских понятий, о чем свидетельствует легкость обращения с формой обозначающих их слов, как, например, в шараде о манне – Анне: «С моею головой – в пустыне я явилась, / Когда проклятьями пустыня озарилась, / И долго там питала человека. / Возьмите голову вы прочь – / Я стану женщиной, чья дочь / Прославлена от века и до века» [74, с. 10]. С не меньшей легкостью в одной шараде совмещаются евангельские мотивы и описание вполне обыденных вещей и существ: «Светлое чудо свершилось / В моем начале. / Окончанье из дерева родилось, / Вы в постройке его встречали. / А все – лишено свободы / И, за милость природы одну, / Проводит долгие годы, / Других пленяя, в плену. (Кана-рейка)» [79, с. 355]. Естественно, в церковной традиции о превращении манны в Анну или соединении Каны с рейкой не могло быть и речи.
Однако в игре, которую ведет Соловьева, внешняя форма слова не окончательно отрывается от внутренней. Набор слов и связанных с ними образов у поэтессы не случаен: это тот же мир природы, игрушек, семейных взаимоотношений, праздников, что и в ее стихотворениях и поэмах. И то, что библейские и религиозные мотивы попадают в шарады наряду со всем остальным словесно-образным «инвентарем», свидетельствует, на наш взгляд, о глубокой укорененности библейских и церковных образов, праздников, реалий в сознании и быту как их автора, так и предполагаемых читателей.
Характерная черта практически всех рассмотренных произведений – гармоничность картины мира или ее страмление к гармонии, идиллическое разрешение всех конфликтов. Художественный мир Соловьевой явно космичен, а не хаотичен. Это выражается и в отношениях «земли» и «неба» («тварной» и «нетварной» природ), которые разъединены только из-за фатальной заданности и устремлены к чудесному слиянию. Разрыв, следующий из догматов веры, которые для поэтессы незыблемы, мучителен для нее еще и потому, что «земная» природа в ее поэзии – «христианка», а Бог – любящий, оправдывающий, сожалеющий об оторванности от Него «земного» мира и желающий его преображения. Стремление к преодолению этого разрыва создает эмоционально-духовное напряжение в стихотворениях на религиозные темы. Соловьева не делает никаких предположений о состоянии мира после преображения, описывая его в самом общем виде («Вся тварь свободится»). Однако на «земле» она находит один несомненный аналог совершенного «небесного» мира. Это мир детства, в котором безгрешны даже бесенята. Стремление к гармонии и идилличности выражается у Соловьевой и в образах семей – всегда дружных, крепких, «положительных». Знаменательно, что стремление к мировой гармонии проявляется и в религиозно-мифотворческих, и в приключенческих произведениях поэтессы.