По возвращении в Исфахан я буквально в тот же день запросился на прием к Низаму ал-Мулку, но принят был только через неделю. Я рассказал великому визирю о своих приключениях и выразил свою тревогу по поводу ущерба, который могут нанести вооруженные и одурманенные банджем47 низариты. О своем кровном побратимстве с Хасаном я умолчал, памятуя слова Пророка (да благословит его Аллах и да приветствует) о том, что умение хранить тайны есть качество праведных48. Визирь, выслушав меня, сказал, что ему о деятельности низаритов известно все, поскольку в их лагере есть его лазутчики, и что, по его мнению, опасности для государства эти бандиты не представляют, а, наоборот, их мелкие бесчинства еще более убеждают население царства в необходимости сильной центральной власти. На этом аудиенция закончилась, хотя хитроумные соображения великого визиря были мне непонятны. И поэтому меня, откровенно говоря, уверенность Низама ал-Мулка не успокоила. Предчувствия беды сохранились в моем сердце. Но у меня после этой поездки на север страны появились другие заботы: без Саиды мой дом опустел, а я за то время, пока она была со мной, привык к тому, что под моей крышей звучит женский голосок. И я решил приобрести для себя новую невольницу, дав зарок не привязываться к ней сердцем, как к Саиде.
В ближайший торговый день я в сопровождении слуги отправился на невольничий рынок. Там меня сразу же поразила красота одной из невольниц. Она была высокой, почти с меня ростом, и дешевый изар49 не только не скрывал прелесть и совершенство ее тела, но и подчеркивал красоту ее высокой груди и стройного стана. Я вступил в торг, но не смог выдержать соревнование с богатым купцом. Мы уже оставались вдвоем среди набавляющих, и он в конце концов, назвал такую цену, которую я не смог перебить. Я был очень расстроен и, чтобы успокоиться, закрыл глаза и хотел достичь хоть на мгновение высших ступеней сосредоточения, покинув окружавший меня суетный мир. Однако, к своему собственному удивлению, я вместо обычных своих медитационных формул вознес к Всевышнему Йезиду страстную молитву — желание, чтобы эта красавица была рядом со мной.
Когда я вернулся в этот мир и пришел в себя, я увидел, что в нем что-то произошло. Стоял какой-то непонятный мне крик, люди вокруг меня бегали туда-сюда, на рынке царила какая-то паника. И вскоре я узнал ее причину: старого купца, чересчур возбужденного торгом, то и дело выскакивавшего из-под навеса на солнцепек, хватил удар. Протолкавшись через толпу, я, посмотрев на его посиневшее лицо и белки закатившихся глаз, понял, что Йезид призвал его к себе и, скорее всего, отправит в джаханнам50, ибо у людей его профессии всегда найдется для этого достаточное количество грехов. Потом я взглянул на невольницу — ее звали Анис — и заметил радость в ее глазах. Я расплатился с работорговцем и подошел к ней, а она протянула мне руку, чтобы я отвел ее в свой дом. Я повел ее рядом с собой, ощущая незнакомый мне аромат исходивших от нее благовоний, и думал о том, что моему сердцу, видимо, так и не суждено быть свободным, ибо все происшедшее на невольничьем рынке я воспринял как Знак Всевышнего.
Уже через день мне стало казаться, что Анис жила в моем доме с незапамятных времен. Она была восхитительна и днем и ночью. С ней я впервые ощутил прелесть длинных ног и узнал о существовании ранее неведомых мне разных путей к наслаждению. И дни мои проходили в работе, в ученых раздумьях и беседах, а главное — в сладком ожидании ночей. Я не бывал во дворце и забыл о гашишном рае Хасана — истинный рай, подаренный мне Всевышним Йезидом в виде Анис, вытеснил воспоминания о жалких подделках.
Вскоре, однако, земные дела постучались в мои райские врата: кто-то из моих коллег в нашей обычной беседе вдруг обмолвился о том, что Низам ал-Мулк собирается в путешествие по северным провинциям, чтобы на месте ознакомиться с положением дел и открыть новые медресе в Хамадане, Тебризе и Казвине. Поскольку его путь непременно лежал через Нехавенд — место, где я испытал незримое присутствие несчастья, где я был похищен и куда был возвращен Хасаном Саббахом, я был не на шутку встревожен.
Я без предварительного извещения и приглашения отправился на прием к великому визирю, и был им принят без промедления. На этой нашей последней встрече я умолял его усилить конвой и ни на час не задерживаться в Нехавенде, который, по моему мнению, находился под полным контролем низаритов. В ответ Низам ал-Мулк сказал мне:
— О, досточтимый Омар! Если великий визирь должен чего-то бояться в своей собственной стране, то это означает, что его дело проиграно и того всемогущего государства, которое он оберегал и растил, более не существует. А если это так, то зачем мне моя бесполезная жизнь?
В этих его последних обращенных ко мне словах, несмотря на их горечь, была уверенность в небесполезности его трудов. Но у меня этой уверенности не было, и после его отъезда я каждый день ожидал плохих вестей. И они пришли из того самого Нехавенда, об опасности которого я говорил визирю. Его вера в благоразумие людей оказалась чрезмерной. Великий Низам ал-Мулк был убит каким-то ничтожеством, и, когда тело убийцы терзала рассвирепевшая стража, глаза этого юноши, с расширенными до предела от гашиша зрачками, вероятно, видели джанну, ее густые кусты и деревья, растущие на земле, щедро удобренной навозом слугами Хасана Саббаха.
6
Исфахан без Низама ал-Мулка
Я с болью в сердце воспринял утрату Низама ал-Мулка. Но и охваченный совершенно искренней печалью, я не мог не думать о судьбе моей обсерватории. И кроме того, где-то в глубине моей души скрывалась тревога о том, что будет со мной и как сложится моя жизнь, если обсерватория будет закрыта. Я стыдился этих своих мыслей и прогонял их, но они неизменно появлялись снова. Я, конечно, понимал, что моя обсерватория существует исключительно по воле Малик-шаха, но Низам ал-Мулк был именно тем человеком, который, имея в любое время доступ к властителю, докладывал ему о наших успехах и нуждах, обеспечивал регулярную выплату нашего жалованья и приобретение необходимого оборудования и материалов. Появится ли у ног царя наш новый постоянный опекун и защитник — вопрос, мучивший меня в эти скорбные дни.
Через несколько дней Малик-шах пригласил меня во дворец, и я увидел совершенно другого человека: тридцатисемилетний царь выглядел стариком с потухшим взором. Я знал, по слухам, что в его окружении уже несколько лет шла борьба за его наследство. У него было пять сыновей от разных жен. Низам ал-Мулк, следуя древней традиции, считал, что право престолонаследия принадлежит старшему сыну, а его младшие братья могут сменить его на троне опять-таки по старшинству, и только в том случае, если на момент его смерти у него, в свою очередь, не будет взрослого сына. С этим была не согласна Туркан-хатун, которую Малик-шах очень любил. Ее сын Насир ад-Дин Махмуд был самым младшим, и она сразу же после его рождения начала борьбу за его первенство, но ее действия всячески сдерживал авторитет великого визиря.
Я полагал, что теперь, когда Низама ал-Мулка не стало, все склочные дела обрушились на плечи Малик-шаха и ноша эта оказалась для него слишком тяжела. Впрочем, ко мне он был по-прежнему милостив, но он был не расположен к долгим беседам и отпустил меня, сказав, что его планы в отношении обсерватории не изменились, и казначей по его приказу сразу же выдал мне очередное содержание.
Заканчивая беседу, он произнес слова «пока я жив», и меня опять, как некоторое время назад в Нехавенде, охватили тяжкие предчувствия. Уже полтора месяца спустя я смог убедиться в их обоснованности: глашатаи вдруг объявили в городе о внезапной смерти Малик-шаха от тяжелой болезни. Я был удивлен этим известием, поскольку сам я числился одним из дворцовых врачей, так как всем было известно о том, что я знаю наизусть в числе прочих и медицинские труды Ибн-Сины. Я же сам не любил врачевания и охотно уступал инициативу в этом деле своим более проворным коллегам по дворцовому консилиуму.
Теперь же то обстоятельство, что меня даже не позвали во дворец, как только занемог султан, вызвало у меня серьезные подозрения, и я сам отправился в покои государя. Там шли поспешные приготовления к похоронам. Врачи подвели меня к телу Малик-шаха, сообщив, что он умер два часа назад. Лицо султана было спокойным и умиротворенным, как это часто бывает у покойников. Лишь два обстоятельства поразили меня: его кожа потемнела, а в уголках рта я заметил капельки белой пены. Один из врачей сразу же вытер лоскутом материи губы султана. Но пока мы разговаривали, я увидел, что пена выступила снова. Я сразу же подумал об отравлении, но не высказал вслух своих предположений, так как не мог исключить, что отравители, или один из них, находятся рядом со мной. Никакого расследования я, конечно, провести не мог, и все это осталось в моей памяти на уровне предположений. Да и, откровенно говоря, мне тогда постоянно приходилось прогонять мысли о том, что к смерти Малик-шаха могла быть причастна и моя Туркан. «Ищи, кому выгодно» — эту фразу я прочитал когда-то в переводе одной западной рукописи, и это правило запомнилось мне своей простотой и ясностью. Единственное, что я почувствовал четко и определенно, так это то, что моей обсерватории пришел конец.
Возвратившись из дворца, я собрал всех своих друзей и соратников по звездным делам и устроил небольшой пир в укромном месте на берегу Заендеруда, где мы уже не раз отдыхали прежде от напряженных трудов, и я обрисовал им складывающуюся ситуацию. Я говорил о том, что звездный этап нашей жизни, скорее всего, уже завершился и что последняя субсидия Малик-шаха дает нам возможность без крайней спешки подыскать себе преподавательские места во многочисленных медресе, открытых по всей стране покойным Низамом ал-Мулком, и изменить свою жизнь.
Ал-Васити предложил всем вместе помолиться Аллаху, чтобы Он продлил жизнь обсерватории.