— Ну что тебе сказать? Держал я здесь при фрицах офицерский бордель. Деликатесов было ешь — не хочу, каждый день — с новой девкой, а то и с двумя, были бы силы и желание, но морально, конечно, было очень тяжело!
Эту притчу я всегда вспоминал, когда в девяностых и позднее читал откровения «властителей дум» советского периода, рассказывавших, в каком тяжелом моральном состоянии они, зная, как страдает «простой» народ, между своими пропагандистскими путешествиями по Западной Европе и обеим Америкам, получив продуктовые пайки высшей категории, с «тяжелым сердцем» лизали зад советскую власть предержащим, за что удостаивались их негласного «высокого доверия».
Для суфия такая ситуация смерти подобна.
Поэтому я, например, к более или менее активной деятельности публициста и писателя обратился лишь в девяностых годах, будучи шестидесятилетним. Учитывая, что идеальное состояние для суфия — пребывание в полной неизвестности, деятельность эту я начал и продолжаю по сей день под псевдонимом. Вообще суфий-накшбанди, живущий в миру, представляет собой уникальный случай двойничества: если в литературных «парах» типа «Джекил—Хайд», «Голядкин-старший—Голядкин-младший» и т. п. один из двойников, составляющих эти сложные личности, является по сути дела накопителем-отстойником всех внутренних мерзостей, в них присутствующих, то в двойнике «сущность суфия — маска суфия» роль маски, как уже говорилось выше, совершенно иная. Маска призвана оберегать душу суфия от внешней мерзости, от угроз его интимной Вселенной, исходящих из окружающего мира. Поэтому в двойничестве суфия отсутствуют конфликт и альтернатива, и обе составляющие этого двойничества постоянно находятся в мире и согласии, помогая друг другу преодолевать жизненные невзгоды и находить выход из сложных ситуаций.
Вообще не следует забывать, что суфийский Путь очень отличается от земных путей-дорог. Этот земной путь, говорят, лучше других преодолевает человек, уверенный в своих силах, в своей удаче, в своей способности обойти, обогнать, а при случае и оттолкнуть или даже физически уничтожить мешающего его целям ближнего, не испытывая при этом никаких угрызений совести, поскольку ему кажется, что он уже Бога за бороду ухватил. Конечно, «победы» такого прыткого человека эфемерны, так как именно Бог со временем (а куда Ему торопиться!) все ставит на свои места.
Что касается суфия, то успехи его продвижения по Пути зависят от степени его неуверенности в своих возможностях не только подняться на следующую ступень (макаму), но и удержаться на той ступени, которой он уже достиг. Постоянная неуверенность стимулирует его усилия, направленные на совершенствование души и сердца, необходимое для следующего шага.
Если попытаться создать пространственную модель Пути, то ближе всех геометрических фигур его образу соответствует спираль, неизменно присутствующая в ранних формах творения. Недаром Набоков считал спираль «Одухотворением круга», поскольку круг в ней размыкался и терял свою порочность, а сама спираль становилась символом восхождения к вершине, являющейся точкой невозврата.
Обидеть истинного суфия невозможно, так как все направленные на него обиды принимает на себя царствующий в его душе Всевышний. Всевышний же решает судьбу обидчика, ибо Ему доступны все возможности — от вразумления до воздаяния. В «Моралиях» Плутарха есть очерк «Почему Божество медлит с воздаянием». Его стоит прочитать, потому что со времен Плутарха в подсознании человеческой популяции больших изменений не произошло.
Провозглашенное Баха ад-Дином, обязательное для суфия «одиночество в толпе» легко достижимо, но такое одиночество не всегда создает условия, необходимые для погружения в созерцание. Поэтому полное реальное одиночество является самым желанным состоянием для суфия, потому что в такие моменты Всевышний не только присутствует в его сердце, но и заполняет весь окружающий мир — зелень листвы, нежность трав, синеву неба, звон ручья, шум моря. Все это становится истинным миром суфия — его Вселенной. Нужно, чтобы время от времени «глаза поили душу красотой», как писал Ибн ал-Фарид, чтобы суфий мог повторить слова этого великого суфийского поэта:
Нигде и всюду мой незримый храм,
Я отдаю приказы всем вещам.
. . . . . . . . . . . . .
Я в сердцевине мира утвержден.
Я сам своя опора и Закон.
(пер. З. Миркиной)
Нищий духом осел-чиновник, летящий в «Мерседесе», временный важный правитель, или «вождь», сопровождаемый свитой, мотоциклистами и воем сирен, какой-нибудь, с позволения сказать, «олигарх» в «Бентли» ручной сборки или на собственной яхте величиной с линейный корабль и с другой стороны — червяки, копошащиеся в «битве за «место под солнцем» в жиже нечистот, заполняющих выгребную яму в дворовом сортире, для истинного суфия есть явление одного и того же порядка.
Все эти достижения, включая безвкусные «дворцы» и «поместья», обустроенные нуворишами из числа воров-миллиардеров и чиновников-взяточников для реализации того, что Эйнштейн называл «амбициями свиньи», лишь подтверждают духовное убожество и амебный примитивизм этих человекообразных существ, с наличием которых суфию приходится мириться в те мгновения, когда он не может полностью укрыться в своем мире, опустив завесу.
Различные «обращения» «духовных» и светских «вождей», «верховных главнокомандующих» и патентованных «властителей дум» к народам и человечеству для истинного суфия, свободного от груза имперских и псевдопатриотических предрассудков, не равноценны даже комариному писку и менее значительны, чем кваканье лягушек или чириканье воробьев, не говоря уже о соловьиных трелях, потому что эти звуки природы рождаются и умолкают по воле Всевышнего. Что касается порождаемых сильными мира сего «исторических документов», то для истинного суфия они ценны лишь тогда, когда изложены на бумаге, пригодной для туалетных нужд.
Эта чиновно-воровская нечисть любит поговорить о том, что все, что они творят, есть «служение людям». Сущность этого «служения», состоящего в том, чтобы отобрать у людей последнее, изложена в суфийской притче Ходжи Наср ад-Дина:
«Жена Ходжи проснулась от странного шума, доносившегося с улицы, приближаясь к их скромному домику. Она растолкала спящего мужа и заставила его пойти посмотреть, что творится в окружающем мире. Ходжа накинул на плечи одеяло, вышел на улицу и, став у двери своего жилища, увидел, что по дороге несется толпа каких-то личностей, кричащих что-то неразборчивое. Когда эта орава мчалась мимо него, из нее высунулись чьи-то руки и сорвали с плеч Ходжи одеяло. Через несколько мгновений толпа исчезла вдали и производимый ею шум сначала ослабел и затем вообще затих.
— Ну что там было? — спросила жена, когда Ходжа, дрожа от ночной прохлады, вернулся в дом.
— Оказывается, что весь этот шум был из-за нашего одеяла,— ответил Ходжа».
В своих же отношениях с теми, кого вышеупомянутая орущая и напыщенная шваль, с шумом содрав с них одеяло, покровительственно именует «средними», «ничего не представляющими собой» людьми, «народом», «персоналом», «публикой», «гражданами», «толпой», «населением», «жителями и т. п., истинный суфий всегда сдержан и доброжелателен, по виду — он для них «свой», но мир его остается закрытым и для них, поскольку его «одиночество в толпе» не должно нарушаться даже самыми достойными людьми.
Хочу обратить внимание на то, что объектами приведенной здесь филиппики являются только нищие духом представители так называемой «элиты». Дело в том, что по воле Всевышнего среди них может оказаться тайный суфий. Цели Всевышнего нам неведомы, но каждый суфий, где бы и среди кого бы он ни находился, постигает эти цели сердцем, избегая словесных формулировок, и в пределах дарованных ему свыше возможностей поступает соответственно Его тайным призывам.
Суфизм возник в исламском мире, но чтобы почувствовать себя суфием, не обязательно торжественно переходить в мусульманскую веру. Великий суфийский шейх ал-Хусейн ибн Мансур Халладж говорил: «Я глубоко размышлял над всеми религиями и нашел, что они — многочисленные ветви ствола, имеющего один корень. Не требуй от человека, чтобы он исповедовал определенную веру, ибо в этом случае он лишь отделится от своего прочного корня, а ведь сам корень ищет человека и указывает ему величие и значение всего, и лишь тогда человек их осознает».
Прежде всего, сказанное Халладжем относится к тем самым тысячам суфиев, постоянно существующим в мире, но не осознающим своего состояния. К таковым, безусловно, относился Эйнштейн, чей суфийский взгляд на жизнь отражен в словах: «Я никогда не принадлежал беззаветно ни стране, ни государству, ни кругу друзей, ни моей семье. Внешние условия всегда играли второстепенную роль в моих мыслях и чувствах... Еще юношей я уже ясно осознал бесплодность надежд и чаяний, исполнения которых большинство людей добивается всю жизнь». Это не что иное, как гимн суфийскому одиночеству! Если же говорить о его вере, то можно вспомнить другое его высказывание: «Связанная с глубоким чувством убежденность в существовании Высшего Разума, который обнаруживает себя в чувственно воспринимаемом мире, образует мое понятие Бога». Любой, даже самый «начинающий» суфий услышит в этих словах «зикр» — поминание Всевышнего, живущего в его собственном сердце.