«Созерцающая личность представляет у Шпенглера особую культуру, – указывает В.А. Кирсанов, – которая возвышается над всеми остальными. Именно и только в её сознании существует универсальное общечеловеческое начало. Вместо реального контакта культур друг с другом, неизбежно весьма сложного, противоречивого, чреватого множеством непредвидимых событий, Шпенглер искусственно конструирует эстетический контакт поликультурной личности со многими культурами. Эта личность благодаря своей восприимчивости способна впитывать все излучения культур, оценивать их как произведения искусства. Космополитическая личность, – продолжает учёный, – выполняет в концепции Шпенглера роль коммуникатора и гармонизатора. Только благодаря ей восстанавливается в скрытом виде идея всемирной истории (выделено нами, т. е., фактически, объективное бытие исторического развития. – С.К.), правда, ни к чему не устремлённой и ко всему безразличной. Созерцающая личность представляет как бы культуру с обратным знаком. В том смысле, что она живёт не своей внутренней жизнью, а жизнью созерцаемых ею культур. Поэтому она никогда не стареет, остаётся вечно юной, не приобретает "признаков уставшей души"[95], которые свойственны всякой цивилизации. Не в этой ли личности, – заключает Кирсанов, – видел Шпенглер выход из духовного тупика, в который вошла европейская цивилизация?»[96] На полвека раньше современных хиппи Шпенглер не очень явно, но выдвинул концепцию, согласно которой людям «цивилизации» не остаётся ничего иного, как «эмоционально погружаться в волны культурной экзотики, погружаться легко и беззаботно. Таким образом, собственный культурологический пафос Шпенглера вдохновляется не столько духом Фауста, вечно неудовлетворённого правдоискателя, борца, практического деятеля, сколько духом Тартюфа, лицемера и сластолюбца»[97]. Поэтому бердяевская мысль о «Закате Европы», как о «предсмертных мыслях Фауста» нуждается в определённых уточнениях, так же, впрочем, как и оценка шпенглеровского учения исключительно в качестве пессимистического, эсхатологического[98] (надо ли напоминать, как все мы не любим пессимизма, даже здорового?!). Кстати, сам Шпенглер, столкнувшись с бурей критики в адрес «Заката Европы», отрицал исторический пессимизм своей теории: «Собственно, целью моей работы, – писал он в брошюре «Пессимизм ли это?», – был образ мира, в котором можно жить (выделено нами. – С.К.), а не система мира, которую можно анализировать... Это я не сразу осознал...»[99] Оптимистично в концепции Шпенглера выглядит, например, идея о «нестареющем человечестве»: по аналогии с его «растительными» моделями, она наводит на мысль, что со смертью отдельных деревьев (культур) – не умирает лес (человечество). Бурные события в Европе, первая мировая война, вызвавшие появление шпенглеровской книги, «тайно», эзотерически, осознанно или бессознательно, не означали для её автора краха всего человечества, потому что это был бы и крах самой «созерцающей» космополитической личности, способной «проницать» окружающие «непроницаемые» миры. Поэтому вполне резонно усматривать в концепции Шпенглера наряду с видимым пессимизмом и неявный своего рода «гносеологический» и исторический оптимизм[100].
На примере Шпенглера наглядно видно, как подвержено творчество мыслителей исторической ситуации, как выразительно запечатлевает оно настроения растерянности, неуверенности в будущем, однако, вместе с тем, и то, как оно, будучи логически и последовательно изложенным, «ухватывает» в океане фактов тот «момент истины», который обогащает сознание всего человечества, всей мировой многовековой культуры.
Ценное в учении Шпенглера можно усматривать в его борьбе с господствовавшим тогда европоцентризмом, в том, что он справедливо противопоставил последнему мысль о равноправии культур, о праве каждой из них на самоопределение («вплоть до отделения», с которым Шпенглер «переборщил»), о праве на духовную неповторимость. При этом философ сопротивлялся не только ограниченному взгляду на историю, согласно которому все культуры должны выстраиваться по европейскому ранжиру, «подниматься» до уровня Европы, но и описательности, иллюстративности в изображении самих культур, несистемному подходу к ним. И этот взгляд Шпенглера обогатил современную науку о культуре.
III. СОВРЕМЕННЫЕ КОНЦЕПЦИИ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ
КУЛЬТУР ЗАПАДА И ВОСТОКА.
Изоляционистские установки шпенглеровской концепции культур и взаимодействий оказали значительное влияние на дальнейшее развитие буржуазной культурологии. Если характер каждой определённой культуры, по Шпенглеру, детерминировался её «особой душой», то у других философов объяснение культурной замкнутости можно найти в её детерминации расой (Гобино), ландшафтом (Лео Фробениус), некоей «духовной энтелехией» (А. Вебер). В данном контексте говорить о каком-то культурном синтезе между Западом и Востоком попросту не имеет смысла, по крайней мере пока речь идёт о молодых и процветающих культурах[101]. Лишь на этапе разложения культур, когда они перестают быть «самими собой», они начинают заимствовать. При этом характер данных контактов неплодотворен, не затрагивает основ «общественных организмов», либо вообще имеет отрицательный смысл.
Отрицание участия отдельных стран и народов в создании современной всеобщей цивилизации, утверждения о замкнутости и «внеположности» культур, при своей абсолютизации, ведут прямиком к расизму, т. е. к утверждению об обособленности духовного мира различных рас, абсолютизации национальной самобытности, при которой не существует никаких универсальных критериев для сравнения: «аполлоновская душа» провозглашается присущей лишь античной культуре, «магическая» – арабской, «фаустовская» – немецкой цивилизации[102]. Между тем, необходимо отметить, что уже само представление о специфичности отдельных культур необходимо предполагает возможность их сравнения на основе каких-то закономерных универсальных черт. При этом все построения релятивистов, вслед за Шпенглером декларирующих, что «однократность, невозвратимость всего случающегося есть та форма, в которой судьба (выделено нами. – С.К.) предстаёт человеческому взору»[103], все построения изоляционистов рассыпаются в прах, так как наглядным становится умозрительность всего, что «предстаёт человеческому взору».
На другом, противоположном полюсе буржуазной философии оказываются идеи, отвергающие напрочь самобытность культур, признающие только их универсальный характер, выражающие нигилизм в отношении национальной специфики. Это теории космополитизма, прямиком ведущие к великодержавности, а в малых странах – к раболепству перед космополитизмом великих держав[104].
«Шарахания» буржуазной культурологии вполне объяснимы, так как у неё отсутствуют объективные критерии в оценке культурно-исторических процессов. Отвергая практику, как первооснову существования человечества, а вместе с нею и материалистическое понимание истории, буржуазные философы подменяют её биологическими детерминантами («функциональная теория» Б. Малиновского), символами («философия символических форм» Э. Кассирера), «вечными ценностями» (П. Тиллих) или, как у Шпенглера, «душой культуры»[105]. Буржуазные теории, в марксистско-ленинской трактовке, наиболее ярко отражают факт наличия в буржуазном обществе социальных антагонизмов, что и проявляется в выпячивании национально-индивидуальных черт, либо, наоборот, в великодержавном их подавлении.
Эта традиция ведёт своё начало ещё от европоцентристских установок того времени, когда происходило ускоренное развитие и стабилизация капитализма в Западной Европе, в результате чего она начала опережать другие части света. Данный факт опережения можно рассматривать как историческую случайность в том смысле, что, при наличии соответствующих природно-исторических, исторически-культурных предпосылок, в такой же роли могла оказаться любая другая часть света, и когда наука сможет выяснить эти факторы, то человеческий разум, вполне возможно, сможет смоделировать такое «опережающее» развитие. Правда, до того ещё порядочно далеко.