Шпенглер призывает отречься от «культурных» иллюзий и заниматься подлинным «делом» цивилизации, например, техникой: «Я люблю глубину и тонкость математических и физических теорий, в сравнении с которыми эстетик или натурфилософ попросту халтурщик. За великолепно отчётливые, высокоинтеллектуальные формы быстроходного судна, сталелитейного завода, точной машины, за изысканное изящество некоторых химических и оптических методов я отдам все уворованные стили современной художественной промышленности – и всю живопись и архитектуру в придачу...»[81] Нужно заниматься также политикой, которая, правда, уже не сможет достичь больших «взлётов», т. к. невозможность интенсивного формотворчества делает политику «цивилизованного» Запада, как в своё время и «цивилизованного» Рима, экстенсивной – завоевательной. Тем не менее, все эти «занятия» (техника, политика и др.) гораздо более естественны, нежели, например, искусство, так как в полной мере соответствуют «морфологии» данной культуры. Выдвинутая О. Шпенглером теория «псевдоморфоза», впоследствии развитая А. Вебером, А. Тойнби, утверждала, что культура может развиваться лишь из себя самой, а внешние заимствования никогда не могут быть прочными и глубокими. Заимствования представляют собой «псевдокультуру», нечто неестественное и неорганичное (Тойнби дополнил этот тезис утверждением о том, что подлинный культурный синтез возможен только на основе христианства)[82]. В качестве примера псевдоморфоза указанные философы приводили Россию, которая, по их мнению, постоянно служила ареной многочисленных, бессвязных и поверхностных влияний, так и не усвоенных русской культурой, оставшихся ей глубоко чуждыми[83]. Между тем, можно привести огромное множество исторических, лексикологических и других фактов, опровергающих данные концепции. Утверждать, что для России чужды иноземные влияния – это такая же крайность, как и утверждения о том, что государственность на Русь занесли варяги.
Краеугольным камнем шпенглеровских теорий является идея о замкнутости отдельных культур, отрешённости их от остального человечества, совершенной их несравнимости, взаимонепроницаемости друг для друга. Культуры принципиально неконтактны, непостижимы извне. «Мирочувствование» культур, будучи их «ядром», одето и защищено снаружи прочной оболочкой культурных форм – языковых, художественных, моральных, интеллектуальных, – которые мешают «аутсайдерам», тем, кто располагается вне данной общности, проникнуть внутрь; однако, и «аутсайдеры» тоже имеют свои «ядра» и «оболочки» и, таким образом, культуры как бы всегда оказываются внеположными друг другу. «Однако этот навязчиво прокламируемый Шпенглером тезис о взаимонепроницаемости культур, – как заметил В.А. Кирсанов, – опровергается уже существованием его собственной книги, в которой учёный-философ, наследник двухтысячелетней европейской духовной традиции, мастерски рисует портреты чуждых ему древних цивилизаций. Таинственная душа культуры, которая с трудом может быть эксплицирована её собственными гениями, вдруг оказывается отчётливо представимой для автора «Заката Европы». Не парадокс ли это?»[84]
Действительно, концепция Шпенглера весьма уязвима с самых различных позиций. Не случайно поэтому, что после того, как «улетучился» первый шок, вызванный экстравагантностью теории, подкреплённой богатой эрудицией её автора, начал нарастать шквал критических атак, всё более серьёзных. Р. Дж. Коллингвуд обвинил Шпенглера в откровенно позитивистской, натуралистической подмене истории как таковой – морфологией истории, «ценность которой заключается во внешнем анализе, в открытии общих законов и (главное свойство неисторической мысли!) претензиях на предсказание будущего...»[85]. Факты у Шпенглера, как отмечал британский философ, рассматриваются изолированно друг от друга, они не вырастают один из другого и соотносятся лишь: а) во времени и пространстве и б) морфологически, т. е. посредством отношений, основанных на сходстве их структур. Натурализм шпенглеровского понимания истории Коллингвуд увидел в том, что «последовательность фаз в пределах одной культуры так, как он (Шпенглер. – С.К.) её понимает, не более исторична, чем последовательность фаз в жизни какого-нибудь насекомого: яйцо, личинка, куколка, имаго. Таким образом, – пишет Коллингвуд в IV-й части «Идеи истории», – идея исторического процесса как духовного процесса, где прошлое сохраняется в настоящем, детально опровергается во всех её аспектах. Каждая фаза культуры автоматически переходит в следующую, когда для этого наступит подходящее время, безотносительно к тому, как могли бы (выделено нами. – С.К.) вести себя индивидуумы, жившие в ту пору... та неповторимая идея, которая отличает одну культуру от другой, мыслится Шпенглером не как идеал жизни, созданный людьми данной культуры в акте осознанного или бессознательного духовного творчества. Эта идея присуща им как некое природное свойство, как тёмная пигментация кожи у негров, а голубые глаза – у скандинавов. Таким образом, – подводит итог Коллингвуд, – теория Шпенглера вполне сознательно и последовательно стремится изгнать из истории всё то, что и делает её историей, заменить всюду исторические принципы натуралистическими»[86]. В другой своей работе – «Теория исторических циклов», помещённой в 1-м томе журнала «Антиквити» за 1927 г., – Коллингвуд высказался ещё определённее, указав, что когда Шпенглер классифицирует культуры, то речь идёт уже не об истории, а о тех ярлыках, которые он по собственному произволу привешивает к трупу истории[87]. Навряд ли можно согласиться с отнесением Шпенглера к разряду «натуралистов»[88], однако релятивизм его теории несомненен.
Релятивизм Шпенглера констатирует историческую относительность всякой культуры в определённый период её существования. Не под силу ему оказывается установить связь между национальными культурами, тем более между такими общностями, как «Запад» и «Восток», найти общее в отдельном, крупицу абсолютного в относительном. Релятивизм, «отрицая всякую общность между культурами, отрицает тем самым предпосылку общения между ними. Взаимное понимание представителей различных культур есть синтез ценностей тех и других. Не желая понять этого, релятивизм предлагает ложный выбор: либо полное отрешение исследователя от ценностей своей культуры, либо предвзятое отношение к изучаемой культуре. Понимание любого культурного явления возможно, согласно идеалистическому релятивизму, только в терминах "культурного контекста" данной культуры, исключительно "изнутри"...»[89] То есть, релятивизм выдвигает требование полного отказа от оценочных суждений, хотя ценности собственной культуры есть единственно возможная реальность для человека, воспитанного в ней. Шпенглер призывал отбросить научное познание и обратиться к «вчувствованию».
Между тем, единственно возможный подход к данной проблеме заключается в применении концепции «диалога культур», диалога между настоящим и прошлым. «Односторонне и ошибочно живучее представление о том, что для лучшего понимания чужой культуры нужно как бы «переселиться в неё», забыв о своей собственной культуре, – пишет А.Я. Гуревич. – Это невозможно. Первое условие научного понимания – "вненаходимость" понимающего, осознание им того, что он принадлежит к другому времени, к иной культуре, нежели те люди и их творения, которые он хочет понять»[90]. Гуревич резко выступает против «вживания», интуитивного «вчувствования», в дух другой культуры, так как при этом «всегда существует опасность переноса представлений исследователя на изучаемый предмет, невольной и неконтролируемой подмены культуры изучаемой – культурой изучающего»[91].
Наоборот, необходимо постоянное соотнесение ценностей другой культуры с наличной системой ценностей. Представитель иной культуры как бы включается в определённую традицию, «которая образует "герменевтическую арку", то есть постоянно существующую линию коммуникации между эпохами. Только потому, что существует традиция, потому, что в ней живёт смысл, понимание и становится возможным»[92]. Отрицая возможность взаимодействия культур, так же, впрочем, как и возможность сопоставления этих культур в сознании исследователя, возможность трансляции знания (т. к. «по логике культурного релятивизма, сообщение вернувшегося из чужих земель этнографа не будет понято никем, ибо его аудитория находится в полной власти ценностей своей культуры, «извне» по отношению к чуждой культуре, а заодно и к проникшемуся чужими ценностями этнографу»[93]), релятивисты не только наглухо закрывают путь науке, но и «прикрывают» само бытие.
«Прикрыть» бытие, однако, не в силах даже такие эрудированные умы, как Шпенглер, поэтому через все философствования «Заката Европы» проглядывает некая «подводная», эзотерическая часть, возможно, даже навязываемая с помощью недосказанности и умолчаний, которая утверждает возможность для созерцающего взора проникать в любую культуру; космополитическая личность у Шпенглера «свободно парит» на вершинах своего аристократизма и «проницает» непроницаемые для других культуры. Об этой позиции свидетельствует хотя бы это широко известное место «Заката Европы»: «Я вижу, – пишет Шпенглер, – вместо монотонной картины схематической всемирной истории... феномен множества могучих культур, расцветающих со стихийной силой на фоне своего родного ландшафта, к которому каждая из них строго привязана на протяжении всего своего существования, из которых каждая придаёт своему материалу – человечеству – свою собственную форму, из которых каждая обладает своей собственной идеей, своей собственной страстью и чувствованиями, своей собственной жизнью, волей, своей собственной смертью. Существуют расцветающие и стареющие культуры, народы, языки, истины, боги, ландшафты, подобно тому, как существуют молодые и старые дубы и пинии... Но не существует стареющего человечества. Каждая культура имеет свои собственные возможности выражения, которые появляются, созревают, отцветают, но никогда не возвращаются вновь. Существует множество в глубочайшем смысле отличных друг от друга скульптур, живописей, математик, физик, каждая со строго ограниченной длительностью жизни, каждая... имеет своё собственное цветение и плоды, свой тип роста и смерти. Эти культуры, организмы высшего порядка, вырастают с возвышенной бесцельностью, подобно цветам в поле...»[94] Это шпенглеровское «Я вижу...» встречается у него не один раз (см., например, уже цитированное место из «Первовопросов», ссылка 74, где: «перед нашим видящим оком...»). Оно-то и позволяет исследователям говорить о космополитической личности у Шпенглера.