9. гибель культурно-исторических типов происходит либо по причине «апатии отчаяния» – от «сознания своего несовершенства» (как в Древней Греции), либо от натиска варваров (Древний Рим); могут существовать и «реликтовые культуры» (Египет, Китай), жизненный цикл которых закончен;
10. неизбежно происходящие межкультурные влияния различны в разные периоды развития культуртипов: в 1-м периоде они обогащают исходные этносы; во 2-м – борьба между государственными образованиями и даже подчинение одних другим могут вести даже к усилению слабых: образуются зависимости: рабство (оно растлевает и рабов, и господ), феодализм (господа расселяются среди побеждённых, оставляя им часть собственности; эта форма ведёт к насильственности и раздробленности народа) и данничество (как у Руси при татарах: это самая эффективная форма исторического воспитания, подготавливающая к политической самостоятельности); на 3-м этапе межкультурные взаимодействия приобретают наиболее драматический характер и здесь можно усмотреть три пути:
а) «прополка» (например, когда более сильные европейцы занесли свою культуру индейцам Северной Америки; культура последних обречена на гибель);
б) «прививка» (то, что сделал Пётр I в России): когда «дичку» яблони, и без того хорошо приспособленному, «навешивают» чужие ветви, а свои – регулярно обрезают, оставляя лишь ствол, который питает соками чуждую породу: «Надо быть глубоко убеждённым в негодности самого дерева, чтобы решиться на подобную операцию, обращающую его в средство для чужой цели, лишающую его возможности приносить собственные цветы и плоды»;
в) «удобрение» – когда одна цивилизация, при всей своей самобытности, пользуется продуктами другой, как питательными веществами; при этом, усваивать необходимо лишь то, что «стоит вне сферы народности» (т. е. морфологического принципа): методы науки, технические приемы, усовершенствования в искусстве, промышленности, сельском хозяйстве, но остальное (прежде всего, гуманитарную часть культуры, ценности и т. д.) должно не заимствоваться, а лишь приниматься к сведению.
«Ход развития культурно-исторических типов, – пишет Н.Я. Данилевский (в законе № 5), – всего ближе уподобляется тем многолетним одноплодным растениям, у которых период роста бывает неопределённо продолжителен, но период цветения и плодоношения – относительно короток и истощает раз навсегда их жизненную силу»[58].
Критики Данилевского не раз указывали, что борясь с идеями универсализма и обоснованно подчёркивая самобытность организации каждого общества, он, с другой стороны, совершенно игнорирует некоторые присущие всем общественные явления: труд, язык, празднества, обычаи и т. д. Утверждая, что общая теория культур невозможна, Данилевский в своей книге претендует на построение именно такой теории. Отрицая единство человечества, Данилевский представляет дело таким образом, что одна нация отличается наблюдательностью, другая – способностями к синтезу единичных фактов, третья – к выявлению причин явления и так далее. Однако, не свидетельствует ли это в пользу жизненной необходимости интеграции культур в интересах достижения ими наибольшей зрелости, законченности? «Не говорит ли это в пользу идеи об изначальном единстве человечества, которую Данилевский столь упорно стремится ниспровергнуть?»[59]
Развивая идеи славянофильства, «неославянофил» Данилевский всячески противопоставляет Запад и Восток, однако его идеи в политическом отношении гораздо реакционнее раннеславянофильских, т. к. национализм выступает здесь уже в чистом, «рафинированном» буржуазном виде, что является прямым следствием эволюции русского общества от феодализма к капитализму. В отношении к Западу, к Европе Данилевский исполнен иронии, т. к. для него Европа полна «коварства», «пороков» мнимых и реальных: «всякого русского правоверного исследователя современной науки дрожь пробирает при мысли о возможности быть причисленным к сфере застоя и коснения. Ибо если не Запад, так Восток; не Европа, так Азия – средины тут нет; нет Европо-Азии, Западо-Востока, и если б они и были, то среднее междуумочное положение также невыносимо. Всякая примесь застоя и коснения – уже вред и гибель. Итак, как можно громче заявим, что наш край европейский, европейский, европейский, – что прогресс нам пуще жизни мил, застой пуще смерти противен, – что нет спасения вне прогрессивной, европейской, всечеловеческой цивилизации, – что вне её даже никакой цивилизации быть не может, потому что вне её нет прогресса. Утверждать противное – зловредная ересь, обрекающая еретика, если не на сожжение, то, во всяком случае, на отлучение от общества мыслящих, на высокомерное от него презрение»[60].
Противопоставляя европейцев и славян, Данилевский находит у первых – «чрезмерно развитое чувство личности», эгоизм, навязывание своего образа жизни другим, что выразилось в колониализме (политическая сфера жизни), крестовых походах и инквизиции (религиозная сфера), эксплуатации, работорговле и алчности (в экономике); у славян, наоборот, он обнаруживает гуманность (смертная казнь в России отменена раньше, чем в Европе), религиозную терпимость, предшествование внутреннего народного перерождения историческим переменам (на Западе они сопровождаются распрями и усобицами) и безусловное превалирование коллективистского, общенародного (общинного) начала над индивидуальным в каждом человеке. Славяне восприимчивы к чужим достижениям: в религии они пользуются византийским наследием, государственность – от варягов и татар, искусство – от французов, наука и техника – от немцев и англичан. Но нравственное начало – своё, собственное; основная задача славянского этноса (в связи с морфологией) – выработка образцового миропорядка, справедливых отношений между людьми в связи с их отношением к природе, земле, труду и распределению материальных благ. Славянство (и это понятие у Данилевского шире России) должно руководствоваться «одними славянскими интересами, хотя бы они были сто раз противоположны интересам Европы и всего остального света, до которого нам нет и не должно быть никакого дела»[61].
Россия, по Данилевскому, «непричастна ни европейскому добру, ни европейскому злу»[62]. Самобытность её исторического пути выразилась в том, что она не есть часть Европы, т. к. корнями своими не связана с империей Карла Великого; не было в России феодально-аристократической иерархии, ложного христианства (католицизма), а, следовательно, и нужды в реформации; в России отсутствовали схоластика, опытная наука, либерализм, парламент. Историческая роль России состоит вовсе не в том, чтобы защищать Европу от орд кочевников и распространять европейское влияние в Азии. Если бы не российская государственность, то европейцы давно бы образовали Среднеазиатские Соединённые Штаты. «Чем-то гигантски-лишним является наша Россия в качестве носительницы европейской цивилизации»[63]. Путь России не предполагает классовой борьбы, уничтожения сословий: «Россия есть едва ли не единственное государство, – доказывал Данилевский, – которое никогда не имело (и по всей вероятности никогда не будет иметь) политической революции, имеющей целью изгнание законно царствующей династии и замещение её другой»[64]. Однако, Пётр I поставил страну на «западный» путь. Будучи патриотом своей страны, Пётр, тем не менее, в попытках усилить государственную мощь зашёл слишком далеко. Он «влюбился» в Европу, а последователи закрепили «европейничанье». Например, по мнению Данилевского, европейский костюм «колоссально смешон», а русский – «прост и величествен»; иностранные учреждения, насаждаемые в России, сковывают русский дух; категории западной общественной мысли в сочетании с явлениями русской действительности выглядят абсурдными: карикатурны в России копии западного аристократизма и демократизма, нигилизм молодёжи – от подражательства «безбожию» Бюхнера, Фохта, Фейербаха, Дарвина (нет ничего святого для тех, кто уподобляет мысль выделению мочи, а человека производит от обезьяны, – сокрушался автор «России и Европы»). Конституционализм, считал Данилевский, соответствует морфологическому принципу Европы, а для России нет ничего лучше самодержавия; парламент в России – шутовство[65].
Реакционный характер политических взглядов Данилевского очевиден: идеалом его была славянская конфедерация во главе с русским царизмом и столицей в Константинополе. Парламенты, конституции, гарантии политических свобод и т. п. – объявлялись принадлежностью «гниющего» индивидуалистического Запада; антиевропейскому обскурантизму противопоставлялась проповедь славянской исключительности. У Ленина находим меткое наблюдение: «Данилевский доказывал, что России выгоден разгром Франции в интересах ссоры и вражды Франции и Германии для господства России»[66].
Необходимо, тем не менее, признать новаторство Данилевского в постановке целого ряда культурологических задач и, прежде всего, в вопросе о взаимовлиянии культур. Безусловно, модели Данилевского грубы, противоречивы, детерминированы, с одной стороны, умозрительным характером рассуждений, а, с другой – слишком уж выпирающим биологизаторством. Однако, и об этом ещё будет сказано, каждый выбирает те модели, которые ему ближе, и лишь моделируя десятилетие за десятилетием, человеческий разум шаг за шагом приближается к истине. В каждой модели имеется определённое «зерно истины» (или: «момент истины»), что хорошо отражено в народной мудрости: «Сказка – ложь, да в ней намёк...», ведь в этой мудрости есть и признание невозможности для человека построить «не–сказку». При всей приблизительности моделей Данилевского, они исходят из единства проявлений бытия, и это придаёт ценность вкладу автора «России и Европы» в культурологию.