Седьмой пункт: подрыв промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения и кооперации.
В 30-е годы этот пункт сильно пошел в ход и захватил массы под упрощенной и всем понятной кличкой вредительство. Действительно, все перечисленное в пункте Седьмом с каждым днем наглядно и явно подрывалось - и должны же были быть тому виновники?.. Столетиями народ строил создавал и всегда честно, даже на бар. Ни о каком вредительстве не слыхано было от самых Рюриков. И вот когда впервые достояние стало народным, - сотни тысяч лучших сынов народа необъяснимо кинулись вредить. (Вредительство пунктом не предусматривалось, но так как без него нельзя было разумно объяснить, почему поля зарастают сорняками, урожаи падают, машины ломаются, то диалектическое чутье ввело и его.)
Восьмой пункт - террор (не тот террор, который "обосновать и узаконить" должен был советский уголовный кодекс <Ленин, 5 изд., т.45, стр. 190>, а террор снизу).
Террор понимался очень и очень расширительно: не то считалось террором, чтобы подкладывать бомбы под кареты губернаторов, но например набить морду своему личному врагу, если он был партийным, комсомольским или милицейским активистом, уже значило террор. Тем более убийство активиста никогда не приравнивалось к убийству рядового человека, (как это было, впрочем, еще в кодексе Хаммурапи в 18 столетии до нашей эры). Если муж убил любовника жены и тот оказался беспартийным - это было счастье мужа, он получал 136-ю статью, был бытовик, социально-близкий и мог быть бесконвойным. Если же любовник оказывался партийным - муж становился врагом народа с 58-8.
Еще более важное расширение понятия достигалось применением 8-го пункта через ту же статью 19-ю, то есть через подготовку в смысле намерения. Не только прямая угроза около пивной "ну, погоди!", обращенная к активисту, но и замечание запальчивой базарной бабы "ах, чтоб ему повылазило!" квалифицировалось как ТН - террористические намерения, и давало основание на применение всей строгости статьи <Это звучит перебором, фарсом - но не мы сочиняли этот фарс, мы с этими людьми – сидели>.
Девятый пункт - разрушение или повреждение... взрывом или поджогом (и непременно с контрреволюционной целью), сокращенно именуемое как диверсия.
Расширение было в том, что контрреволюционная цель приписывалась (следователь лучше знал, что делалось в сознании преступника!), а всякая человеческая оплошность, ошибка, неудача в работе, в производстве - не прощались, рассматривались как диверсия.
Но никакой пункт 58-й статьи не толковался так расширительно и с таким горением революционной совести, как Десятый. Звучание его было: "Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти... а равно и распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания". И оговаривал этот пункт в МИРНОЕ время только нижний предел наказания (не ниже! не слишком мягко!) верхний же НЕ ОГРАНИЧИВАЛСЯ!
Таково было бесстрашие великой Державы перед СЛОВОМ подданного.
Знаменитые расширения этого знаменитого пункта были:
- под "агитацией, содержащей призыв", могла пониматься дружеская (или даже супружеская) беседа с глазу на глаз, или частное письмо; а призывом мог быть личный совет. (Мы заключаем "могла, мог быть" из того, что ТАК ОНО И БЫВАЛО.) - "подрывом и ослаблением" власти была всякая мысль, не совпадающая или не поднимающаяся по накалу до мыслей сегодняшней газеты. Ведь ослабляет все, то что не усиляет! Ведь подрывает все то, что не полностью совпадает!
"И тот, кто сегодня поет не с нами, -
Тот
против
нас!"
(Маяковский)
- под "изготовлением литературы" понималось всякое написанное в единственном экземпляре письма, записи, интимного дневника.
Расширенный так счастливо - какую МЫСЛЬ, задуманную, произнесенную или записанную, не охватывал Десятый Пункт?
Пункт одиннадцатый был особого рода: он не имел самостоятельного содержания, а был отягощающим довеском к любому из предыдущих, если деяние готовилось организационно или преступники вступали в организацию.
На самом деле пункт расширялся так, что никакой организации не требовалось. Это изящное применение пункта я испытал на себе. Нас было двое, тайно обменивавшихся мыслями - то есть зачатки организации, то есть организация!
Пункт двенадцатый наиболее касался совести граждан: это был пункт о недонесении в любом из перечисленных деяний. И за тяжкий грех недонесения НАКАЗАНИЕ НЕ ИМЕЛО ВЕРХНЕЙ ГРАНИЦЫ!!
Этот пункт уже был столь неохватным расширением, что дальнейшего расширения не требовал. ЗНАЛ И НЕ СКАЗАЛ - все равно, что сделал сам!
Пункт тринадцатый, по видимости давно исчерпанный, был: служба в царской охранке <Есть психологические основания подозревать И. Сталина в подсудности также и по этому пункту 58-й статьи. Далеко не все документы относительно этого рода службы пережили февраль 1917 г. и стали широко известны. Умиравший на Колыме В. Ф. Джунковский, бывший директор Департамента полиции, уверял, что поспешный поджог полицеских архивов в первые дни Февральской революции был дружным порывом некоторых заинтересованных революционеров.>. (Аналогичная более поздняя служба, напротив, считалась патриотической доблестью.)
Пункт четырнадцатый карал "сознательное неисполнение определенных обязанностей или умышленно небрежное их исполнение" - карал, разумеется, вплоть до расстрела. Кратко это называлось "саботаж" или "экономическая контрреволюция",
А отделить умышленное от неумышленного мог только следователь, опираясь на свое революционное правосознание. Этот пункт применялся к крестьянам, не сдающим поставок. Этот пункт применялся к колхозникам, не набравшим нужного числа трудодней. К лагерникам, не вырабатывающим норму. И рикошетом стали после войны давать этот пункт блатарям за побег из лагеря, то есть расширительно усматривая в побеге блатного не порыв к сладкой воле, а подрыв системы лагерей.
Такова была последняя из костяшек веера 58-й статьи - веера, покрывшего собой все человеческое существование.
Сделав этот обзор великой СТАТЬИ, мы дальше уже будем меньше удивляться. Где закон - там и преступление.
***
Булатная сталь 58-й статьи, опробованная в 1927 году, сразу после отковки, омоченная во всех потоках следующего десятилетия, - с полным свистом и размахом была применена к атаке Закона на Народ в 1937-38 годах.
Надо сказть, что операция 1937 года не была стихийной, а планировалась, что в первой половине этого года во многих тюрьмах Союза произошло переоборудование - из камер выносились койки, строились сплошные нары, одноэтажные, двухэтажные <Как не случайно и Большой Дом в Ленинграде был закончен в 1934 году, как раз к убийству Кирова>.Вспоминают старые арестанты, что будто бы и первый удар был массированным, чуть ли не в какую-то августовскую ночь по всей стране (но зная нашу неповоротливость, я не очень этому верю). А осенью, когда к двадцатилетию Октября ожидалась с верою всеобщая великая амнистия, шутник Сталин добавил в уголовный кодекс невиданные новые сроки - 15 и 20 лет <25-летний же срок появился к 30-летию Октября - 1947 году>.
Нет нужды повторять здесь о 37-м годе то, что уже широко написано и еще будет многократно повторено: что был нанесен крушащий удар по верхам партии, советского управления, военного командования и верхам самого ГПУ-НКВД <Теперь, видя китайскую культурную революцию (тоже на 17-м году после окончательной победы), мы можем с большой вероятностью заподозрить тут историческую закономерность. И даже Сталин начинает казаться лишь слепой и поверхностной исполнительной силой>. Вряд ли в какой области сохранился первый секретарь обкома или председатель облисполкома - Сталин подбирал себе более удобных.
Ольга Чавчавадзе рассказывает, как было в Тбилиси: в 38-м году арестовали председателя горисполкома, его заместителя, всех (одиннадцать) начальников отделов, их помощников, всех главных бухгалтеров, всех главных экономистов. Назначили новых. Прошло два месяца. И вот опять сажают: председателя, заместителя, всех (одиннадцать) начальников отделов, всех главных бухгалтеров, всех главных экономистов. На свободе остались: рядовые бухгалтеры, машинистки, уборщицы, курьеры...
В посадке же рядовых членов партии был видимо секретный, нигде прямо в протоколах и приговорах не названный мотив: преимущественно арестовывать членов партии со стажем до 1924 года. Это особенно решительно проводилось в Ленинграде, потому что именно все те подписывали "платформу" Новой оппозиции. (А как бы они могли не подписывать? как бы могли "не доверять" своему ленинградскому губкому?)
И вот как бывало, картинка тех лет. Идет (в Московской области) районная партийная конференция. Ее ведет новый секретарь райкома вместо недавно посаженного. В конце конференции принимается обращение преданности товарищу Сталину. Разумеется, все встают (как и по ходу конференции все вскакивали при каждом упоминании его имени). В маленьком зале хлещут "бурные аплодисменты, переходящие в овацию". Три минуты, четыре минуты, пять минут они все еще бурные и все еще переходящие в овацию. Но уже болят ладони. Но уже затекли поднятые руки. Но уже задыхаются пожилые люди. Но уже это становится нестерпимо глупо даже для тех кто искренно обожает Сталина. Однако: кто же первый осмелится прекратить? Это мог бы сделать секретарь райкома, стоящий на трибуне и только что зачитавший это самое обращение. Но он - недавний, он - вместо посаженного, он сам боится! Ведь здесь, в зале, стоят и аплодируют энкаведисты, они-то следят, кто покинет первый!.. И аплодисменты в безвестном маленьком зале, безвестно для вождя продолжаются 6 минут! 7 минут! 8 минут!.. Они погибли! Они пропали! Они уже не могут остановиться, пока не падут с разорвавшимся сердцем! Еще в глуби зала, в тесноте, можно хоть чуть сжульничать, бить реже, не так сильно, не так яростно, - но в президиуме, на виду?! Директор местной бумажной фабрики, независимый сильный человек, стоит в президиуме, и понимая всю ложность, всю безысходность положения, аплодирует! - 9-ю минуту! 10-ю! Он смотрит с тоской на секретаря райкома, но тот не смеет бросить. Безумие! Повальное! Озираясь друг на друга со слабой надеждой, но изображая на лицах восторг, руководители района будут аплодировать, пока не упадут, пока их не станут выносить на носилках! И даже тогда оставшиеся не дрогнут!.. И директор бумажной фабрики на 11-й минуте принимает деловой вид и опускается на место в президиуме. И - о, чудо! - куда делся всеобщий несдержанный неописуемый энтузиазм? Все разом на том же хлопке прекращают и тоже садятся. Они спасены! Белка догадалась выскочить из колеса!..