Исследуя «случайное семейство» и его жизнь в «Подростке», Достоевский во многом склонен объяснить как появление его, так и глубокие социальные и нравственные проблемы его существования и воспитания нового поколения всем неустройством «мечущегося» времени. В «Братьях Карамазовых» перед нами уже не одно «случайное семейство», а история и события жизни членов семьи Карамазовых вводят читателя в круг самых злободневных социальных и самых глубоких нравственных и философских проблем [Прокофьева, 1999, с. 22]. Процесс вымирания, утраты экономических и исторических позиций дворянством М. Е. Салтыков-Щедрин изображает также не в какой-либо иной форме, а именно как историю семейства Головлевых. Тема эта не будет оставлена писателями и позже: в 80-е годы Салтыков-Щедрин продолжит ее в «Пошехонской старине», мало известный теперь писатель Д. И. Стахеев в произведениях «Избранник сердца» и «Законный брак», А. И. Эртель в романе «Гарденины». Общественную ситуацию пореформенной эпохи, преломленную в сфере семейных отношений, герои Эртеля будут ощущать так, будто у них «все ползет из рук», а генеральша Гарденина даже подумает, что у нее «земля из-под ног уходит» [Прокофьева, 1999, с. 23]. Подобные примеры можно было бы множить, но наша задача заключается в другом: привлечь внимание к тому, что эпопея Мельникова-Печерского сопоставима именно с этим рядом произведений русской литературы.
В постановке основных социальных вопросов времени (именно они в первую очередь изучались советским литературоведением) писатель, возможно, и не был первооткрывателем, так как действительно до него было сказано о «темных» сторонах жизни и предпринимательства купцов, о разделении общества на бедных и богатых, о новых, пришедших с капиталистическим укладом жизни деловых отношениях. Он лишь преломил проблему сквозь призму своеобразного этнографического материала. Но безусловно, что в изображении и осмыслении уклада семейной жизни, происходящих в этой сфере изменений Мельников-Печерский шел в ногу со временем, был на магистральном пути развития русской литературы и раскрыл эту проблему одновременно с ведущими писателями эпохи, однако по-своему, верно поняв закономерные проявления современной ему эпохи.
Опора на историю, фольклор, средневековые литературные памятники отличает его эпопею, как и произведения ведущих писателей. Ф. И. Буслаев еще в 60-е годы писал о том, что главное направление современной жизни задают вопросы народности, это определялось интересом русского общества к национальной художественной культуре и развитием исторического самосознания и выразилось в литературе, художественной культуре и направлении развития исторической и филологической наук [Николаева, 1999, с. 28].
Мельников создавал «В лесах» и «На горах» в те годы, когда в русской литературе бурно развивался социально-психологический роман, достигший в творчестве И. С. Тургенева, И. А. Гончарова, Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского своего наивысшего расцвета. Но в тогдашней литературе существовали и другие жанровые разновидности романа. Одной из них был так называемый «деловой» роман, непосредственно связанный с традицией «Мертвых душ» Н. В. Гоголя. В критике тех лет типическим в этом смысле произведением считали «Тысячу душ» А. Ф. Писемского. Отличительной особенностью такого романа было то, что его персонажи действовали не только в бытовой сфере или в сфере интимных отношений, но прежде всего и преимущественно в сфере «деловой» (государственная служба, промышленные или торговые спекуляции и т. п.).
Конечно, Мельников не прошел мимо завоеваний социально-психологического романа. Многие его герои, особенно те, кому он сочувствует,— это люди сильных страстей и сложных чувств. Когда он оставляет их наедине с самими собой, он пользуется и приемами психологического анализа. Но в целом психологический анализ в стиле Мельникова — лишь вспомогательное средство выразительности. Характеры его героев определяются прежде всего в действии, которое чаще всего связано с главным делом их жизненной практики. Вот почему все эти, казалось бы, преизобильные сведения о промыслах, о купеческих плутнях, о делах «раскольников» не имеют в нашей памяти самодовлеющего значения: вспоминая о них, мы чаще всего даже незаметно для самих себя начинаем думать о судьбах людей. И это не только потому, что в литературе мы интересуемся прежде всего тем, что происходит с человеком; тут сказывается воля Мельникова-художника. По своей «скрытности он почти никогда не высказывал своего отношения к изображаемой жизни ни в форме философских рассуждений, как это бывает у Л. Н. Толстого, ни в публицистически страстных отступлениях, как у Н. В. Гоголя» [Еремин, 1976, с. 6]. В этом смысле Мельников ближе к Пушкину-прозаику. Чтобы вникнуть в существо идей Мельникова-художника, нужно присмотреться к судьбам его героев.
Особенность личности Мельникова — способность бесконфликтно совмещать противоположности — проявилась на всех уровнях художественной структуры дилогии. И характеры героев, и образ русской культуры в целом преисполнены контрастов; автор сочно живописует эти несовместимости и уходит от их осмысления. Христианские религиозные традиция сосуществует в тексте с реконструированным язычеством, но их столкновение не становится предметом рефлексии или философских построений. Огромный, в некотором отношении беспрецедентный материал подан в форме наивного сказа, без характерного для русского романа интеллектуального осмысления. Может быть, именно это послужило причиной поверхностного интереса критики, отмечавшей прежде всего богатство этнографической основы и мастерство в описании быта (даже отрицательно относившийся к писателю Салтыков-Щедрин считал его романы настольной книгой для исследователей русской народности — и рассматривавшей произведения Мельникова в стороне «от русла реалистических романов девятнадцатого века»: он «не психолог, и еще менее того философ», не ставит перед собой идейных сверхзадач и «больше чем кто-либо ... может быть назван чистым художником» [Шешунова, 1994, с. 581].
Русская литература на протяжении всего XIX столетия неотступно созидала великий эпос народной жизни. Гоголь и Кольцов, Тургенев и Некрасов, Писемский и Никитин, Салтыков-Щедрин и Лесков, Глеб Успенский и Короленко, Толстой и Чехов — каждый из них внес в этот эпос свое, в высшей степени своеобразное, нисколько не нарушая, однако, его внутренней цельности.
Все, что создал Мельников-художник — и в особенности его эпическая дилогия «В лесах» и «На горах»,— в этом великом русском эпосе не затерялось, не потускнело во времени.
§ 5. П.И. Мельников в оценке русской критики
П. И. Мельников принадлежит к писателям, смысл творчества которых не был простым и однозначным, и ввиду особой специфичности художественной формы не был полностью понят современниками. В истории русской литературы трудно найти писателя, творчество которого получало бы столь противоречивые и даже взаимоисключающие оценки, как творчество Мельникова.
Его служебная деятельность в качестве чиновника особых поручений при Министерстве внутренних дел и грозная репутация гонителя раскола и «зорителя скитов» сказывалась на оценке его литературных трудов и предвзятом отношении некоторых критиков к его творчеству [Власова, 1982, с. 94]. Вопрос о характере народности произведений писателя решался противоречиво.
Общественную значимость этнографизма и художественную ценность произведений Мельникова признавали многие исследователи, видевшие в нихбольшое обличительное начало [Миллер, 1888, т. 3, с. 63]. Показательно отношение к его творчеству Л. Толстого, А. М. Скабичевского, А. И. Богдановича. Н. Я. Янчук, восхищавшийся богатством и достоверностью фольклорно-этнографических фактов в произведениях Мельникова, пишет: «… значение этих обоих романов, «В лесах» и «На горах», особенно первого, достаточно оценено русской критикой. Все согласны в том, что автор развернул здесь перед читателем неведомый мир, полный самобытной оригинальности, но мало известный до тех пор большинству русского общества, а между тем достойный внимания уже потому, что здесь сохранились многие стороны русской жизни и черты русского духа, которые в других слоях или изменились или совсем утратились. В этом старообрядческом мире, на окраинах средней Волги, автор показывает нам исконную, кондовую Русь, где никогда не бывало чуждых насельников и где Русь исстари в чистоте стоит, во всем своем росте и дородстве, со всеми прирожденными ей свычаями и обычаями» [Янчук, 1911, с. 193].
Однако Н. Я. Янчук замечает также, что в этом идеализированном изображении много неестественного и неискреннего: «Есть писатели, произведения которых при первом своем появлении обращают на себя внимание читающей публики, их читают с интересом, замечают в них новизну и известную оригинальность, отдают должное литературному таланту их автора, и считается даже предосудительным для образованного человека не быть знакомым с этими произведениями. Но вместе с тем случается, что даже при выдающемся интересе таких произведений в читателе остается в результате какая-то неудовлетворенность, иногда даже досада.
Однако это не такого рода чувство, какое испытывается вдумчивым читателем, например, при чтении Гоголя, когда вы скорбите вместе с автором об изображаемых им пошлостях жизни и вместе с тем проникаетесь глубоким уважением к самому автору,— нет, наоборот, вам становится досадно не на изображаемые явления действительной жизни, а на самого автора. В чем же дело?