Лирические повествования такого типа также представляют отражения народной поэзии — с разной гаммой поэтических настроений, различных по яркости образов. Описания гулянийна Красную горку заканчиваются уже авторским аккордом, сливающимся с отголосками народного празднества: «Стихло на Ярилином поле... Разве какой-нибудь бесталанный, отверженный лебедушками горюн, серенький гусёк, до солнечного всхода сидит одинокий и, наигрывая на балалайке, заливается ухарской песней, сквозь которую слышны и горе, и слезы, и сердечная боль» [Мельников, 1993, т. 2, с. 63].
На эту особенность писательской манеры Мельникова обратил внимание Виноградов: «Это прием мастера-сказителя, — пишет он, — в одних случаях постепенно опустить внимающего слушателя или читателя в иную обстановку, чтобы не был резким переход к продолжению повествования, в других — чтобы ввести читателя в настроение, при котором повествование будет сильнее пережито». Этой же устойчивости впечатления содействует ритмика авторской речи: «Своей мерной речью художник держит во власти звуков, слов, образов и всех смыслов, которые им самим овладели» [Виноградов, 1936, с.32]. Заимствуя фольклорные тексты из работ Афанасьева, Сахарова, Терещенко и других, писатель дает их в сочетании с популярными народными песнями, с живыми народными обычаями и поверьями, воссоздавая исторические картины русской народной жизни.
В описании крещенского сочельника заключен комплекс примет, поверий, обычаев, гаданий: хозяйки собирают чистый крещенский снег, ставят мелом кресты на дверях и окнах, ограждая себя от действия нечистой силы; хозяева чистят копыта у лошадей, чтобы не хромали в течение года; девушки ходят полоть снег, молодежь поет под окнами коляду. Несколько подробнее один из перечисленных выше обычаев дан в упомянутом ранее «Нижегородском словаре»: «Во многих местах сохранился обычай накануне Крещенского сочельника выгонять из селения нечистого духа, который, по поверьям, присутствует при святочных увеселениях. Молодые люди с кочергами, метлами бегут по деревне, крича на лучшие голоса, стуча в заслоны и лукошки и таким образом выгоняя нечистого за околицу. В крещенский сочельник над всеми дверями и окнами ставят мелом кресты, чтобы нечистый не воротился». В дилогии обычай гонять нечистого лишь упомянут.
Восьмая глава второй части романа «В лесах» начинается с описания церковного праздника — Пасхи. Ему писатель противопоставляет народное празднество — встречу весны, объединяя в одной картине и созданную им самим реконструкцию мифа о Громе Гремучем и народный обычай «окликать» покойников в день радуницы, посещая могилы на кладбищах и оставляя на них праздничные блюда и питье. В поминках писатель видит следы древнерусской поминальной тризны, а в «жальных» причитаниях — отголосок старинных песен древнерусским богам.
В этом «разделе впервые появляется образ веселого бога Ярилы. Вводя в роман образ Яр-Хмеля, Ярилы, писатель создает реконструкцию в стиле старинного сказа, мастерски объединяя и образ хмеля из народных плясовых песен, и народные приметы и поверья, приурочиваемые к весенним календарным праздникам, и отдельные детали народного обряда, посвященного похоронам Ярилы или Костромы. Создается яркий праздничный образ бога весны, солнца, плодородия: «...на головушке у него венок из алого мака, в руках спелые колосья всякой яри» (т. е. злаков яровых: пшеницы, овса, ячменя и пр.). Стиль народной сказки («Ходит Ярилушка по темным лесам, бродит Хмелинушка по селам-деревням») органически сочетается с художественно отредактированными строфами песен о хмеле: «Сам собою Яр Хмель похваляется: „Нет меня, Ярилушки, краше, нет меня, Хмеля, веселее — без меня, веселого, песен не играют, без меня, молодого, свадебне бывает».
Если поверье о громе, хлещущем по небу золотой вожжой, полностью соответствует в романе мифологической трактовке Афанасьева, то хороводные песни и игры, исполняемые весной на Красной Горке («Серая утица», «Заинька», «Селезень», «Горелки», «Заплетися, плетень», популярная «Зять ли про тещу да пиво варил»),игровые «просо сеют», «мак ростят», «лен засевают» представляют современный писателю живой фольклор, записанный в Нижегородской губернии. Мельников и сам замечает, что теперь вместо старинных «окличек» по покойникам на кладбищах раздаются другие песни: «Поют про „калинушку с малинушкой, лазоревый цвет", поют про „кручинушку, крытую белой грудью, запечатанную крепкой думой", поют про то, „как прошли наши вольные веселые дни да наступили слезовы, горьки времена"». Само перечисление этих песен говорит о знанииписателем современного ему народного песенного репертуара.
Начало шестой главы этой же части посвящено дню солнцеворота, знаменующего «конец весны, начало лету». Заговоры на капусту и огурцы, заимствованные у Афанасьева, и здесь даны в сочетании с живыми обычаями и поверьями. Обычай «обеганья гряд» приведен писателем с такими конкретными бытовыми подробностями, что не остается сомнения — автор сам наблюдал этот обычай, как сам слышал приговор при вывозе навоза: «Чтобы лежал ровненько, уродил хлеба полненько». С большой достоверностью описан приезд булыни, бродячего торговца сельскохозяйственным инвентарем и скупщика льна (просуществовали до революции). Весь этот насыщенный фольклорно-этнографическими сведениями раздел заканчивается анекдотом про бабушку Маланью. Писатель показал необычайное разнообразие фольклорных жанров, сочетая живущие в народе присказки, песни, обычаи с книжными, реконструированными им самим, но сделал это так, что разнородные элементы составили цельную картину.
Стилизованное сказание про Ярилу и Мать-сыру землю дано как пролог к картине общерусского празднования дня Ивана Купалы. Купальские обряды и песни, записанные в Белоруссии и на Украине, старинный обычай добывания «живого» огня, нижегородские предания и поверья — все эти сведения объединены в нарядном описании русской обрядности. Элементы ее, кое-где сохранившиеся, скрупулезно перечислены: гулянья на Ярилином поле в Нижнем, похороны чучела Ярилы в Муроме и Костроме, изображения его на игрищах в Кинешме и Галиче. С именем Ярилы связывает писатель название озера Светлояр: «То озеро по имени старорусского бога Светлым Яром зовется {...),где во времена стародавние бывали великие народные сходбища, сходился туда народ справлять великие празднества Светлому Яру» [Мельников, 1993, т. 1, с. 292—293].
Сведения, указывающие на существование культа Ярилы, собраны писателем из книжных и устных источников. Существование его в Нижегородской губернии подтверждают и более поздние публикации. Мельников сознательно стремился вскрыть элементы дохристианских народных верований, сохранившиеся в быту, путем привлечения книжных и устных этнографических данных.
В дилогию включены редкие тексты нижегородского песенного фольклора, например, упоминавшаяся выше бурлацкая песня (отрывок в двенадцать куплетов); в примечании к ней сказано, что в целом тексте упоминается больше трехсот местностей от Рыбинска до Бирючьей косы и всем «даются более или менее верные приметы». В науке о фольклоре полный текст этой песни не известен. Используя распространенные в Поволжье песенные тексты, писатель не подчеркивает их локальный характер, считая это, видимо, необязательным для читателя. Так, он дважды упоминает колыбельную песню, которая сулит «в золоте ходить, людям серебро дарить», но полностью текст ее не приводит; в «Нижегородском словаре» о ней сказано: «Повсюду распространена колыбельная песня „Спи, дитя мое, усни". В ней поется:
Выростешь большой — будешь в золоте ходить,
В руках серебро носить,
Нянькам да мамкам подарочки дарить».
Считая песню общеизвестной, писатель записывает лишь фрагмент текста, который перефразирует в романе. Из нижегородского репертуара взяты песни «Чарочка», «Как по погребу бочоночек катается», «Летал голубь», «Ах, зачем меня мать пригожу родила» и др. Многие пословицы, поговорки, фразеологизмы, даже поверья, включенные писателем в ткань обоих романов, в близких вариантах были записаны позднее в Нижегородской губернии В. Г. Короленко.
Принцип соединения литературных и устнопоэтических элементов наблюдается не только в композиции, но и в стиле повествования, в авторской речи. Широко используются элементы сказочного стиля: «Тому назад лет семьдесят ... жил-поживал бедный смолокур... Много годов работал, богатства смолою не нажил» [Мельников, 1994, т. 1, с. 14].
Знание народного языка ощущается в обилии народных фразеологизмов («делом не волоча», «семибатькин сын», «всё на вон-тараты» и пр.),синонимичных словосочетаний(«глядел на нее божий мир светло-радостно»; «мглою-мороком кроется небо ясное»), тавтологических оборотов речи («цветы не цветно цветут», «не светло светит солнце яркое»). Писатель широко пользуется отрицательными сравнениями, постоянными эпитетами, сочетанием архаической лексики с просторечием («Возрадовалась бы я, во гробу его видючи в белом саване»). В характеристике представителей разных социальных групп писатель не только с документальной точностью передает лексические оттенки, но и его собственная авторская речь сохраняет соответствующие особенности: муж Акулины «велел ей идти, куда шла, и зря не соваться, куда не спрашивают» [Мельников, 1993, т. 2, с. 85]. В этих словах звучит сердитый окрик, хотя сказаны они самим писателем. Состояние огорченного Алексея автор передает его же языком: «В глазах у него зелень ходенем ходила, ровно угорел» [Мельников, 1993, т. 1, с. 370].
Архаическая лексика (тризна, вещба, очи, златой) сочетается с лучшими достижениями литературного поэтического языка: «звездистые очи рассыпчатые», «звездистое небо». При сочетании разных лексических слоев с устойчивыми фольклорными фразеологизмами создается необычный стиль повествования. Эти особенности языка Мельникова дали повод некоторым его современникам упрекать писателя в искусственности, слащавости, стилизованности языка. Специальные исследования ученых-лингвистов показали, что в творчестве его отражены живые народные говоры и почти полностью отсутствуют слова, заимствованные из иностранных языков (даже фонтан назван водомётом).