Напряжение и страх, спасающихся от лесного пожара старообрядцев передаются читателю, сразу попадающему во власть художественного обаяния писателя... Чувствуется запах гари, приносимый ветром, видится небо, будто «пеплом покрыто», «как громадные огненные птицы, стаями понеслись горящие лапы, осыпая дождем искр поезд келейниц». Картина богата романтическими эпитетами: палящий огнедышащий ветер; стон падающих деревьев; вой спасающихся от гибели волков, отчаянный рев медведей. Экспрессивность эпитетов придает картине эмоциональную выразительность: несмолкаемый треск; огненный ураган; запыхавшиеся лоси; пламенный покров; кровавые волны; пылающий лес; и как контраст — утомленные крылья птиц.
Динамичны выражения: быстрее вихря; заклубился дым; помчались сломя голову; блеснула огненная змейка; брызнула... смола. Повторяются анафористическое местоимение: вот; наречие: вдруг. В этом своеобразие и выразительность языка Печерского.
Символична и другая, художественно выполненная картина эпопеи. Подбирает к своим рукам Алексей Лохматый богатства доверчивой Марьи Гавриловны, добрался он и до ее, бегающих по Волге пароходов. И вот какую мрачную картину дает художник: «Галки расселись по рейнам и по устью дымогарной трубы, а на носу парохода беззаботно уселся белоснежный мартын с красноперым окунем в клюве. Мерно плещется о бока и колеса пустого парохода легкий прибой волжской волны» [Мельников, 1993, т.2, с. 193]. Все удается беспечному Алексею, сел он на богатства обманутой жены, как «мартын с красным окунем в клюве», и автор добавляет: «Не иначе, что у него тогда на кресте было навязано заколдованное ласточкино гнездо» [Мельников, 1993, т.2, с. 193].
Вся эпопея Печерского, все ее изменения под влиянием разнообразного содержания насыщены фольклором. Тексты романов наполнены играми, гаданиями, обрядами. Автор любит русскую старину, праздники, связанные с ними легенды, предания, поверия. Праздник весны у него - это огромное лирическое отступление — пробуждение Ярилы: «Стукнет Гром Гремучий по небу горючим молотом, хлестнет золотой вожжой - и пойдет по земле веселый Яр гулять... Ходит Яр-Хмель по ночам, и те ночи «хмелевыми» зовутся. Молодежь в те ночи песни играет, хороводы водит, в горелки бегает от вечерней зари до утренней...» [Мельников, 1993, т.1, с. 423].
Текст художника в этом лирическом отступлении насыщен внутренними рифмами, аллитерациями: гром гремучий огни горят горючие; котлы кипят кипучие. Часто автор, как в народных произведениях, ставит эпитет после слова, к которому он относится; также как «Со восточной со сторонушки подымались ветры буйные, расходились тучи черные…» [Мельников, 1993, т.1, с. 423].
Все богатство словарного запаса подчинено воспроизведению картин. Буйство природы, пышной, могучей, сливается с бытом русского человека, такого же сильного и прекрасного. Песенная и в то же время сказочная интонация жизнеутверждающего праздника любви, природы захватывает читателя, и этому способствует народно-поэтическая основа текста. «Не стучит, не гремит, не копытом говорит, безмолвно, беззвучно по синему небу стрелой каленой несется олень златорогий... Без огня он юрит, без крыльев летит, на какую тварь ни взглянет, тварь возрадуется... Тот олень златорогий — око и образ светлого бога Ярилы—красное солнце» [Мельников, 1993, т.2, с. 256]. В картине, с четким ритмическим рисунком, ощущается огонь, солнце, все сливается в гимне любви и счастья. В певучем языке Печерского читателю приоткрывается душа художника с ее глубокой интуицией, богатством подсознательных чувств.
Картина пробуждения земли вызывает восторг и удивление. Это гимн солнцу, земле, человеку. Здесь полное слияние слова, образа, мысли. Печерский, а с ним и читатель заворожены могучей жизнеутверждающей картиной, праздником всепобеждающей любви. Природа ликует, она счастлива, это ее пышная кипучая жизнь, властная и захватывающая.
Бог Ярило полюбил землю: «Ох, ты гой еси, Мать Сыра Земля! полюби меня, бога светлого, за любовь за твою я, украшу тебя синими морями, желтыми песками, зеленой муравой, цветами алыми, лазоревыми; народишь от меня милых детушек число несметное» [Мельников, 1993, т.2, с. 253]. Картина дана в стиле песенно-былинных сказаний, величавая и торжественная. Авторская речь пересыпана красочными эпитетами: «И от жарких его поцелуев разукрасилась (земля) злаками, цветами, темными лесами, синими морями, голубыми реками, серебристыми озерами» [Мельников, 1993, т.2, с. 254]. Богатство образных характеристик придает тексту эмоциональность. Умело подбирая слова, Печерский показывает скрытые возможности слова, пластично рисует картину, с колдовской силой передавая переживания русской души. Динамический образ праздника Ярилы — это сложный и многоцветный мир чудес.
Глубокое знание фольклора помогает Печорскому выразительно запечатлеть народный праздник: «Любы были те речи Матери Сырой Земле, жадно пила она живоносные лучи и порождала человека. И когда вышел он из недр земли, ударило его Ярило по голове золотой вожжой, ярой молнией. И от той молнии ум у человека зародился» [Мельников, 1993, т.2, с. 254]. Печерский преклоняется перед человеческим разумом и его созданиями, поэтизирует их.
Художник погружает читателя в созерцание прекрасного, заставляет услышать неуловимый зов природы с ее скрытой внутренней жизнью: «... бывалые люди говорят, что в лесах тогда деревья с места на место переходят и шумом ветвей меж собою беседы ведут... Сорви в ту ночь огненный цвет папоротника, поймешь язык всякого дерева и всякой травы, понятны станут тебе разговоры зверей и речи домашних животных... Тот „цвет-огонь" — дар Ярилы... То — „царь-огонь!"» [Мельников, 1993, т.2, с. 254].
Печерский проникает в глубины народной фантазии, передает легенды, связанные с природой, объясняет, что «святочные гадания, коляды, хороводы, свадебные песни, плачи воплениц, заговоры, заклинания,— все это «остатки обрядов стародавних», «обломки верований в веселых старорусских богов» [Гибет, 1972, с. 36]. Он не перестает удивляться тому, что видит, наблюдает, и свое удивление передает читателю. «„Вихорево гнездо"... на березе живет,— сказал Пантелей. — Когда вихорь летит да кружит — это ветры небесные меж себя играют... пред лицом Божиим, заигрывают они иной раз и с видимою тварью—с цветами, с травами, с деревьями. Бывает, что, играя с березой, завивают они клубом тонкие верхушки ее... Это и есть „вихорево гнездо"» Для счастья носили его люди на груди [Мельников, 1993, т.1, с. 380].
Путешествуя, Печерский собирал материалы устной речи. Большое количество слов и выражений записал он в скитах, среди лесов Керженских и Чернораменских. Когда впервые он выехал из дому в Казань, его захватили услышанные им песни о Степане Разине, о волжских разбойниках — вольных людях, и «про Суру реку важную — донышко серебряно, круты бережка позолоченные, а на тех бережках вдовы, девушки живут сговорчивые» В картине катанья на лодках использована бойкая народная песня:
Здравствуй, светик мой Наташа,
Здравствуй, ягодка моя!
Я принес тебе подарок,
Подарочек золотой,
На белу грудь цепочку,
На шеюшку жемчужок!
Ты гори, гори, цепочка,
Разгорайся, жемчужок,
Ты люби меня, Наташа!
Люби, миленький дружок![Мельников, 1994, т.1, с. 176].
Печерский умело использует лирические и лирико-эпические, исторические песни, былины, сказания, предания, пословицы, поговорки. Он пишет, сливая литературное слово с народным, и достигает совершенства.
В художественных текстах Печерского часты повторы. Вот мчится Самоквасов, чтобы спасти Фленушку от религиозных пут. «Не слышит он ни городского шума, ни свиста пароходов, не видит широко разостлавшихся зеленых лугов. Одно только видит: леса, леса, леса … Там в их глуши, есть Каменный вражек, там бедная, бедная, бедная Фленушка» [Мельников, 1994, т.1, с. 332]. Или: «А за теми за церквами, и за теми деревнями леса, леса, леса. Темным кряжем, далеко они потянулись и с Часовой горы не видать ни конца им, ни краю. Леса, леса, леса» [Мельников, 1994, т.1, с. 35].
При описании огневой хохотушки Фленушки автор прибегает к отрицательным сравнениям: «Не сдержать табуна диких коней, когда мчится он по широкой степи, не сдержать в чистом поле буйного ветра, не сдержать и ярого потока речей, что ливнем полились с дрожащих распаленных уст Фленушки» (В лесах); «Не стая белых лебедей по синему морю выплывает, не стадо величавых пав по чисту полю выступает: чинно, степенно, пара за парой, идет вереница красавиц» или « не о том думал Алексей, как обрадует отца с матерью, …не о том мыслил, что завтра придется ему прощаться с родительским домом. Настя мерещилась» [Мельников, 1994, т.1].
Использованы отрицательные сравнения и при описании ранней трагической смерти Насти Чапуриной: «Не дождевая вода в Мать Сыру Землю уходит, не белы-то снеги от вешняго солнышка тают, не красное солнышко за облачком теряется, тает-потухает бездольная девица. Вянет майский цвет, тускнет райский свет — краса ненаглядная кончается» [Мельников, 1993, т.1, с. 498].
Смерть Насти, дочери тысячника,— одна из самых мастерски написанных картин эпопеи. В контрасте с трагическим событием или в тон ему автор использует картины природы, прибегая к антитезе: «Только и слышно было заунывное пение на земле малиновки да веселая песня жаворонка, парившего в поднебесье» [Мельников, 1994, т.1, с. 502].
В стиле народных причитаний идет все описание похорон Насти. «Приносили на погост девушку, укрывали белое лицо гробовой доской, опускали ее в могилу глубокую, отдавали Матери Сырой Земле, засыпали рудо-желтым песком». Печерского прельщает безыскусственность народно-поэтического слова. Ритмически организованная речь способствует впечатлению. Печальная напевность сцены смерти усугубляет трагизм.