В том, что при известном, иногда даже выдающемся, литературном интересе такого рода произведений в них чувствуется в конце концов какая-то фальшь, и нам становится досадно, что автор губит свое литературное дарование, направляя его на ложный путь. Дальнейшая судьба этих произведений обыкновенно такова, что они при всех своих внешних достоинствах и, несмотря на свою первоначальную популярность со временем забываются широкой читающей публикой, сохраняя за собой лишь интерес литературно-исторический» [Янчук, 1911, т. 4, с. 194].
Одну из причин этой фальши Н.Я. Янчук видит в резком изменении мнения относительно раскола. «Не вдаваясь в подробное рассмотрение вопроса о том, насколько Мельников был убежденным врагом раскола и пособником правительства в делах его обличения и преследования, мы должны отметить, что «художественное изучение раскола» Мельниковым, как величали его очерки из раскольничьего быта критики «Русского вестника», носят на себе следы некоторой двойственности в отношениях автора к этому в высшей степени важному бытовому и историческому явлению русской жизни.
Вращаясь с малолетства в среде поволжских скитов, он сохранил от детскихлет как бы некоторое любовное отношение к этой жизни и ее оригинальным особенностям; затем, когда он стал страстным любителем старины и увлекся местной историей и археологией, он невольно проникался уважением к тем людям, которые хранили старину и готовы были пострадать за нее. Но в то же время, имея определенные поручения от своего начальства, клонящиеся далеко не к пользе этих хранителей старины, Мельников не стеснялся приводить в исполнение эти поручения. Читая некоторые сцены из его произведений этого круга, вы готовы принять его самого сторонником и защитником этой старины, до того он и сам увлекается рисуемыми им картинами и вас увлекает видимого искренностью, правдивостью и как будто полным сочувствием тому, что он описывает. Но вы не должны забывать, что за этим увлекательным рассказчиком стоит чиновник министерства внутренних дел, имеющий тайное поручение всеми доступными ему способами выведать всю подноготную раскольничьей жизни в лесах и на горах, в стенах скитов и на рыбных и лесных промыслах, в селах и в городах—и донести по начальству для административных соображений, а по возможности приложить и свои заключения. И вот источник той фальши, которую не может не почувствовать вдумчивый читатель при чтении многих нередко талантливых произведений Мельникова» [Янчук, 1911, т. 4, с. 196].
Несколько противоположную точку зрения высказывает современник Мельникова – А. Измайлов. Критик, восхищаясь фундаментальностью и яркостью романа, ставит дилогию Мельникова рядом с произведениями Островского: «В великолепной картинной галерее русского бытописательного искусства Мельникову принадлежит единственное и чудесное создание, имеющее право быть поставленным непосредственно за холстом Островского, изображающим «темное царство». Огромное, можно даже сказать, необъятное полотно Мельникова посвящено тому же „темному царству», и оно не тускнеет, не вянет от близости к вдохновенному созданию автора «Грозы»» [Измайлов, 1909, с. 5].
Автор «Грозы» и автор «Лесов» и «Гор» (так Мельников для краткости сам называл иногда свои «В лесах» и «На горах») как бы размежевали область своего исследования. Островский взял город и село, Мельников - лесную дремучину. Островский тронул всю широту «мирских» настроений «темного царства», - Мельников часто проходил там же, но преимущественно, специально взял на себя миссию изучить и показать темную душу в ее религиозном самоопределении, бросающем жутко - мерцающий отсвет на всякое ее дело, слово и мысль…
В обрисовке русской обыденщины и обыденного чувства Мельников идет не одиноко, но рядом с другими русскими писателями, освещавшими быт купечества и крестьянства, и, прежде всего, с Островским. Критика не раз указывала, что здесь, в постижении народных типов, он близок к бытописателю Титов Титычей, Диких или Кабаних. Это действительно можно видеть, например, на фигуре Чапурина…
Островскому выпало счастье найти критика - художника, который прочувствовал весь ужас его «темного царства» и дал философский синтез всей его работы. После Добролюбова даже маловнимательному читателю стали ясны все точки над i, которых не мог и не хотел поставить Островский, как художник.
Такого счастья не знал Мельников. Его романы появились уже тогда, когда русская критика оскудела. Большинство критиков не рассмотрело ничего дальше внешних форм и внешних фактов мельниковского рассказа. Она следила за ними и преклонялась пред редким даром бытописательского мастерства Мельникова, пред его изумительною памятливостью на жизненные впечатления, пред сочною красочностью, исключительною меткостью наблюдательности и колоссальным запасом знаний.
Она не хотела постигнуть синтеза работы Печерского и не могла точными словами уяснить читающей публике, почему он ей так нравится и так врезается в память, - почему, по прочтении «В лесах» и «На горах», ей становится в такой мере понятна русская душа.
В этом было еще новое доказательство положения, что наша критика последнего 25-летия не опережала чуткого читателя, но шла по его следу» [Измайлов, 1909, с. 4-6].
А. Измайлов в своей статье указывает истинную причину того, почему дилогия получила отрицательные характеристики со стороны критики того времени. Главный интерес Мельникова и главная его заслуга, которая в глазах большинства его критиков так и не осветилась, - именно в том, что он начертал жизнь русской души под углом зрения и в окраске религиозного уклада.
То, что он с изумительным знанием и мастерством «воспроизвел быт русского староверия и потом («В горах») - сектантства, далеко не так важно, как уяснение им психологии этих людей, так близко подпустивших к своему сердцу закон предания, закон обычая, что личная жизнь этого сердца оказалась смятой, задавленной и заглушенной. Вот центральная точка в писательстве Печерского, в которую должны бить все лучи философской критики и которая осталась в тени, потому что наша критика была какою угодно - исторической, гражданской, эстетической, но не философской.
Первое — красочный быт, удивительное своеобразие внешних форм народной жизни — видели. Второе — трагедии душ, лишенных счастья или отказавшихся от него во имя гневного и немилостивого Бога, запрещающего всякую земную радость, - просмотрели. Видели черную рясу матери Манефы или вчера еще беззаботной Фленушки, но прислушаться к биению их сердец под этою рясою, не сумели, на один у всех образец. И это было огромной критической ошибкой, потому что выводы Мельникова просятся под обобщения. Они уясняют нечто - и многое - не только в ограниченной сравнительно области «людей древнего благочестия». Они знаменательны для постижения русской души вообще. И в литературных типах русской интеллигенции, и в подлинной жизни можно многое понять при светеэтого подсказа Мельникова о религии, умерщвляющей земное счастье и делающей из людей мертвые и унылые ''машины долга”» [Измайлов, 1909, с. 6].
Революционно-демократическая критика в лице Н. А. Добролюбова,
Н. Г. Чернышевского, М. Е. Салтыкова-Щедрина, Н. А. Некрасова положительно оценивала художественное творчество писателя. «Великолепным писателем» называл Мельникова М. Горький. Многие критики признавали за Мельниковым большие заслуги в разработке литературного языка и сравнивали его с Далем и Лесковым [Канкава, 1971, с 175].
Более объективно, глубоко и многосторонне оценили творчество Мельникова советские литературоведы, хотя в отдельных случаях также имела место односторонность выводов. Так, крайне субъективно расценил значение фольклора в произведениях Мельникова И. С. Ежов. Он находил реакционным обращение писателя к устно-поэтическим материалам, поскольку оно содействовало идеализации быта старообрядческой буржуазии [Ежов, 1956, с. 3-10].
В советском литературоведении была поставлена как самостоятельная проблема изучение фольклора в творчестве П. И. Мельникова. В 1935 году появилась статья талантливого фольклориста и литературоведа
Г. С. Виноградова о фольклорных источниках романа «В лесах». Написанная на широком сравнительном материале, эта работа выявила книжные источники романа. Увлеченный блестящими результатами исследования в этой его части, Виноградов категорически отрицал мысль о собирательской деятельности и личных фольклорных записях писателя. Статья создала у многих убеждение в книжном характере фольклоризмаМельникова (Виноградов находил превосходными результаты такого фольклоризма) [Виноградов, 1934, с. 12].
Л. М. Лотман отметила идеализацию патриархальных форм старообрядческого быта в дилогии Мельникова, объясняя ее влиянием славянофильско-почвеннических теорий. Она подчеркнула художественное значение фольклора в творческом методе писателя, определившее оригинальность его манеры и самобытность творчества в целом [Лотман, 1956, с. 238].
В последние два десятилетия проблемы фольклоризма творчества
П. И. Мельникова и изучения его фольклорно-этнографических интересов поставлены с учетом сложности и многосторонности их аспектов, на основе более тщательного изучения биографических и архивных данных. Появились обстоятельные, отличающиеся объективностью анализа очерки творческой деятельности Мельникова.
Чем дальше отодвигается от нас эпоха русской жизни, описаннаяписателем, тем больший интерес вызывают его произведения в читательской среде и тем важнее разобраться в характере его творчества, важнейшая особенность которого — многостороннее и разнообразное использование фольклора.
Л. А. Аннинский в своей книге «Три Еретика» провел исследование о степени востребованности и популярности дилогии с момента ее создания. Вывод таков: два романа, написанные П. И Мельниковым в «московском изгнании», — в золотом фонде русской национальной культуры. Автор статьи указывает: «Появившись в семидесятые годы XIX века, романы эти сразу и прочно вошли в круг чтения самой широкой публики. К настоящему времени издано, порядка двух с половиной миллионов экземпляров. И это только отдельные издания, а есть еще собрания сочинений Мельникова; их шесть, так что в общей сложности обращается в народе миллиона три.