-- Не могу работать без папиросы, -- сказала она. -- Итак, о чем же вы намерены рассказать?
Дюруа вскинул на нее удивленные глаза.
-- Этого то я и не знаю, потому-то я и пришел к вам.
-- Ну хорошо, я вам помогу. Соус я берусь приготовить, но мне необходимо самое блюдо.
Дюруа растерялся.
-- Я хотел бы описать свое путешествие с самого начала -- робко проговорил он.
Она села против него, по ту сторону большого стола, и, глядя ему в глаза, сказала:
-- В таком случае опишите его сперва мне, мне одной, -- понимаете? -- не торопясь, ничего не пропуская, а уж я сама выберу то, что нужно.
Дюруа не знал, с чего начать, -- тогда она стала расспрашивать его, как священник на исповеди; она задавала точно сформулированные вопросы, и в памяти его всплывали забытые подробности, встречи, лица, которые он видел мельком.
Так проговорил он около четверти часа, потом она неожиданно перебила его:
-- А теперь начнем. Представим себе, что вы делитесь впечатлениями с вашим другом: это даст вам возможность болтать всякий вздор, попутно делать разного рода замечания, быть естественным и забавным, насколько нам это удастся. Пишите:
"Дорогой Анри, ты хочешь знать, что такое Алжир? Изволь, ты это узнаешь. От нечего делать я решил посылать тебе из убогой мазанки, в которой я обретаюсь, нечто вроде дневника, где буду описывать свою жизнь день за днем, час за часом Порой он покажется тебе грубоватым, -- что ж, ведь ты не обязан показывать его знакомым дамам".
Она остановилась, чтобы зажечь потухшую папиросу и тихий скрип гусиного пера тотчас же прекратился.
-- Давайте дальше, сказала она.
"Алжир -- это обширное французское владение, расположенное на границе огромных неисследованных стран, именуемых пустыней Сахарой, Центральной Африкой и так далее.
Алжир I -- это ворота, прекрасные белые ворота необыкновенного материка.
Но сперва надо до них добраться, а это не всякому способно доставить удовольствие Наездник я, как тебе известно, превосходный, я объезжаю лошадей для самого полковника. Однако можно быть хорошим кавалеристом и плохим моряком Это я проверил на опыте.
Помнишь ли ты полкового врача Сембрета, которого мы прозвали доктором Блев? Когда нам до смерти хотелось отдохнуть сутки в госпитале, в этой земле обетованной, мы отправлялись к нему на прием.
Как сейчас, вижу его красные штаны, его жирные ляжки, вот он сидит на стуле, расставив ноги, упираясь кулаками в колени, -- руки дугой, локти на отлете, -- Вращает круглыми рачьими глазами и покусывает седые усы.
Помнишь его предписания.
-- У этого солдата расстройство желудка. Дать ему рвотного номер три по моему рецепту, затем двенадцать часов полного покоя, и он выздоровеет.
Рвотное это представляло собой сильно действующее, магическое средство. Мы все же принимали его, -- другого выхода не было. Зато потом, отведав снадобья доктора Влево, мы наслаждались вполне заслуженным двенадцатичасовым отдыхом.
Так вот, милый мой, чтобы попасть в Африку, приходится в течение сорока часов испытывать на себе действие другого, столь же могущественного рвотного, составленного по рецепту Трансатлантической пароходной компании.
Госпожа Форестье потирала руки от удовольствия.
Она встала, закурила вторую папиросу, а затем снова начала диктовать, расхаживая по комнате и выпуская сквозь маленькое круглое отверстие между сжатыми губами струйки дыма, которые сперва поднимались столовками, но постепенно расползались, расплывались, коеде оставляя прозрачные хлопья тумана, тонкие серые нити, похожие на паутину Время от времени она стирала ладонью эти легкие, но упорные штрихи или рассекала их указательным пальцем и задумчиво смотрела, как исчезает в воздухе перерезанное надвое медлительное волокно еле заметного пара.
Дюруа между тем следил за всеми ее жестами, позами, -- он не отрывал глаз от ее лица и тела, вовлеченных в эту пустую игру, которая, однако, не поглощала ее мыслей.
Теперь она придумывала дорожные приключения, набрасывала портреты вымышленных спутников и намечала интрижку с женою пехотного капитана, ехавшей к своему мужу.
Потом села и начала расспрашивать Дюруа о топографии Алжира, о которой не имела ни малейшего представления. Через десять минут она знала ее не хуже Дюруа и могла продиктовать ему целую главку, содержавшую в себе политико-экономический очерк Алжира и облегчавшую читателям понимание тех сложных вопросов, которые должны были быть затронуты в следующих номерах.
Очерк сменился походом в провинцию Оран, -- походом, разумеется, воображаемым: тут речь шла преимущественно о женщинах -- мавританках, еврейках, испанках.
-- Читателей только это и интересует, -- пояснила г-жа Форестье.
Закончила она стоянкой в Сайде, у подножья высоких плоскогорий, и поэтичным, но недолгим романом унтер-офицера Жоржа Дюруа с одной испанкой, работницей аинэльхаджарской фабрики, где обрабатывалась альфа Она описывала их ночные свидания среди голых скалистых гор, оглашаемых лаем собак, рычаньем гиен и воем шакалов.
-- Продолжение завтра, -- весело сказала г-жа Форестье и, поднимаясь со стула, добавила: -- Вот как пишутся статьи, милостивый государь. Соблаговолите поставить свою подпись.
Дюруа колебался.
-- Да подпишитесь же!
Он засмеялся и написал внизу страницы: "Жорж Дюруа".
Она опять начала ходить с папиросой по комнате, а он, полный благодарности, все смотрел на нее и, не находя слов, чтобы выразить ей свою признательность, радуясь тому, что она тут, подле него, испытывал чувственное наслаждение, -- наслаждение, которое доставляла ему растущая близость их отношений. Ему казалось, что все окружающее составляет часть ее самой, все, даже закрытые книгами стены. В убранстве комнаты, в запахе табака, носившемся в воздухе, было что-то неповторимое, приятное, милое, очаровательное, именно то, чем веяло от лее.
-- Какого вы мнения о моей подруге, госпоже де Марель? -- неожиданно спросила она.
Дюруа был озадачен этим вопросом.
-- Как вам сказать... я нахожу, что она... обворожительна.
-- Да?
-- Ну конечно.
Он хотел добавить: "А вы еще обворожительнее", -- но постеснялся.
-- Если б вы знали, какая она забавная, оригинальная, умная! -- продолжала г-жа Форестье. -- Богема, да, да, настоящая богема. За это ее и не любит муж. Он видит в ней одни недостатки и не ценит достоинств.
Дюруа показалось странным, что г-жа де Марель замужем. В этом не было, однако, ничего удивительного.
-- Так, значит... она замужем? -- спросил он. -- А что представляет собой ее муж?
Госпожа Форестье слегка повела плечами и бровями, -- в этом ее выразительном двойном движении скрывался какой-то неуловимый намек:
-- Он ревизор Северной железной дороги. Каждый месяц приезжает на неделю в Париж. Его жена называет это своей повинностью, барщиной, страстной неделей. Когда вы познакомитесь с ней поближе, вы увидите, какая это остроумная и милая женщина. Навестите ее какнибудь на днях.
Дюруа забыл, что ему пора уходить, -- ему казалось, что он останется здесь навсегда, что он у себя дома.
Но вдруг бесшумно отворилась дверь, и какой-то высокий господин вошел без доклада.
Увидев незнакомого мужчину, он остановился. Г-жа Форестье на мгновение как будто смутилась, а затем, хотя легкая краска все еще приливала у нее от шеи к лицу, обычным своим голосом проговорила:
-- Входите же, дорогой друг, входите! Позвольте вам представить старого товарища Шарля, господина Дюруа, будущего журналиста. -- И уже другим тоном: -- Лучший и самый близкий наш друг -- граф де Водрек.
Мужчины раскланялись, посмотрели друг на друга в упор, и Дюруа сейчас же начал прощаться.
Его не удерживали. Бормоча слова благодарности, он пожал г-же Форестье руку, еще раз поклонился гостю, хранившему равнодушный и чопорный вид светского человека, и вышел сконфуженный, точно сделал какой-то досадный промах.
На улице ему почему-то стало грустно, тоскливо, не по себе. Он шел наугад, стараясь постичь, откуда взялась эта внезапная смутная тоска. Он не находил ей объяснения, но в памяти его все время вставало строгое лицо графа де Водрека, уже немолодого, седоволосого, с надменным и спокойным взглядом очень богатого, знающего себе цену господина.
Наконец он понял, что именно появление этого незнакомца, нарушившего милую беседу с г-жой Форестье, с которой он уже чувствовал себя так просто, и породило в нем то ощущение холода и безнадежности, какое порой вызывает в нас чужое горе, кем-нибудь невзначай оброненное слово, любой пустяк.
И еще показалось ему, что этот человек тоже почему-то был неприятно удивлен, встретив его у г-жи Форестье.
До трех часов ему нечего было делать, а еще не пробило двенадцати. В кармане у него оставалось шесть с половиной франков, и он отправился завтракать к Дювалю. Затем побродил по бульварам и ровно в три часа поднялся по парадной лестнице в редакцию "Французской жизни".
Рассыльные, скрестив руки, в ожидании поручений сидели на скамейке, а за конторкой, похожей на кафедру, разбирал только что полученную почту шве Эта безупречная мизансцена должна была производить впечатление на посетителей. Служащие держали себя с достоинством, с шиком, как подобает держать себя в прихожей влиятельной газеты, каждый из них поражал входящего величественностью своей осанки и позы.
-- Можно видеть господина Вальтера? -- спросил Дюруа.
-- У господина издателя совещание, -- ответил шве -- Будьте любезны подождать.
И указал на переполненную приемную.
Тут были важные, сановитые господа, увешанные орденами, и бедно одетые люди в застегнутых доверху сюртуках, тщательно закрывавших сорочку и усеянных пятнами, которые своими очертаниями напоминали материки и моря на географических картах. Среди ожидающих находились три дамы. Одна из них, хорошенькая, улыбающаяся, нарядная, имела вид кокотки. В ее соседке, женщине с морщинистым трагическим лицом, одетой скромно, хотя и столь же нарядно, было что-то от бывшей актрисы, что-то искусственное, изжитое, пахнувшее прогорклой любовью, поддельной, линялою молодостью.